Так и ушел миноносец, потому что у коменданта на даче были дети, жена, самовар, канарейка и весь прочий дорогой комендантскому сердцу домашний уют.

Сухопутное начальство, естественно, подняло страшный шум, но штаб Сибирской флотилии за Балка решительно заступился. Вероятно, потому, что обрадовался хоть какому-нибудь развлечению.

Пошла всякая переписка и путаница из-за того, что никак нельзя было понять, кто кому подчинен. Кончилось тем, что морское министерство в пику военному заупрямилось, и дело попало на доклад к самому царю.

Царь же, как известно, был мужчиной средних лет и весьма средних умственных способностей. Он вдруг вспомнил какую-то знакомую вполне убедительную фразу и ни с того ни с сего положил резолюцию: "Победителей не судят".

Алексей Петрович выколачивал золу из трубки, набивал ее свежим табаком и продолжал свое повествование.

Легендарный капитан Балк под общий хохот всей команды купал в невской воде крючкотвора-инженера с Адмиралтейской судостроительной верфи.

Потом на улицах Шанхая ликвидировал драку между английскими и русскими матросами. Хватал дерущихся за шиворот, приказывал: "Целуйтесь!", сталкивал лбами и, бросив на землю, брался за следующую пару.

Он всегда был полон решимости и мрачного юмора, и жизнь его была простой. А когда начальство за многие грехи перевело его с миноносца на транспорт, он выпил последний стакан водки, понюхал свою традиционную баранку и пустил себе пулю в лоб.

И казалось, что он сидит вот тут же, рядом, в кают-компании, огромный, чернобородый, с руками, скрещенными на животе, и широкой благодушной улыбкой.

И было спокойно.

10

– Его истребить надо, - глухим голосом сказал Борщев.
– За борт списать! К рыбам!

В носовом кубрике было темно и душно. Освещенные синим светом ночников, в подвесных койках, на рундуках и прямо на палубе лежали полуголые скрюченные тела, больше похожие на трупы, разбросанные взрывом, чем на живых людей.

– За борт!
– повторил Борщев.
– Суку такую!

От сильного удара встречной волны весь кубрик вздрогнул, и выгнутые тени коек качнулись вправо. Рядом с тусклым медным лагуном три темных человека тоже покачнулись, но удержались на ногах.

– Еще издевается!
– и Борщев яростно сплюнул в обрез.
– Говорил: может, вам отдохнуть хочется? Отдохнете, говорит, когда мы на рейд вернемся. Пять суток без берега припаял, стервец!

– Стервец, - поддержал чей-то голос из темноты, - это верно. Дышать людям не дает.

Из койки высунулась синяя в свете ночника голова с черными впадинами глаз.

– Больно много воли себе берет. Всю команду тиранит.

И снизу, с палубы, поднялось еще одно мертвенное лицо с крупными каплями пота на лбу.

– Неплохо бы списать.

– Ты слышишь?!
– чуть не закричал Борщев.

– Слышу, - ответил спокойный голос Плетнева.

Снова ударила волна, и тени поплыли влево. В дальнем углу кто-то простонал во сне. Глухо лязгнула где-то железная дверь.

– За борт!
– вскрикнул Борщев.

– Ты потише, - остановил его Лопатин. Но Борщев успокоиться не мог:

– Что же, по-твоему? Целоваться с немцем этим? Лопатин усмехнулся:

– Мы слишком хорошо с его высокоблагородием знакомы. Целоваться, пожалуй, не будем.
– Подумал и добавил: - А неплохо бы потребовать, чтобы его от нас убрали. Верно, Семен?

Плетнев ответил не сразу.

Конечно, явного контрреволюционера Гакенфельта убрать следовало. Но, с другой стороны, пока что вредить он не мог, и можно было временно сохранить его на корабле, чтобы еще сильнее раскалить атмосферу.

Нет, команда уже достаточно озлобилась. Пора бы ей теперь почувствовать свою силу, а то до сих пор она слишком была пассивной.

А если не выйдет? Если командир встанет на его защиту и будет поддержан неладным ревельским комитетом? Если, несмотря на все, Гакенфельт останется?

Что ж, и это в конечном итоге может принести пользу: сплотит команду и малость подорвет авторитет командира. А главное, наверняка разоблачит Мищенку, который в этом деле пойдет за господ офицеров и всем покажет, кто он такой.

– Верно, - сказал Плетнев.
– Как придем на рейд, так и созовем общее собрание.

– Собрание!
– возмутился Борщев.
– Опять разговоры разводить? Никаких собраний, балластину ему на шею - и пусть плавает!

– Замолчи, - снова срезал его Лопатин.
– Пустобрех!

– Ты! Ты!
– но больше Борщев сказать не успел. Прямо над его головой во всю силу забил большой звонок.

– Боевая тревога!
– крикнул Плетнев, и другие подхватили:

– Боевая тревога! Боевая тревога!