Из окружения композитора ближе всего к этой его вере стали Татьяна Федоровна и ее брат, Борис Федорович Шлёцер. Вряд ли сами они верили в эту мечту композитора, но, по крайней мере, пытались верить или хотя бы не мешали Скрябину верить.

Вера и стала переделывать музыкальный язык композитора. Пока Скрябин был самонадеянным музыкантом-ницшеанцем, он мог довольствоваться известным музыкальным материалом. С приходом веры начинается преображение его музыкального языка, и чем больше в нем веры, тем серьезнее эти изменения. Современники улавливали обилие «диссонансов» уже в Первой симфонии. Со временем и Первая и Вторая стали восприниматься как в достаточной мере «традиционные». Вера Скрябина воплотилась в большей степени в Третьей. «Божественная поэма», сколь ни казалась она современникам произведением невероятно «новым», еще близка к традиции. Но многие элементы этой музыки — строение тем, моменты их проведения, полифонические сплетения — дышат «метафизикой».

* * *

Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель — в такой последовательности (как бы «по возрастанию») немецкие классики обычно появляются в учебниках по истории философии. Значение каждого для творчества Скрябина — иное.

Кант побуждал к вере, но лишал надежды. Невозможность постичь за миром «видимостей» мир как таковой, невозможность «проникнуть» в те сферы, которые лежат за пределами навязанных (так должен был чувствовать Скрябин) человеческому разуму границ, не могла не отвратить художника от такой философии. Творчество не может основываться на недостижимости «вещи в себе». Оно обязано коснуться «вечных истин». И любой художник в конечном счете стремится именно к вечному.

В 90-х годах XIX века в России появился символизм: целое литературное направление, которое пыталось преодолеть привычные рамки человеческого восприятия. Ранние его представители искали новых путей и в религиозном обновлении (Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус), и в противопоставлении ограниченному, затхлому миру будней мир свободной мечты (Федор Сологуб), и в стремлении расширить «аппарат чувств», используя новые способы словесного воздействия (Валерий Брюсов, отчасти — Константин Бальмонт). И все же очевидного «преодоления» границ, очерченных некогда Кантом, здесь еще не было. Новый путь постижения «вечных истин» пришел в литературу с «младосимволистами». В то время, когда Скрябин работает над «Божественной поэмой», эти имена только-только появляются на литературном горизонте: Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Александр Блок. Их путь — это путь озарения. Быть может, наиболее очевиден он в творчестве раннего Блока. И, быть может, наиболее точно осмыслен в статьях Вячеслава Иванова. Белый менее ясно «видел» и менее четко «формулировал». Зато более других совместил эти два качества[52].

Непосредственным предтечей младосимволистов стал Владимир Сергеевич Соловьев, идеям которого сочувствовал и с которым дружил и Сергей Николаевич Трубецкой, философский наставник юного Скрябина. Соловьев умер, когда ему было еще далеко до пятидесяти, в 1900 году. Но след, им оставленный, был всегда заметен в русской духовной жизни начала века. Соловьев был не просто философ и поэт, он был мистик, духовидец. Видение, которое явилось ему в египетской пустыне в женском образе, было им названо «Софией Премудростью Божией» и запечатлелось и в его поэзии, и (косвенно) в философии. В поэме «Три свидания» он описал это мгновение:

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядет вовеки —

Все обнял тут один недвижный взор…

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Все видел я, и все одно лишь было —

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило, —

Передо мной, во мне — одна лишь ты.

В момент «озарения» в глазах Соловьева слились воедино разные «точки» пространства («моря и реки», «дальний лес», «выси снежных гор»; «передо мной», «во мне»), разные времена («что есть, что было, что грядет вовеки»). Образ «Софии» стал основой «философии всеединства».

«Мистерия» Скрябина, в сущности, тоже родилась из «принципа Единства»[53]. Ведь, в конце концов, композитор видел в ней высшую точку в развитии человечества. «Мистерия» вбирала в себя его прошлое и настоящее, стягивала время и пространство в одну точку, в один всеобщий творческий акт. «Придите, все народы мира…» Эти слова из хорового финала Первой симфонии не только сохранили свое значение в мировоззрении «зрелого» Скрябина, но их понимание стало глубже: все народы, за плечами которых — вся мировая история.

На кантовские ограничения Соловьев с предельной ясностью ответил другими стихотворными строчками:

Смерть и Время царят на земле, —

Ты владыками их не зови.

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце Любви.

Сущность мира — любовь — не подвластна ограничению в пространстве и времени, не говоря уж о «логических категориях».

Скрябин, вряд ли когда-либо серьезно изучавший Соловьева, тем не менее дружил с Сергеем Николаевичем Трубецким, не только знавшим философа очень близко, но и приходившим в своей метафизике к подобному «солнцу Любви». К этому же вечному началу припадали и младосимволисты. С ними у Скрябина — еще ничего о них не знавшего — много общего, хотя и различия между поэтами и музыкантом тоже немаловажны.

* * *

То, что было дано Соловьеву увидеть «высшим зрением», было настолько близко переживаниям Блока, Белого, Вячеслава Иванова, что они даже часть своего и философского, и поэтического словаря взяли из произведений Соловьева. Их лозунг, пришедший из «философской древности», но «обновленный» Вячеславом Ивановым, звучал: «от реального — к реальнейшему», то есть от мира видимостей — к миру сущностей.

Судьбы младосимволистов — тревожные судьбы. Они живут в состоянии непрерывных ожиданий, быть может, не вполне определенных, но зато катастрофического размаха. И вместе с тем жизнь в состоянии ожидания сделала их на редкость чуткими к малейшим колебаниям духовной атмосферы. Эти предчувствия часто придают их стихам и статьям особый, пророческий тон, и многое из грядущих событий как личной жизни, так и мировой они сумели предугадать с редкой точностью. И вместе с чувством надвигающегося апокалипсиса в них живет странная радость. Они пишут о «зорях», о закатах, об «огневых струях»; «зори» пронизывают их произведения.