— Прошу продлить до послезавтра… — выдавил из себя Андрей и прибавил уже чуть увереннее: — в порядке статьи девяностой.

— Статья девяностая УПК Российской Федерации, — произнес голос в трубке. — Как же, припоминаю. Там как раз идет речь об исключительных случаях. А в чем вы, лейтенант, изволите усматривать исключительность данного конкретного случая?

— Так ведь заявительница обратилась под самый Новый год, никого на месте застать невозможно, Седунов на этюды уехал, поди его теперь сыщи, Иноземцев тоже неизвестно где…

— Сергей Иноземцев? — переспросил подполковник.

— Так точно, Сергей Иноземцев.

— Знаешь что… — голос в трубке задумчиво смолк. — Знаешь что, Андрей, пиши бумагу.

— Об отказе? — переспросил Матвеев.

— Да нет, о продлении. В порядке статьи девяностой. Темная личность этот Сергей Иноземцев.

— Темная личность? — недоуменно переспросил Андрей.

— Еще какая. Ты про него хоть что-нибудь выяснил? Кроме мотоцикла, естественно.

— Н-нет…

— Ну так слушай. Этот Иноземцев — бывший кадровый военный. Участник афганской войны. В восемьдесят шестом ранен в голову и комиссован по инвалидности подчистую.

— Ну и что же тут темного?

— Ты слушай, слушай. Некоторое время работал военруком в школе. В той самой, где училась Алиса. Потом уволился и в настоящее время вообще нигде не работает, живет на пенсию. Вскоре после увольнения — это откуда я его знаю-то — он встречался со мной и просил содействия в организации клуба.

— Ну да. Воинов-интернационалистов, — поддакнул Андрей.

— А вот нет — любителей фантастики! — торжествующе произнес подполковник. — Понимаешь? С такими же, как он, ветеранами встречаться не хочет. Я, говорит, вспоминать про это лишний раз не желаю. Ладно, не хочет вспоминать про войну, я это могу понять, хотя и с трудом. Ладно, из школы его уволили за то, что обозвал весь класс душманским отродьем. После того, как ему под стул подложили петарду. Это я тоже могу понять. Но вот после этого он основывает клуб любителей фантастики. И знаете, лейтенант, чем они там занимаются? Разыгрывают средневековые войны.

— И он у них президентом? — ахнул Андрей.

— Нет. От президентства, кстати, он всеми правдами и неправдами отбрехался. Формально главным у них считается некто Бобков.

— Зицпредседатель?!

— Очень возможно. Ну так вот: он не может ничего слышать о войне — и при его самом деятельном участии создается общество любителей играть в войну. У меня тут даже адрес где-то записан… — Лебедев помолчал с минуту, потом произнес:

— Вот. Клуб «Иггдрасиль». Партизанская, 16. В подвале, вход с торца здания. Между прочим, они этим летом на всесоюзные игры ездили. Куда-то под Казань.

— Даже и такие бывают?… — пробормотал Матвеев.

— А самое интересное, знаете, что? — спросил подполковник. — То, что половина этого клуба — ученики или выпускники той самой школы. Да-да, то самое «душманское отродье», из-за которого его уволили. Понятно? Вот так-то!

Андрей молча повесил трубку и задумался.

— Понятно, что ничего не понятно, — медленно произнес он. — Ну ладно. До послезавтра время у меня теперь есть. Так что займемся вещественным доказательством номер раз, которое, кстати, ничего не доказывает.

Я долго ничего не записывала, потому что ничего особенного и не было. Меня учили владеть оружием, ездить верхом, ходить по каналам — в общем, всему, что должен уметь Странник Восходящей Луны.

Но все чаще и чаще Верланд, несмотря на его сходство с Мидгардом, казался мне отвратительным, как прекрасная картина, срисованная негодным пачкуном, выдающим себя за живописца. Рев и вонь автомобилей, мертвенно-желтый свет уличных фонарей, торчащие там и сям фабричные трубы — все это вызывало у меня приступы глухого раздражения, особенно сильные в первые несколько часов после возвращения. В такие минуты мне не хотелось даже идти домой. Я садилась на лавочку у подъезда и тупо смотрела куда-то между пыльных кустов, долженствующих украшать фасад дома, пока не приходила в себя настолько, что могла воспринимать этот искаженный мир, не ругаясь при этом нецензурными словами.

Вот в таком состоянии и застал меня однажды Константин Михайлович, художник с первого этажа. Настроение у меня и без того было паршивое, а тут еще какие-то здешние иркунообразные подожгли мусорный бак, и он весело горел, распространяя зловоние на всю округу.

Поначалу я даже не обратила внимание на то, что художник пытается нарисовать меня. Но, когда я захотела распрямить затекшую спину, он довольно-таки резко потребовал:

— Не двигайся!

И после секундной паузы прибавил уже гораздо мягче:

— Пожалуйста…

Два дня спустя, когда я снова собиралась идти в Мидгард, Константин Михайлович окликнул меня из окна:

— Алиса! Доброе утро. Хочешь на себя посмотреть?

Устоять перед таким приглашением было невозможно, и я зашла в его квартиру.

— Ой, сколько картин! — воскликнула я.