Печальным было это путешествие по гнилым водохранилищам, по короткому свободному участку Ангары, который вот-вот должен был стать очередным таким же водохранилищем. Герои фильма останавливались в деревнях, обреченных на скорую гибель, встречались с теми немногими жителями, кого еще не раскидали по квартиркам в городах и поселках Красноярского края и Хакасии… Сердце одного из участников путешествия – Геннадия Сапронова – не выдержало: он умер сразу после возвращения домой, в Иркутск…

В фильме есть такой эпизод: возле бетонной стены плотины Братской ГЭС Валентин Курбатов стыдит и призывает к покаянию одного из руководителей гидроэлектростанции. Распутин вдруг перебивает тёзку: «Валентин, если бы наша Россия была в этом мире только одна, тогда можно было бы миновать это всё. Но когда пошла такая гонка, что уж тут было делать – приходится соглашаться с этим».

После этих слов мне вспомнилось название «Костровые новых городов», захотелось узнать, каким был Распутин до «Василия и Василисы», «Денег для Марии», «Последнего срока». Ясно, что не пришел в литературу сразу готовым деревенщиком и защитником традиций, наверняка призывал разводить костры и строить новые города в таежной глуши, на месте замшелых деревушек.

Еще года через два «Костровые…» у меня появились – подарил красноярский писатель Сергей Кузнечихин во время литературного фестиваля «КУБ».

Прочитал я книгу в самолете – четырех часов полета из Красноярска, где «Костровые…» были изданы в 1966-м, до Москвы хватило, тем более формат книги маленький, объем ровно 100 страниц… Читал и всё порывался вскочить с кресла, побегать по проходу. Такая энергия жизни била с пожелтелых ломких страниц, что сидеть было невыносимо. По форме собранные в книгу произведения очерки, а по сути – поэмы. Поэмы в прозе.

Вот первая же страница – начало очерка «Продолжение саянской легенды»:

«Вечер. Палатка. Возле палатки костер. Возле костра четверо. Искры от костра поднимаются в небо и зажигают звезды. Но звезды не греют. Холодно.

– Холодно, – говорит парень, обнимая костер.

– Холодно, – отвечает ему девушка и устало закрывает глаза.

– Федор! – второй парень поворачивается к третьему. – Начинай, Федор.

– Я рассказывал вчера и позавчера, – вяло откликается Федор, уткнувшись лицом в воротник, как в материнский подол.

– Холодно, – говорит ему девушка, не открывая глаз.

– Холодно, Федор, – поясняет первый парень. – Начинай.

Федор поднимает голову и смотрит в снега.

– Тогда было еще холодней. И тогда было в тысячу раз труднее. Но они все шли и шли. Шли и ночью и днем. Они шли там, где никто, кроме них, не смог бы пройти. Когда нельзя было больше сделать ни одного шага, кто-нибудь из них спрашивал:

– Вы не устали?

– Нет, – говорил один.

– Нет-нет, – отвечал второй.

– Я тоже не устал, – не признавался тот, который спрашивал.

И они шли дальше. Они срывались с гор и снова ползли на них, как одержимые. Они тонули в реке, но, выбравшись на берег, снова шли дальше. Все дальше и дальше.

– Они и сами не верили, что дойдут, – перебивает Федора девушка.

– Неправда, – говорит Федор. – Они верили. Но они не дошли. Так получилось».

Очерк об изыскателях Александре Кошурникове, Алексее Журавлеве и Константине Стофато, погибших в 1942 году во время трассирования железнодорожной дороги Абакан – Тайшет.

Спустя много лет взрослый сын Константина Стофато, Владимир, приезжает на трассу. Сначала посмотреть на место смерти отца, а потом – чтобы «завершить дело, начатое отцом». Перевозит семью. Вот как поэтично, но и реалистично описано Распутиным это решение – ехать в Сибирь из родного Липецка, разговор Владимира с женой:

«– Мы уезжаем на трассу, – объявил Володя чуть ли не с порога, как только вернулся в Липецк.

– И я? – спросила Нина.

– И ты.

– И Ленка?

– И Ленка, и Костя.

– Володя, – сказала Нина, – но ведь Ленке всего четыре месяца.

– Да-да, – ответил он.

– И тебе нельзя никуда уезжать.

– Можно.

– Нельзя.

– Можно.

Нина засмеялась.

– Я не собираюсь тебя держать, я же понимаю, но надо подождать Ленку, пусть она станет покрепче.

– Нина, – сказал он, – я был на нашем разъезде. Мы там поставили обелиск. Он стоит возле деревянного мостика через Джебь. А поселок на разъезде еще не поставили.

– А институт? – спросила она.

– Я там поступлю в железнодорожный.

– Но ведь ты на четвертом курсе.

– Мне всего 24 года.

– А мой техникум? – снова спросила она.

– Техникум? – он задумался. – Я ничего не знаю, – сказал он. – Я не знаю, как быть с техникумом, но потом будет поздно. Я там был, они там каждый день работают и работают. А потом пойдут поезда. Говорят, у Журавлево, у Кошурниково и у Стофато все машинисты будут давать гудки. Они там строят, а я здесь, я далеко.

Они сели. Было ясно, что надо собираться.