Мужчина вынул из шкафа чистую пижаму и направился в ванную. В боку все еще кололо, но теперь, казалось, уже меньше.

Я расстегиваю ремешок, и рушится вся сложная конструкция связок и подвязок, на которых держится кобура пистолета под моей левой подмышкой. Рушится сразу, потому что он по размерам небольшой, но тяжелый.

Открываю сейф и с минуту размышляю — оставить пистолет или взять с собой?

Конечно, оставить, но если такой вопрос вообще возникает, значит, я не очень в этом уверен.

Конечно, оставить — в кого мне там стрелять? И все же я не совсем уверен, что действую правильно.

В дверях кабинета показывается голова Ивара.

— Мы помчались, — говорит он.

— Ну тогда ни пуха ни пера. Стоп! Подожди!

— Что-нибудь новое?

— Нет. Я подумал о понятых… Черт знает, какие у него отношения с соседями…

— Ты прав. Ставлю тебе пять! Он может обработать соседей — кого улещиванием, кого угрозами, чтобы они отказались давать показания.

— По пути загляни в штаб дружины и попроси пару человек из пожилых, кому уже трудно патрулировать. Соседи почти всегда говорят предвзято — или в одну, или в другую сторону. Но в обоих случаях это плохо.

— Не исключено, что мы провозимся всю ночь и все равно не управимся. Уверен — там нас ждут сюрпризы. Саша с Вилманисом набили бланками целый портфель.

— Предупреди понятых, что на работу завтра могут не попасть.

— Если больше указаний нет, то я исчезаю. Когда будем осматривать другой дом?

— Исчезай, я тоже сейчас пойду. Мне кажется, в другом ничего не обнаружим.

Запираю и пломбирую сейф. Если вообще пломбированием можно назвать вдавливание двух шнурков в пластилин.

До шести осталось всего несколько минут, а мне еще надо успеть к Шефу.

Секретарша уже ушла. Стучу.

— Входите, входите… — За обитыми двойными дверями слышится низкий глухой голос. С хрипотцой. Голос у полковника не очень приятный, прокуренный. Хотя последние два года, с тех пор, как наш доктор Светлана проколола ему уши китайскими иголочками, полковника с сигаретой больше не видели. Так же, как до этого не видели без сигареты.

Шеф озабочен. Улыбка выдает. Замечаю сразу — ведь я его ученик.

— Ты едешь брать его?

— У меня нет другого выхода, — отвечаю. — Надо лишить его телефона.

— Какую назовешь причину задержания?

— Я скажу ему правду.

— Правда — это только половина, вторую половину еще следует доказать. Нужны факты. Кроме того, его роль в случившемся невелика.

— Невелика? Пока что я не могу этого утверждать, у нас еще нет полной информации, не хватает целого звена. Там видно будет. Бумага у меня в кармане. Ирина подписала, не моргнув. Спулле. Вы еще будете здесь какое-то время?

— Часов до десяти наверняка… Посижу и спокойно почитаю… Из дома меня теперь выживает крик — только здесь и можно спрятаться.

Внучки, которыми Шефа недавно осчастливили, — это всего лишь вежливая отговорка. Конечно, они мешают, но не настолько, чтобы нельзя было почитать. Другого, может быть, полковник и мог бы убедить в этом — только не меня. Я пришел сюда после университета — скоро мне исполнится сорок, — и все это время мы практически работали вместе; многие годы бок о бок! Тогда полковник еще не был произведен в начальники. Близкими друзьями мы, правда, не стали из-за разницы в возрасте, определяющем круг знакомых и интересов, однако знаем мы друг друга хорошо и, наверно, ни я от него, ни он от меня уже не сумеем скрыть, что у кого на душе. Вовсе не внучки виноваты в том, что он сегодня не идет домой. Он знает, что задержание Наркевича — на самом деле это вполне можно назвать арестом — вызовет у многих недоумение и даже возмущение, а у некоторых — желание активно вмешаться и поскорее устранить недоразумение. Казалось бы, люди, наделенные властью, именно так и должны поступать, однако форма вмешательства бывает иногда чересчур категоричной. Просто удивительно, куда в таких случаях пропадает их интеллигентность, благодаря которой они и были удостоены высоких постов. Ведь не может быть, чтобы власть и интеллигентность были понятиями несовместимыми, скорее занятые такими мужами посты слишком для них высоки, и они, стараясь побороть собственные комплексы, делают торжественно-хмурые лица, более всего опасаясь, что люди заметят, какими до смешного маленькими выглядят они в предоставленных им креслах. Многие не выглядят, а они выглядят. Именно такие и постараются проявить активность в связи с задержанием Наркевича, хотя в отличие от нас, у них нет никаких достоверных данных о его виновности или невиновности. Шеф сегодня не идет домой потому, что там ему в присутствии семьи неудобно будет отвечать на телефонные звонки. В свое оправдание ему придется называть кое-какие факты, которые не следует слышать ни дочерям, ни зятьям; придется дипломатично изворачиваться, и мне кажется, что подобное действительно не следует слышать ни дочерям, ни зятьям, потому что это вряд ли поднимет его авторитет в глазах семьи. Когда Шефа назначили на пост начальника, внезапно обнаружились его дипломатические дарования, но это не повысило его авторитет в моих глазах — скорее наоборот.

— Я могу дать тебе свою машину, — говорит полковник.

— Спасибо. Говорят: дают — бери. Легковая ему, конечно, больше подойдет, чем наша оперативка. Это ведь в центре, на езду и десяти минут не уйдет.

— Когда вернешься?

— Обменяемся двумя-тремя вежливыми фразами, а потом: «Руки вверх! Стреляю без предупреждения!»

— Слишком ты весел сегодня, как бы не пришлось плакать. Держись!

Чего мне держаться, для меня и так все ясно и просто. Вот вам тут придется отбиваться от звонков, как подстреленному льву. А сумеете остаться неприступной крепостью, то я под вашим прикрытием смогу работать быстро и точно. Наркевич, конечно, твердый орешек. Но вы всегда меня учили, что перед лицом закона все равны, что за содеянное каждый должен получить по заслугам, независимо от ранга, в противном случае законность как таковая выродится, а вместе с законностью выродится и само общество — пышным цветом зацветет коррупция, которая работает, как жучок, и сгрызает все тоже, как жучок, и на каждой новой ступени становится все опаснее, потому что с нею все труднее бороться. Для меня, конечно, эти мысли не были откровением, вообще-то они плод ума философов, а для меня всегда было важно то, что так действуете именно вы — мой начальник, коллега и учитель.

Вы всегда учили меня, что общество только приобретет, если нарушитель закона будет наказан, и это стало для меня аксиомой, но когда мне пришлось решиться на арест Наркевича, я заколебался.

«Он гениальный хирург», — говорили мне. Так говорили даже те, кто Наркевича терпеть не мог, завидовал ему или откровенно ненавидел, и не было оснований им не верить, просто эти слова приобретали совсем другой вес. Говорили, что, оперируя, Наркевич мог сделать то, чего не умел никто, что он спасал жизнь даже в безнадежных случаях. Медицина — совершенно незнакомая мне область, поэтому я не могу повторить те многочисленные латинские термины, которыми засыпали меня для подтверждения гениальности Наркевича.