Он на короткое мгновение зашёлся в конвульсиях и замер бездыханным.

— Это уже становится забавным, — задумчиво проговорил Раймунд и добавил, обращаясь к солдатам: — Уберите его отсюда.

Теперь, когда с благословенных времён Второго похода минуло без малого тридцать лет, далеко не юный уже забияка из Шатийона чувствовал себя так, словно родился на свет заново. Ах, как прекрасно было оказаться в седле после стольких лет заточения! Пришпоривать коня, сдавливать шенкелями его бока! Тот, кого рыцарь-отец впервые посадил на лошадь в шесть лет, не забудет до смерти воинской науки, одно из главных слагаемых которой — умение справляться с своевольным жеребцом, едва ли не до старости остающимся диким зверем. Укрощать его буйный нрав, заставлять дестриера слушаться — вот настоящее искусство! Рыцарь и конь в бою или на турнире — единое целое, без этого нельзя, без этого смерть или бесчестье, которое ещё хуже смерти.

Без владения искусством верховой езды нет воина-кавалериста, это понятно, но существует и ещё нечто, без которого невозможно, как говорили древние: conditio sine qua поп. Какой же настоящий шевалье не объезживал лихих кобылиц в их альковах? Не соблазнял юных служаночек и, рискуя подчас головой, благородных замужних дам?

О дочери Сирии! Лишь за тем, чтобы изведать ваши горячие ласки, стоило покинуть старушку Европу; пройти через земли коварных ромеев; сражаться с неверными на горных тропах Малой Азии, что ни день оказываясь на волосок от гибели; умирать от морской болезни в трюме византийского дромона на пути из проклятой Господом Адалин в богоспасаемую Антиохию! А потом? Разве воспоминания обо всём этом не стоили того, чтобы покинуть мрачный донжон, а затем и дворец гостеприимных хозяев Алеппо?

Время в столетии двенадцатом, не то что в веке скоростей — двадцатом, текло неторопливо; людям молодым и горячим приходилось усмирять в себе желание быстрых перемен, а тем, кто состарился в подземелье, и вовсе не пристало спешить, да и справедливости ради скажем: отведённые князю покои во дворце мало напоминали отвратительную тюрьму.

Юный наследник Нур ед-Дина, в прошлом заклятого врага Ренольда, обращался с пленником отца по-рыцарски; они даже ездили вместе охотиться. Как-то, оставшись с христианином на короткий миг с глазу на глаз, ас-Салих признался, что очень недоволен некоторыми из советников, особенно одним. Кем конкретно, он не сказал, но догадаться труда не составило. И хотя отрок знал по-французски всего несколько слов, да и Ренольд — не больше, всё же они смогли понять друг друга.

Этот тринадцатилетний мальчик чем-то напоминал князю его собственного сына, маленького Ренольда, любимчика Констанс. Теперь малыш был бы уже взрослым. Как и все шестеро детей княгини, которых она произвела на свет в обоих своих браках, он родился здоровым и мог стать настоящим мужчиной, рыцарем, ведь всего за год до того рокового, фатального рейда на неприятельскую территорию князь посадил сына на коня, а это означало начало пути взрослого рыцаря. Мальчишка имел все шансы сделаться таковым. Вернее, имел бы, если бы отец его не угодил в плен к неверным. Однако, когда это случилось, шансов выжить у мальчика не осталось — Боэмунд Заика, первенец Констанс и Раймунда де Пуатье, не мог допустить подобного. Он и собственного брата и даже дочь Ренольда, Агнессу, спровадил от двора. Девочка стала женой короля унгров [28] .

Несмотря на благорасположение ас-Салиха и на ответную симпатию князя, подружиться по-настоящему они не могли, хотя бы уже потому, что Гюмюштекин слишком ревниво опекал своего повелителя, который никак не решался порвать с ним. Хитрый эмир, конечно, догадывался, чем такой разрыв мог закончиться лично для него, а потому изо всех сил старался не утратить контроля над ситуацией, что лишь будило в душе короля Алеппо ещё большее раздражение, готовое вот-вот перерасти в открытую ненависть.

Так или иначе, но минуло больше года, прежде чем ас-Салих, получив первую часть выкупа, привезённого тамплиерами, наконец отпустил Ренольда на свободу. Произошло это не раньше, чем отроку удалось-таки освободиться от назойливой опеки Гюмюштекина; всесильный губернатор отправился в почётную ссылку в Гарен, двенадцать лет назад окончательно отвоёванный турками у христиан Антиохии. Теперь у вчера ещё всесильного министра двора появился собственный богатый фьеф, однако влияние эмира в белой столице атабеков заметно ослабло.

Известно, что люди энергичные и честолюбивые с трудом мирятся с потерей власти, не смирился с этим и Гюмюштекин, поэтому, забегая вперёд, скажем, пройдёт всего год, и вельможа успокоится навсегда, но не раньше, чем по приказу своего повелителя лишится головы. Однако, опять-таки опережая события, отметим: сферой интересов и областью приложения сил Ренольда де Шатийона станет отныне не север, а юг Сирии, к делам в Алеппо, равно как и в Антиохии, он отныне будет иметь лишь косвенное отношение. И всё же как бы там ни было, второй, самый печальный этап жизни нашего героя на Востоке подошёл к концу. На исходе лета тысяча сто семьдесят шестого года от Рождества Христова, эскорт мусульманских всадников проводил бывшего пленника Алеппо до границ его тоже, увы, бывших владений.

О возвращении в Антиохию для Ренольда, разумеется, не могло идти и речи; проехать бы через территорию княжества без помех — кто знает, что на уме у пасынка? Не забыл, надо думать, кулака отчима — уроков юных дней. Не забыл — уж точно, недаром про таких храбрецов, как Боэмунд, что герои только с женщинами и бессловесными рабами, говорят: «Молодец против овец, а на молодца и сам овца». Между тем «овцы» эти обладают характером определённого свойства, они в отличие от настоящих барашков до смерти помнят обиды.

Мог, вполне мог Боэмунд послать отряд, чтобы перенять Ренольда дорогой. Мог и убить приказать, а потом руками развести, мол, случайность вышла, разбойники напали, пошаливают мерзавцы, нет им укорота! Однако и тамплиеры не лыком шиты; знали они про любовь Заики к отчиму, послали свой эскорт, он и сопроводил бывшего князя в замок Бахрас, им же ещё в начале правления своего их Дому пожалованный.

Из Бахраса в Александретту, оттуда морем до Акры, а дальше снова в седле — так и путешествовал Ренольд по христианским землям. Прибыл он в Иерусалим в начале сентября и первым делом засвидетельствовал почтение королю, графу Жослену Эдесскому и его сестре, графине Агнессе. С ней, понял, одной благодарностью и обещанием вскоре возвратить долги не отделаешься: Графиня заприметила Ренольда. Одно имя уже чего стоило! Как-никак и первый и последний мужья Агнессы звались так же; ведь должны подобные вещи хоть что-то значить?