Он рыгнул и испуганно прикрыл рот ладонью. Марлиз повернулась:

— Ну что, вкусно?

— Да, спасибо, — сказал Мартин.

— А ты даже не притронулась, — сказала она мне. — Ешь, а то остынет, — как будто это когда-нибудь было горячим, и снова повернулась к телевизору. Там в кадре как раз были Мэтью и Мелисса, за судьбу которых Сельма особенно тревожилась. Они стояли посреди поместья, и Мэтью сказал: «Я люблю тебя, Мелисса, но ты знаешь, что у нашей любви нет шансов».

— Встань-ка, — шепнул мне Мартин. Я осторожно поднялась, чтобы Марлиз не обернулась, но она неотрывно смотрела на Мелиссу, которая сказала теперь: «Я тоже тебя люблю».

Мартин собрал мое горошково-картофельное пюре на ломоть ветчины и накрыл его сверху вторым ломтем. И потом засунул эту плохо упакованную кашу в передний карман своих штанов. Это были светло-красные бермуды, карманы у них глубокие.

Мелисса в телевизоре сказала: «Но мы подходим друг другу, Мэтью», — и тут начался лейтмотив сериала. Марлиз выключила телевизор и повернулась к нам.

— Добавки?

— Нет, спасибо, — сказал Мартин.

— А ты почему стоишь? — спросила Марлиз.

Я стояла, потому что не хотела выдавить горошково-картофельную кашу из сэндвича в его кармане.

— Потому что больше нет стула, — сказала я.

— Так садись опять на своего друга, — сказала Марлиз. — Ты действуешь мне на нервы, когда топчешься тут.

Я вспомнила про оптика, который из-за своей спины часто не мог сидеть.

— У меня что-то с межпозвоночными хрящами, — сказала я. — Потому что я веду сидячий образ жизни.

— Такая молодая и уже такая больная, — вздохнула Марлиз.

Она закурила сигарету, длинную «Пэр-100», и стала стряхивать пепел на мою опустевшую тарелку. Марлиз принялась что-то лепетать сама себе — должно быть, в чем-то убеждала Мелиссу или Мэтью. Я стояла у кухонного стола и косилась на светло-красные штаны Мартина, по которым стремительно расползалось огромное темное пятно. Мартин тесно придвинул свой стул к столу, чтобы Марлиз ничего не заметила, если встанет. Но она продолжала сидеть и рассказывала, что эта серия ей не понравилась, и последний майский праздник тоже не понравился, и что следующая серия и следующий майский праздник ей тоже наверняка не понравятся.

— А почему тебе не понравился майский праздник? — спросил Мартин и втянул живот, потому что кашица уже просочилась до пояса его штанов.

— Потому что он мне никогда не нравился, — сказала Марлиз.

— Идем, Мартин, нам пора, — шепнула я.

— Зачем же ты смотришь сериал, который тебе совсем не нравится? — спросил Мартин.

Я нагнулась, сделав вид, что мне нужно завязать шнурок, и заглянула под стол. Горошково-ветчинная размазня растекалась дальше, голая икра Мартина под ручейком гороховой водицы покрылась пупырышками гусиной кожи.

— Потому что все остальное еще хуже, — сказала Марлиз.

— Ну ладно, нам уже правда пора, к сожалению, идти, — сказала я.

Мы встали, Мартин спрятался у меня за спиной.

— Пока, Марлиз, — сказали мы, и Мартин вышел за дверь вплотную за мной.

— Спасибо, — сказала я, когда мы вышли на улицу. — За это ты можешь поднять меня тысячу раз.

Мартин рассмеялся.

— Только не сейчас, — сказал он.

Как только мы очутились позади дома Марлиз, он вылез из своих штанов и вытряхнул карман, ветчина и каша выпали в траву. Мы вывернули карман и соскребли с его стенок комочки картофельного пюре с горохом.

— Мне надо переодеться, — сказал Мартин.

Ладони у нас были липкие, мы протянули их Аляске, но она отказалась их облизывать. Мартин снова натянул штаны, и мы пошли к его дому.

Увидев перед садовой калиткой Пальма, мы резко тормознули. На Пальма мы никак не рассчитывали, мы думали, он не дома.

— Пошли, зайдем ко мне, — шепнула я. — Я дам тебе какие-нибудь штаны.

Но его отец уже заметил нас.

— Иди-ка сюда, — крикнул он, и мы пошли к забору, за которым лаяли собаки. Аляска попыталась спрятаться за ногами Мартина.

Пальм уставился на его штаны.

— Обоссался, что ли? — прорычал он. От него воняло шнапсом, и он принялся трясти Мартина за плечи, голова Мартина болталась туда-сюда. Мартин не издал ни звука и закрыл глаза.

— Он тут ни при чем, — сказала я. — Он сунул туда мой горох. Он не виноват, Пальм.

— Ты что, младенец, что ли, гребаный? — орал Пальм, а Мартин так и стоял зажмурившись. Вид у него был странно расслабленный, как будто он находился где-то в другом месте, как будто стоял с закрытыми глазами в нашем местном поезде спиной к двери и называл мне то, что я вижу в окне позади него: поле, лес, луг, выгон, выгон.