Социализм по-прежнему казался вечным, а Советский Союз нерушимым. Но уже не казались неизбежными вранье, демагогия, вся та пустая трескотня, которой прежде были наполнены наши газеты.

Счастливое и странное время… Мы поверили в необратимость перемен, осмелели, стали разрабатывать новые, абсолютно запретные прежде темы, искать новые формы.

А почему время «странное»? Потому что мы-то поверили в перестройку и рванули со страшной силой вперед, но только над нами все еще оставались два ЦК — комсомольский и партийный, а также 5-е (идеологическое) управление КГБ, цензура и еще целый ряд «директивных» ведомств. И все наши острые статьи, необычные обложки, шумные акции и другие «хулиганские выходки» немедленно получали там «должную» оценку. Обычно меня вызывали «на ковер» и жестко прорабатывали: «Не сметь чернить наше прошлое. Мы не позволим вам предать идеалы социализма».

А может, мы и правда слишком рано поверили тогда в перемены, слишком поторопились увидеть будущее?

Больно били. Однажды мы опубликовали беседу с видным экономистом, будущим ближайшим соратником Горбачева академиком С. Шаталиным. Речь шла об экономической реформе. Когда газета вышла в свет, меня тотчас же пригласили в ЦК.

Приезжаю. Вхожу в кабинет куратора. Сидит насупленный. Перед ним номер газеты с тем интервью, причем вся страница густо подчеркнута цветными карандашами. По всему видно, что читали этот текст в разных кабинетах и очень внимательно.

— Это что? — смотрит он строго поверх очков.

— Это? Это интервью с известным ученым. Членом КПСС. Академиком.

Тогда он вдавливает очки в нос и вслух зачитывает жирно подчеркнутую фразу. Он читает ее медленно и с такой убийственной интонацией, что я, по-видимому, услышав все это, должен упасть в глубокий обморок. Или наложить в штаны.

«Мы привыкли, — читает он, — к такой модели нашего социализма, которая в основном, даже в целом, была создана при Сталине…» Куратор поднимает глаза и опять поверх очков смотрит на меня, будто проверяет, жив ли я еще. Еще жив. Тогда он продолжает: «…Социализма недемократичного, экономически неэффективного, чрезмерно централизованного, догматичного». Он отшвыривает газету и теперь уже с неприкрытой яростью смотрит на меня:

— Ну, что? Вы читали это, подписывая номер в свет?

Ага, перешел на «вы». Это плохой признак. Поскольку меня застали врасплох, то тяну время и пытаюсь понять, это он сам такой умный или вышестоящие товарищи вдохновили его на порку.

— Что-то не понимаю я вас, — говорю ему. — Вы о чем?

Ярость у него получается настоящая, высшей пробы. Он даже краснеет от негодования.

— Вы? Не понимаете?

— Нет, — нагло соглашаюсь я. Конечно, я не круглый идиот и могу сделать вид, что понимаю, и даже начать уже потихоньку каяться, да только уж больно противно участвовать в этом спектакле.

Он в упор смотрит на меня. Я — на него, стараясь свой взгляд сделать максимально доброжелательным. Вдруг все обойдется? Но куратора уже понесло:

— Вы против социализма? Против идеалов? Против коллективизации? Может, вы вообще против, а?

Ого! Вот куда его понесло. «Вообще против» — это он мне уже что-то серьезное шьет.

— Я давно подозревал, что вы не тот, за кого себя выдаете. Социализм, видите ли, ему не нравится! Сталин, видите ли, ему плох! — Он снова берет и тут же отшвыривает газету. — Так что это такое — я вас спрашиваю? Что?

— Это хорошая газета, — тихо, но достаточно твердо объясняю я. — Она опубликовала мнение умного и авторитетного человека. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним, но вам никто не позволял говорить со мной таким тоном.

А вот теперь мне становится его жаль. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Зачем-то он хватает трубку одного из множества телефонов. Зачем? Уж не в психушку ли он собрался звонить? Вот так это было в 37-м, думаю я. Поднимал подобный куратор телефонную трубку, входили в кабинет люди, и редактор оказывался на Колыме. Но сейчас не 37-й. Интересно, куда же он позвонит?

— Да я сейчас знаешь что с тобой сделаю! — Он снова переходит на «ты». — Да ты сейчас отсюда без партбилета выйдешь.

Дрожащими руками он пытается набрать какой-то номер, потом швыряет трубку на рычаг. А я окончательно успокаиваюсь. Мне даже становится интересно, как он выпутается из щекотливой ситуации?

Время этих людей уходило, но они — битые, опытные, закаленные в аппаратных интригах — еще лихорадочно цеплялись за старое, еще делали вид, что главнее их никого нет.

Начинался период большой ломки.

Странно, но я не помню, чтобы А. Н. Яковлев хоть раз вступился за «Собеседник». Более того, он и сам не упускал возможности пожурить молодежный еженедельник за «отступления от принципов партийной печати».

Создалось такое впечатление, что гласно или негласно Старая площадь определила несколько СМИ, которым было позволено больше, чем другим. «Огонек», «Московские новости», некоторые «толстые» журналы, чуть позже — «Взгляд» на ТВ… Наш «Собеседник» в их число не попал, потому и доставалось ему по первое число.