– Нет. Про тех, что шатаются ночью, вместо того чтобы сидеть дома и спать, – угрюмо ответил Этьен.

– Ты ведь знаешь, что Эльза заменяет Баптиста, уставшего за целый день.

– Да… конечно… – ответил Этьен. – Успеть за день сто кругов вокруг бильярда, это всегда утомительно…

Анна не выдержала, бросила на стол кастрюльку, которую вытирала, и тихо пошла из кухни, но затем остановилась и обернулась с порога дверей.

– Вы не будете счастливы в жизни! – вымолвила она несколько театрально. – Не будете за то, что оскорбляете мать. Священное Писание говорит, что дети, не почитающие родителей, всегда несчастливы на свете… Vous serez de pauvres malheureux [190] …

– Mais nous le sommes deja! [191] – вымолвил мальчуган просто и почти наивно.

Анна ушла к себе в комнату и стала тереть платком cyxиe глаза. Ей иногда доставляло удовольствие изображать из себя самую несчастную, забитую женщину, оскорбляемую всеми, даже маленькими детьми.

Эльза и Этьен остались в кухне одни и молчали… Наконец, девочка взяла кастрюлю, вытерла ее, переложила в нее все приготовленное матерью для соуса и поставила на огонь.

– С чего тут у вас началось? – спросил Этьен.

– Не помню.

– С Отвилей?

– Да… Я придралась… Мне сегодня как-то грустно… Или я сегодня злая-презлая. На всех бы кидалась.

– Пойдешь завтра в замок?.

– Да, надо… Но я выговорила двадцать пять франков для тебя. И я их отстою. Я их даже оставлю, не отдам ей. Ведь деньги получу я, и я понесу их сюда. Ну, так вот, я отправлюсь в Териэль и куплю тебе кашнэ на осень, картуз, сапоги и еще что-нибудь.

– А себе?

– Мне ничего не надо.

– А туфли? Гляди, какие на тебе. Как ты завтра к Отвилям пойдешь?

– Да. Правда. Я и забыла об этом… Стыдно…

Эльза двинула правой ногой, поглядела на худой ботинок и тотчас же понурилась и задумалась. Девочка всегда особенно сильно, с каким-то болезненным чувством на сердце, стыдилась неряшливости или убогости своей одежды. Она старалась всегда быть чистой. Иногда она даже предпочитала идти к знакомым просто босиком или в сабо, нежели в худых башмаках. Малейшую дырочку на платье или на чулках она старательно и очень искусно заштопывала.

Вместе с тем, она всегда и во всем отказывала себе ради любимца-брата, которого считала лучше, честнее и умнее всех. А бедный Этьен хотя и был очень умный мальчик, «un enfant ргeсоcе» [192] , как говорили в Териэле, но в действительности он был явление не нормальное. Условия, при которых он родился, были исключительными. Недаром покойный Карадоль звал сына: L’enfant du malheur [193] .

И муж, и жена переживали тогда самое тяжелое время. Карадоль страдал нравственно при мысли, что он отбывает сравнительно легкое наказание за тяжкое преступление, воспоминание о котором было для него невыносимым гнетом. Анна, любившая тогда мужа по-прежнему, не пылко, но просто и глупо, тоже мучилась мыслью, что она с дочерями – семья преступника и, вдобавок, люди разоренные и нуждающиеся.

Выросши и став на ноги, мальчик оказался особенно вял телом, движениями, походкой, но зато пылок взглядом, мыслью, метким словом и тем, что называется esprit de repartie [194] , или определяется выражением: за словом в карман не полезет.

На ребенка сильно повлияли особенные условия жизни, нелады между отцом и матерью, намеки и шутки посторонних, дерзости и пинки исподтишка от подмастерья Баптиста, наивно неосторожные суждения сестры Эльзы, наконец, вечно грустное лицо отца и его взгляд исподлобья на все и на всех. Вся домашняя обстановка заставила умного мальчика с болезненно или неестественно развивающимися умственными способностями больше приглядываться и соображать, нежели бегать, резвиться и играть.

Этьен уже с двухлетнего возраста степенно расхаживал, а не носился, как все малыши; а его особенностью, кидающейся в глаза, была странная, подчас забавная, суровость в голосе и в лице.

Когда ему пошел четвертый год, отец, которого он любил более всех, умер… исчез из дому и лежал там… за Териэлем, в земле… Только позднее понял Этьен, что такое смерть, кладбище, могила. Человек, которого он ненавидел или презирал – насколько чувство презрения доступно детской натуре – стал хозяином в доме.

Старшая сестра ушла из дому и поселилась в Tepиэлe, и с ней почти прекратились всякие сношения, другая сестра исчезла, пропав без вести, третья осталась и любит его, как любил отец. Но она также грустит, и ей также тяжело, как и ему.

Со смертью отца мальчуган стал еще угрюмее. Разумеется, ему случалось и носиться, и кричать, случалось забавляться игрушкой, воздушным змеем, случалось драться с мальчишками Териэля, случалось не раз напроказить дома, изломать или разбить что-нибудь… Но все это бывало порывом, вдруг, неожиданно для него и для других. Большая часть дня проходила в том, что он сидел и рассеянно глядел, о чем-то раздумывая.

– Что ты молчишь и сидишь? – спрашивали не раз у него мать или сестра.

– Думаю, – отвечал ребенок.