Сутки напролет полоть пшеницу или ухаживать за оливковыми деревьями было особенно мучительно для тех, кто уже не мог потреблять пищу смертных. Эта кара родилась в результате полета творческой мысли царя Мидаса, который сдружился с Эаком и изредка давал ему советы.

Персефона на миг задумалась — как там ее вотчина? — но тут же заставила себя вернуться к насущным проблемам.

Главная из которых имела наглость выследить покинувшую Подземный мир делегацию, отравить озеро водой из Леты и после всего этого назваться Аидом.

В данный момент лже-Владыка сидел у костра и ворошил палкой подернувшиеся пеплом угли. В неровном оранжевом свете огня он показался таким грустным и одиноким, что Персефоне даже стало жаль его — всего на минуточку.

В следующий миг удививший ее проблеск сочувствия сменился щекочущим нервы предвкушением.

Улыбаясь, царица опустилась на землю с противоположной стороны от «Аида».

— А где остальные?.. — спросила она.

Чем занимается нимфа, не понял бы только тупой, но надо же было как-то начать разговор. Персефона достаточно смутно помнила времена до похищения Аресом, но, по рассказам Минты, которой, в свою очередь, рассказывала Деметра, тогда она разговаривала даже с цветами. Десять веков спустя задача «поговорить ни о чем» казалась сложнее, чем превратить кого-нибудь в дерево.

Окажись на ее месте Аид, он уже полчаса обсуждал бы какую-нибудь ерунду вроде нарядов.

Впрочем, жалкое существо, изображающее Владыку, предпочитало загадочно молчать. Оно, очевидно, считало, что Подземный царь должен быть немногословным. И, дохлые мойры свидетели, Персефона была такого же мнения.

А еще он не должен одеваться как варвар, заплетать волосы в косы, драться со всеми подряд и держаться как простой воин. Еще ему желательно не заслонять собой всяких придурков, которых царица хочет прибить, и не пить этот мерзкий кумыс. А еще — не давать опрометчивых клятв насчет Кронового серпа, и не лезть в озеро, которое могут отравить водой из Леты.

Впрочем, та несомненно царственная черта, которая все же имелась у Владыки — а именно, привычка плевать на чужое мнение — Персефоне тоже не нравилась.

Но все, что так не подобало мрачному Владыке Подземного мира, вполне шло Аиду как человеку. То есть как богу, или как варвару.

А вот «Аид», устроившийся у костра, ничем подобным не обладал. Он просто пытался изобразить подземного царя так, как сам его представлял.

Вот и сейчас он пожал плечами с едва заметной досадой:

— Когда ты пошла купаться, Минта сказала Гермесу, что им нужно что-то срочно обсудить во-он в тех кустах, и их до сих пор нет.

Указанные кусты шевелились, временами из них доносилось хихиканье и взвизги темпераментной нимфы.

Персефона посмотрела в ту сторону и недовольно подумала, что сестричка опять ухитрилась затащить кого-то в свою постель, а у нее даже поцеловать никого не выходит.

А, впрочем, стоит ли сравнивать Гермеса с Аидом?

И стоит ли думать о поцелуях, когда на носу война?

Непросто было признать, но, глядя тогда в темные глаза Владыки, ей в первую очередь нужно было думать о том, как отомстить за дочь, уничтожить Ареса, найти Зевса и Посейдона, раскрыть заговор подземных и олимпийцев и наказать виновных, и только потом о черной озерной глади, серебристом свете луны, отражающимся в волосах экс-царя, и его улыбке.

— …конечно, ему непросто, но…

Персефона поймала на себе странный взгляд лже-Владыки и поспешила убрать улыбку. Псевдо-Аид как раз рассуждал о страданиях Гермеса, и ее улыбка выглядела издевательски.

— Не знаю, как тебе, а мне его не жаль, — заявила царица. — Гекату да, а его нет.

Тут фальшивый Аид взялся ее переубеждать, и за словами про Гермесово одиночество ощущалась мука. Чувствовалось, что рассказчик сам много пережил, выстрадал в странствиях…

В общем, существо, маскирующееся под Аида, ужасно переигрывало. Когда они были вчетвером, это не бросалось в глаза, но теперь Персефона знала, на что обратить внимание. По любви к театральным эффектам безошибочно идентифицировалась Эмпуса — кровожадная бестия, в своем естественном облике изрядно напоминающая плод любви Геры и Пана, с объемом талии, сопоставимым с плечами Геракла, и с ослиными ногами. Причем правление настоящего Аида она не застала, и теперь старательно подбирала образ — иногда попадая, а иногда совершенно не вписываясь в образ, как тогда, когда Персефона впервые ее заподозрила.

Определенно, с такой любовью к патетике ей следовало изображать не Аида, а Гермеса в депрессии.

Персефона попыталась представить Эмпусу, изображающую Гермеса, изображающего Гекату, и поняла, что ее сознание просто не в состоянии вместить этот шизофренический бред.

Поэтому она решила быстрее вернуться к первоначальному плану.

— Там, в озере, был какой-то голый мужик. Утверждал, что Аид, — небрежным тоном сказала она, разглядывая даже не темные глаза «Аида» (с ее точки зрения они все равно были недостаточно темными), а оранжевые отблески пламени на его острых скулах.

Эмпуса под личиной Владыки явно занервничала, чем снова выдала себя. Настоящего Аида такой мелочью точно было не пронять.

— Грязная ложь!

Царице было очень легко представить, как эти слова произносит Эмпуса: как надувает щеки, гневно сверкает глазами и бьет ослиным копытом.

Только в устах Владыки они совсем не звучали.

— Я тоже так подумала, — сказала она. — Пришлось его обезвредить. Лежит на песочке, связанный лианами, с кляпом из травы. Пойдем, посмотрим, может, расскажет чего.