По-настоящему пропускать детский сад мне удавалось только в тех редких случаях, когда я заболевала, и наш педиатр Валентина Сергеевна, серьезная женщина в белом халате и с фиолетовыми волосами, поводив по моей груди холодным стетоскопом, сообщала маме, что ребенку необходим постельный режим. Вот тогда наступало мое время.

Обычно болела я тяжело и долго, с высокой температурой, иногда даже с судорогами, лежала целыми днями на диване, под теплым одеялом, пила чай с малиновым вареньем, выписанные мне Валентиной Сергеевной микстуры и круглые горькие таблетки. Мама постоянно измеряла мне температуру то термометром, то легонько прикоснувшись губами ко лбу.

Когда температура была высокая, мне казалось, что я вместе с диваном летаю где-то под потолком, вокруг люстры. Это движение останавливалось, когда температура спадала. И тогда мама принималась за активное лечение. Она насыпала мне в носки горчичного порошка. Ощущения были такие, будто я стояла где-то на горячем морском песке, только в носках. Даже в двух парах носков – тонких и толстых.

В качестве дополнительной меры мне на спину приклеивалась приятно теплая и одновременно противно липкая горчично-медовая лепешка, поверх которой укладывался полиэтиленовый пакет, а потом вся эта конструкция прикрывалась моей пижамой и сверху обматывалась маминой теплой шалью. Если за ночь мне не становилось существенно легче, в ход шла тяжелая артиллерия – банки. Мама расстилала на столе одеяло, укладывала меня на него животом вниз, в одних трусах, и доставала свою волшебную коробку с банками. Мама так ловко ими орудовала, такой огонь в них разжигала! Этим можно было бы любоваться вечно, если б банки не предназначались для моей спины. Ставить их было не больно, но и не сказать, чтобы очень уж приятно – они присасывались к коже практически намертво. А еще после них на спине оставалось шесть ровненьких ярко-бордовых кружочков, которые не сходили неделями.

Конечно, эти процедуры не вызывали у меня особого восторга, но я стойко выносила их ради одной великой цели – не ходить в сад.

Несколько раз в году в скучные детсадовские будни с песнями и плясками, самодельными флажками и гирляндами врывался дух веселья. По утрам после ковыряния в тарелках с манной кашей, аккуратного отделения сыра от бутерброда и тщательного слизывания сливочного масла с горбушки серого хлеба, мы шли в музыкальный зал репетировать. В зале нас уже ждал музыкальный работник, вернее работница, которая сидела за старым коричневым пианино, и по команде воспитательницы начинала старательно бить по клавишам, одновременно нажимая на педали и тряся головой, то вперед-назад, то, в случае особо веселых песен, – из стороны в сторону, – именно так, как хотела научиться я, но так и не научилась. При этом лицо ее озаряла счастливейшая улыбка, которая тотчас же исчезала, стоило только воспитательнице захлопать в ладоши и прокричать: «Стоп, стоп, стоп! С начала!». Наш стройный детсадовский хор то и дело сбивался с ритма – участники то слова забудут, то зазеваются, то в носу доковыряться не успеют, но воспитательница не сдавалась. «Иииии, начали!» – командовала она, и мы снова затягивали очередной куплет: «Папа может, папа может все, что угодно» или «Сколько у елочки шариков цветных».

К праздникам мы готовились тщательно, особенно к новогодним – нам предстояло смастерить открытки родителям, отрепетировать выступление и подготовить праздничный костюм. Последний пункт обычно был головной болью тех самых родителей, которым предназначались открытки, и показателем их креативности. Готовых карнавальных костюмов в магазинах Менделеевска не было, поэтому родителям приходилось придумывать и готовить костюмы самостоятельно. К примеру, если девочка нарядилась не в костюм Снежинки, который обычно состоял из белого платья с пришитыми к нему бумажными снежинками или елочной мишурой, а также белых, вечно сползавших гармошкой к щиколоткам колготок и белого капронового банта, настолько жесткого, что о него можно было порезаться, значит, ее мама действительно постаралась. Но такое старание было большой редкостью: в новогоднем хороводе превалировали именно «снежинки» со всеми вышеописанными атрибутами.

С мальчиками все было еще печальнее. Они наряжались в пиратов, которые помимо повседневных черных штанов и черной майки могли похвастаться разве что черной тряпочкой для перевязки глаза и картонной саблей, щедро оклеенной фольгой. Компанию пиратов изредка разбавляли мальчики-медведи, отличавшиеся от обычных мальчиков надетой на голову зимней меховой шапкой с пришитыми к ней белыми пуговицами-глазами и черной пуговицей-носом.

Мне повезло – во время одной из поездок в Ереван маме удалось купить для меня костюм Красной Шапочки и тем самым решить для себя проблему новогодних праздников на ближайшие два года, как минимум. Костюм состоял из двух предметов – непосредственно самой красной шапочки с торчавшими из нее двумя толстыми косами огненно-рыжего цвета и такой же челкой, и ярко-синего жилетика с красной шнуровкой. Мои черные брови, выглядывавшие из-под густой рыжей челки, смотрелись, мягко говоря, странно, но меня это не смущало – в конце концов, белая снежинка с черными бровями – это тоже персонаж сомнительный.

Когда этот костюм стал маловат, и передо мной замаячила реальная перспектива стать «снежинкой», я сообщила маме, что хочу быть исключительно Мальвиной. Мама спорить на стала, она просто купила в магазине пару метров кружевного тюля и пошла с ним к соседке-швее тете Капе заказывать платье. Платье получилось красивым, с пышной многослойной юбкой, которую мама всю ночь перед праздником старательно обшивала серебристыми пайетками. Голубых волос у нас не нашлось, вместо них был голубой бант, который, может, и не являлся главным атрибутом Мальвины, но уж точно выделял меня из белой массы Снежинок.

Обычно в день праздника в детском саду царила суета. С утра родители несли в сад карнавальные костюмы, аккуратно отглаженные, развешенные на деревянных вешалках, прикрытые целлофаном. Белые носочки, ленточки для волос, тщательно начищенные туфельки – все это бережно раскладывалось воспитателями в спальне, чтобы после дневного сна нарядить детей. В течение дня воспитатели наводили красоту в залах: развешивали самодельные гирлянды из цветной бумаги, разноцветные флажки из нее же, серебристый дождик и прочую мишуру. В этот день тихий час давался детям особенно непросто – спать перед выступлением никак не получалось, поэтому все лежали и ждали, когда уже нас начнут наряжать. Это был мой самый любимый момент во всем праздничном процессе – переодевание в праздничные костюмы. Именно тогда предвкушение надвигающегося праздника было особенно сладким.

Сам праздничный вечер обычно проходил скомкано и сумбурно: огромное количество восторженных родительских глаз сводило на «нет» все наши репетиции: мы краснели, бледнели, нервно теребили свои костюмчики, забывали слова, пели невпопад, танцевали тоже так себе, но неизменно срывали бурные аплодисменты родителей, независимо от степени провальности выступления. Сложнее всех приходилось воспитательнице. По ее постоянно двигающимся губам было видно, что все стихи и песни она исполняет вместе с нами, явные движения головы в такт музыке выдавали ее мысленное участие во всех наших танцевальных номерах, она подсказывала нам громким шепотом слова, ловко подтирала невовремя выступившие слезы и сопли, одергивала задравшиеся в танце платьица, водила с нами хороводы и хлопала громче всех по окончании концерта. Потом все расходились по домам, разгоряченные, лохматые, но ужасно довольные. Прежде всего тем, что праздник окончен и не скоро еще повторится.