Шрифт:
…Тяжелые, неприятные мысли ворочались в голове, пока я добирался до своей ОИИЧ-40. Отдельной инженерно-испытательной части. Таких на Байконуре полно — у связистов, ракетчиков, космодромной команды. Вот и мы пристроились.
Нашей спецгруппе выделили целый лабораторный комплекс на Карла Маркса, довольно широком проспекте, застроенном плоскокрышими пятиэтажками. А дальше в степь — огороды…
Вода здесь, правда, солоноватая, но уже протянули трубы от водозабора «Ближний» — артезианских скважин, километрах в пятнадцати к югу. Пить можно…
Пофыркивая, «Волга» заехала во двор, похожий на школьный — его с трех сторон обступали беленые корпуса в два-три этажа.
Ближе к чахлым ясеням, высаженным вдоль высокого забора, почивал наш «танк» — тяжелый тягач АТ-Т, за кабиной которого глыбился мобильный инвертор того же типа, что почил в Инджирлике.
«Танк», закутанный в брезент, составлял загадку своими угловатыми формами, но строгая охрана гоняла любопытствующих.
— Товарищ командир! — просительно окликнул меня водитель, белобрысый сверхсрочник.
— Свободен, Веня! — обрадовал я его, и пошагал по тропинке, огибавшей левое крыло.
Ну, если уж сравнивать наши лаборатории со средней школой, то за углом глыбился «спортзал» из силикатного кирпича — наш монтажно-испытательный корпус с огромными, в два этажа, воротами в торце.
Я открыл дверь в великанской створке, и перешагнул высокий порог.
Внутри было шумно. На легких стапелях разлеглась «космическая» версия инвертора, по сути — базовый блок орбитальной станции «Алмаз-2». Обитаемый отсек, размером и формой напоминавший «Салюты», уже вьет витки вокруг Земли, кружится по полярной орбите.
У нас не было ограничений по массе, как у янкесов — «Раскат» поднимет хоть девяносто тонн, а наш тахионник весит каких-то семьдесят. Пристыкуем к нему ТКС «Луч-2» — и в небеса…
— Етта… Куды ж ты тулишь? — сварливо загремел Ромуальдыч, невидимый за ускорительной секцией.
— Сейчас, сейчас… — натужно бубнил Почкин, кряхтя в подвыповывернутом положении.
— Герман! — глухо загудел голос Киврина из полости эмиттера. — Суй в дырку!
— Джаст уан момент… — засуетился Фейнберг, крепя кабель. — Готово!
— Крути! Я держу…
А бедный Витя Корнеев нетерпеливо дергался, сидя на скрипучем деревянном диванчике, наказанный любовью и заботой — Ядзя кормила его рассыпчатым пловом, воркуя, да приговаривая:
— Ложечку за ма-аму… Ложечку за меня-я… Жуй, жуй, глотай…
Витёк послушно глотал, с тоской поглядывая на оставленное рабочее место.
— Приятного аппетита! — не удержался я.
У Корнеева рот был полон, вместо него ответила Ядзя.
— Не завтракал сегодня, и даже не обедал! — пожаловалась она. — Представляете?
— Безобразие! — гневно отчитал я «питомца». — И как тебе не стыдно, Корнеев, девочек обижать?
Витя только мычал и тряс головой.
— Чтоб всё съел! — сурово велел я. — И два пирожка сверху!
За моей спиной послышался музыкальный смех Марины.
— Он же толстым станет, и некрасивым! — звонко воскликнула «Росита».
— Не успею, — вздохнул Корнеев между двумя ложками, — лопну!
— За Ивана Фе-едоровича… — тут же заворковала Ядзя. — Ам!
Мы с Мариной отошли, и улыбка начохра поблекла.
— Ершов зовет в Багдад, но… не могу, — с запинкой проговорила девушка. — Здесь явно что-то затевается. Не в Ираке, а в моей стране! Вот… — она вытащила из кармана куртки сложенный лист размером с афишку. Четкий текст пятнал его на казахском и русском:
«Русские, вон с Байконыра и Торетама! Убирайтесь в свою Расею! Казахстан — для казахов!»
— На Колыме места всем хватит, — ровным голосом сказал я. Посмотрел на Марину, огорченную и растревоженную, и ласково погладил ее по руке: — А давай заведем патрули порядка? Не дружинников, а добровольцев? Оружие выдадим…
— Давай! — улыбнулась «Росита». — А горком не будет против?
— А я на них Ромуальдыча напущу!
Марина засмеялась, а во мне ледяной занозой засел непокой.
Глава 11
Воскресенье, 12 апреля. День
Алма-Ата, улица Горная
Когда мы уезжали из Ленинска, по всем его улицам полоскали красные флаги и лилась музыка. Близился День космонавтики!
Чуть ли не главный праздник для Байконура, хоть взаправдашний поселок с таким названием живет-поживает далеко в степи, и никакого отношения к космодрому не имеет. Но раз уж привилось слово, укоренилось в умах, то всё — не выкорчуешь.