Не только неоплатоническая техника собственно диалектических построений имеется в творческом арсенале А.Ф. Лосева и, значит, как активное средство предлагается к применению в современной науке. С линией Платона — Прокла (а из философов Нового времени к ней же нужно причислить прежде всего Шеллинга) его связывает и отношение к мифу. Может быть, именно здесь более всего выявляется роль Лосева как «эллинизатора» нашей культуры. Конечно, он ни в коем случае не пытался внедрить среди футбольных болельщиков обряд гекатомбы по случаю, скажем, победы в кубковом матче и не склонял более сдержанный контингент к практике поклонения Афине, Кроносу либо Зевсу. Но он призывал со всей серьезностью относиться к сообщению какого-нибудь древнего источника о том, что в дом такого-то достойного философа являлась богиня мудрости (пускай и во сне) 8, уже затем, чтобы давать любой подобной экзотике адекватное историко-культурное объяснение, а не довольствоваться «просвещенской» издевкой. И не только историку, религиоведу, филологу или этнографу дает поводы для размышлений та же античная мифология, она — серьезный предмет для анализа в логике и философии, потому наряду с традиционным историко-культурным пониманием миф заслуживает и основательного культурно-типологического рассмотрения, говорит Лосев. Говорит, показывает и доказывает, чего бы это ни стоило. В 1930-м году цена простому изложению социалистических мифов и философскому уточнению самого предмета мифологии — арест и предоставление возможности для продолжения дискуссий в бараке на Беломорканале, в последующие годы это стоило известной изоляции от научного сообщества и постоянных (дежурных) упреков в подмене привычных и общезначимых понятий на новые и якобы необязательные. Лосев ответил своим оппонентам «Историей античной эстетики» (она же — «История античной философии», она же — «Предыстория современной мысли»), где терминологические исследования преследовали одну из главных целей и заняли одно из главных мест, а понятие мифа заняло место главнейшее. Конечно, у всякого мифа есть множество свойств и функций, потому бывают по-своему («в своем углу») правы те, кто находят в нем аллегории либо своеобразное эхо реальных событий, начатки науки и поэзии, свидетельства о психологической атмосфере и технические указания к ритуальной практике. Но у мифа есть еще и логика, есть собственная мыслительная структура, что и позволяет отделять миф от не-мифа и одновременно объединять пеструю картину мифических представлений в единое поле, предлежащее мифологу — тому мифологу, который по необходимости становится тут философом и систематизатором. Весь тысячелетний путь античной культуры рассмотрен в лосевской «Истории» как непрерывный путь освоения и одоления фундаментальной противоположности идеи и материи (в частностях же — внутреннего и внешнего, выражаемого и выражающего, субъекта и объекта и так далее) с логическим завершением этого пути в понимании мифа как естественного единства, подлинного тождества идеи и материи. Роль завершителей довелось сыграть античным неоплатоникам и в особенности Проклу, роль человека, давшего исчерпывающую разгадку диалектической структуры мифа или, скажем иначе, ясно сформулировавшего это высшее достижение Прокла языком современности, роль эта выпала Лосеву. Миф как доныне приемлемая и даже, вернее сказать, необходимая форма полноценного восприятия мира оказался близок и язычнику Проклу и православному мыслителю XX века. Остается надеяться, что и наше временно отпавшее от подлинно духовных истоков сообщество столь же нуждается в этой культурной реставрации, как по-своему нуждался в ней античный мир времен Прокла.

Конечно, не нужно впадать в ересь упрощений. Слишком наивен был бы рецепт избавления современной культуры от болезненных противостояний материализма и идеализма или, скажем, науки и религии только посредством логической (и даже логико-диалектической) аргументации, пусть даже самой верной, самой доходчивой, самой проверенной годами и веками. В конце концов всякая эпоха сама выбирает свою логику и предпочитает свои правила убеждения. Понимал ли это Лосев? Нет сомнений. Но он с удивительным упорством делал свое дело, и когда строил свои собственные «мифолого-диалектические дедукции», и когда свершал многочисленные античные экскурсы, демонстрируя нам достижения и промахи ближайших своих предшественников по школе, по методу, по образу мысли (тысячелетняя дистанция — не в счет). И всё это с ясным пониманием характера современного «окружения», в котором существенно утеряна драгоценная «способность к постоянному мифологическому мышлению» 9, а если еще и действуют некие мифы, то без благодатного света Ума. Современность же больше нуждается не в новых мифах или в критике старых, ей нужно понять, настаивал Лосев, что не только диалектика объясняет мифологию, но и мифология вскрывает последнюю тайну диалектики, что Миф и Логос нуждаются друг в друге и реально переходят друг в друга. Вот откуда проистекает подлинная универсальность и мифологии и диалектики. Важнейшая концепция тождества мифологии и диалектики вновь получила мощную защиту, и как в античности не было «более смелого, более бесстрашного и более последовательного проведения этой концепции» 10, чем у Прокла, так в наши дни — у самого автора данной оценки, у «русского Прокла» Алексея Федоровича Лосева.

Все главное в избранной здесь плоскости — в пространстве вневременной мысли, в плоскости исторических параллелей, — будем надеяться, сказано. Остается, в духе освещаемого здесь миропонимания, разве что прибавить напоминание об изначальной соединенности антитетических пар (возьмем одну из самых обобщенных) вроде сходства, вплоть до тождества, и различия, с тем чтобы привлечь ее для индивидуального случая самого Лосева и нашу тему о параллелях закончить подобающим образом. Закончим мы цитатой из одной давней авторской самооценки:

«Я не чувствую себя ни идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерлианцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиком, ни метафизиком… Если уж обязательно нужен какой-то ярлык и вывеска, то я, к сожалению, могу сказать только одно: я — Лосев! Всё прочее будет неизбежной натяжкой, упрощенством и искажением» 11.

1.4. «Новый альянс» или старый синтез:

об одной интерпретации теории относительности

Проблема античной культуры в творчестве А.Ф. Лосева — тема, что и говорить, более чем естественная. Но не покажется ли тогда вычурным, слишком надуманным включение в ее, темы этой, обширный круг еще одной вполне самостоятельной и самоценной области, области естественнонаучных и философских идей А. Эйнштейна? Кажется, сомнения постепенно рассеиваются по мере непосредственного обращения к лосевским текстам. Причем следует сразу отметить, что речь пойдет не о каком-то случайном, проходном высказывании «по поводу» теории относительности, но скорее об устойчивой, хотя и не генеральной, конечно, линии, которая прослеживается буквально на всем протяжении творческой жизни Алексея Федоровича. И античность тоже всякий раз оказывается тут вполне к месту.

Так, среди воспоминаний о П.А. Флоренском, датированных 1988-м всем нам памятным годом, без труда можно отыскать рассуждения о принципе теории относительности и релятивистском сокращении размеров движущихся тел, о «гениальных догадках насчет коэффициента Лоренца» и «разных типах конструирования пространства», каковые Лосев обнаруживает далеко не в первый, как выясняется, раз и констатирует: «В этом смысле я абсолютный ученик Флоренского. Хотя кое в чем я ему возражаю. Но тут невозможно» 1. Данное признание еще понадобится нам в дальнейшем, но оно и так уже прокладывает некий воображаемый мост из конца XX века ближе к его началу, к тому времени, когда (скорее всего чудом) вышла книга П.А. Флоренского «Мнимости в геометрии». В ней, среди прочего, и содержались некоторые важнейшие рассуждения о теории относительности. От 1922 года, года выхода «Мнимостей» в свет, уже рукой подать до года 1927-го, когда была напечатана первая монография самого Лосева «Античный космос и современная наука». Именно здесь, в попытке «понять античный космос изнутри», увидеть его глазами Платона, Плотина, Прокла (но продолжая, конечно, оставаться в отведенном судьбой собственном «эоне») как раз и выясняется, что «многие физические теории древности опять всплывают, но уже в оболочке точного знания», и они, как подчеркивает Лосев в своей книге, даже в определенной мере составляют суть современного (читать: эйнштейновского) учения об относительности времени и пространства 2. Размышления о «живом смысле» и «живой фактичности» пространства «как такового» 3 рассыпаны во многих местах знаменитого лосевского «восьмикнижия» 1927 — 30 гг. 4, к ним мы еще вернемся в развитие заявленной темы. Пока же, не столько пытаясь в коротком вступлении обосновать правомочность своей заявки, сколько верша беглый осмотр лосевских текстов в поисках необходимых для дальнейшего изложения ключевых понятий, вспомним чрезвычайно значимый и теперь уже, можно сказать, знаменитый отрывок из письма 1932 года, в котором сторож дровяного склада Свирьлага рефлектировал над своим (несвоевременным тогда) творчеством:

«В моем мировоззрении синтезируется античный космос с его конечным пространством и — Эйнштейн, схоластика и неокантианство, монастырь и брак, утончение западного субъективизма с его математической и музыкальной стихией и — восточный паламитский онтологизм и т. д. и т. д.» 5.

В цитате же с нажимом подчеркнем место о синтезе, а долг предварений и вступлений посчитаем исполненным.

Рассмотрим теперь, какие же черты теории относительности попали в поле зрения Лосева и как они ему увиделись в перекличке со специфическими чертами античного космоса.

Во-первых и прежде всего, Лосеву дорого то обстоятельство, что современная наука вслед за Эйнштейном вынуждена была отказаться от старого ньютоновского понимания пространства как пустого и равнодушного вместилища. Такое вместилище — это даже не баня с пауками, как определил некую незыблемую вечность один из героев Достоевского (образ сей еще в достаточной мере содержит и жизненного и, в конце концов, юмористического!), это, словами «Диалектики мифа», есть «скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево, та же самая дыра, которую ведь тоже можно любить и почитать» 6.