Из всех фольклорных чудовищ вампир, наверное, лучше прочих подходит на двойственную роль своего-чужого. Двойственность соприродна вампиру: хорошо воспитанные призраки допускаются и во дворец, и в гостиную, бездушные трупы-зомби хороши среди дикарей, но вампир, мертвый и несущий смерть, и притом пугающе, оскорбительно для самого понятия «жизнь» живой, живет на границе двух или даже более взаимоисключающих миров. Первые настойчивые известия о вампирах донеслись не просто с окраины Австро-Венгрии, а как раз с той (также и политически опасной) территории, где сошлись во взаимном недоверии восточное и западное христианство, подпираемое мусульманством в его самом непривлекательном – османо-турецком – изводе. В истории же Арнольда Паоле к этим элементам присоединяется еще и Греция, где молодой солдат был укушен вампиром. В Грецию (или к греческим храмам Малой Азии) отправляют своих вампиров и Полидори с Байроном. В глазах сербского солдата Арнольда Греция была, вероятно, стыком погибающего восточного православия с мусульманством; живший под турками, отуречившийся, но православный – православный, но отуречившийся – грек был братом по вере, мертвым братом, то есть – вампиром. А поэтическому воображению такой же мертвой, но своей представлялась античная Греция.

Для культуры, порождавшей вампира, не было никого более «своего», чем вампир – сосед, член семьи, родитель, он пожирал «своих» именно по праву родства. Для западной культуры, воспринявшей легенду о вампире, он был чем-то далеким и чужим. Полидори спутал все карты, сделав вампира англичанином, лордом, человеком, который кровным родством связан со множеством английских семей. Но классическая английская повесть и после «Вампира» продолжает пугать читателя злодеем настолько далеким, что не безусловна даже его принадлежность к человеческому роду. Подходящий прототип был у Дракулы – в юности Влад Цепеш жил заложником в Турции, в пору царствования из отеческого православия переходил в католичество, подозревался и в более решительной измене христианской вере. Впрямую Брэм Стокер об этом не говорит, на то и миф, чтобы имя несло все не до конца раскрытые смыслы. Там, в своей Транс-сильвании, за-лесной стране, Дракула настолько «свой», что ему повинуются стихии, волки служат ему, и местное население, и кочевники-цыгане готовы убивать за него и умирать.

Зачем вообще Дракула поехал в Лондон? Если уж кончилась кормежка в окрестностях замка, неужели нельзя было поискать где-то по периметру, тем более что мертвые скачут быстро, многое можно за ночь успеть. Единственная, кажется, его задача – до смерти напугать метрополию тем, чего всякая метрополия больше всего боится: нашествием варваров, туземцами, которые понаедут со своими правилами да еще и гражданства потребуют.

Английского читателя отчасти успокаивала физическая привязанность вампира к родным местам. Кармилла-Миркалла не покинет Штирию, австрийскую область, назначенную Ле Фаню в отечество кровососам. Как ни прикидывайся своей в доме, где ей оказывают гостеприимство, спать вампирша должна в собственном склепе, а потому далеко не отлучится, до Острова не дотянется. В «Дракуле» привязанность к родной земле, как и многие другие свойства вампиров, возводится в закон природы (обязательно кровопийце каждый день укладываться в землю, где есть частица праха его предков, или же в могилу, где обитает им же инициированный вампир), а всякую системную задачу можно решить. Дракула и решает: учит английский язык, покупает дома в Англии и везет с собой полсотни гробов с трансильванской землей – каков образ чужой «крови и почвы», которыми будет насильственно заменена тщательно взлелеянная европейская культура!

Разные времена – разные страхи. Предельно «свой» и предельно «чужой» вампир – и попытка человека увидеть самого себя (когда из зеркала исчезнет отражение), и нащупывание пределов человеческого общества. Речь идет именно о том обществе, к которому принадлежим мы. «Вампир» не проверяет наших отношений к древним египтянам или к неграм «где-то там в Мозамбике». На этом персонаже проверяется лишь, кого «мы» относим к понятию «мы», до какой степени откровенно признаемся в существовании различных, в том числе не слишком приятных или приемлемых групп внутри «общества» и как примиряемся или не примиряемся с существованием маргиналов. Наш круг расширяется или, не дай бог, сужается, и сильная пульсация круга ведет к всплеску вампирских сюжетов. Ночные и сумеречные «Дозоры» возможны лишь в пейзаже постсоветской, резко изменившейся по этническому и прочему составу Москвы; «Интервью с вампиром» рождено в том числе и усилием побороть страх перед СПИДом, перед особыми предпочтениями и нетрадиционным укладом семьи: двое красивых юношей, воспитывающих приемную дочку, – вероятно, это вызовет некоторое напряжение, даже если они не вампиры. «Сумерки» Стефани Майер (по секрету сообщили, главное тинейджеровское чтение) затрагивают едва ли не самый тревожный сейчас вопрос подростковой эмансипации: а вы разрешите своей дочери? С какого возраста? Не проверив, из какой семьи парень?

До СПИДа был сифилис, еще раньше – наследственные заболевания и гомосексуализм, каравшийся смертной казнью (в Англии – до середины XIX века), и семейные распри, и взаимное непонимание между поколениями, между мужчинами и женщинами, между влюбленными и теми, кто смотрит на их отношения со стороны, между чужими людьми, которым через брак предстоит породниться.

В отношениях между полами и в браке напряжение свой-чужой вибрирует с такой же силой, как в легенде о вампире. Почувствовав это, еще только зарождавшаяся вампирская литература уже в XVIII веке окрасила сюжет эротикой, отнюдь не присущей провинциальному сербскому «вудкодлаку». «Мертвые скачут быстро», когда погибший жених увозит свою невесту в балладе Бюргера; у Гете «коринфская невеста» с того света является на кровавую свадьбу к жениху. Гете угадал оба мотива – нереализованного полового влечения и стыка двух религий. Семья девушки приняла христианство, жених, который ей предназначался с детства, остается язычником.

Страх перед чужой верой и тяга к ней, страх и тяга, вызываемые тайнами пола, соединились, породив классическую вампирскую повесть. Переход от поэзии к прозе осуществился как раз в тот момент, когда понадобилось говорить о запретных темах, и вампирский сюжет дал им выход. В XVIII веке еще можно было писать о «погубителях» невинных девушек, но цензура становится все более ханжеской, и лорду Рутвену губить девушек приходится в самом буквальном смысле. Первой жертвой становится греческая красавица, приглянувшаяся его наивному спутнику Обри, – в более реалистичный век циничный старший приятель попросту соблазнил бы Ианту, но вампир ее «выпивает». Затем наступает черед сестры Обри, и зловещий лорд Рутвен берет ее в жены, проходит даже через свадебный обряд (позднейшие вампиры будут хотя бы страшиться церкви, но этот настолько обыден, ему жениться – что поужинать) – лишь затем, чтоб к полуночи новобрачная «утолила жажду Вампира». Юноше, который пытается его разоблачить, Рутвен цинично намекает, что сестра будет обесчещена, «женщины слишком слабы».

Физиологического ужаса, противоестественности кровопийства никто как бы и не замечает, «задумчивый Вампир» (о чем он, собственно говоря, задумался?) наравне с мрачным бродягой Мельмотом тревожит сон пушкинской Татьяны. «Погибну, – Таня говорит, – но гибель от него любезна». Девицы в вампирской литературе сами напрашиваются на гибель – дальше будет хлеще, у Ле Фаню появятся уже откровенно лесбийские мотивы, викторианские комплексы проступают у бесхитростного Стокера. Запретная любовь, погибельная любовь, девица, пассивно замершая перед гибелью и с наслаждением ее ждущая. И он (или она!) весь такой роковой, берущий ее целиком, с душой и кровью. Удивительная идея Стокера (весьма пригодившаяся современной, по правилам компьютерной игры живущей литературе): вампир приходит только по приглашению. Приходит ночью, в спальню, к чужой невесте или женщине, спящей рядом с мужем. Жертва таким образом оказывается виновата хотя бы мыслью (она о нем думала!), хотя бы промелькнувшей тенью измены. Мейнстрим вампирской литературы XIX века (и только ли вампирской?) – попытки мужского подсознания описать темное подсознание Женщины. Пресловутое подсознание, Женщина с большой буквы, пострашнее прочих монстров, порожденных научным веком.

«Эротические» и даже «порнографические», «подцензурные» темы вампирской литературы побудили говорить о другом недуге, зашифрованном как «укус вампира» – напрашивается сопоставление с сифилисом, болезнью, передающейся, как и вампиризм, через обмен телесных жидкостей и превращающей жертву в разносчика недуга. Особенно упорно эту мысль применяли к «Дракуле», и, как обычно бывает с вампирскими историями, путая автора и сюжет, ставили мрачный диагноз и самому Брэму Стокеру. Мол, жена его была холодна, после рождения единственного ребенка и вовсе положила конец супружеским отношениям, пришлось искать утешения на стороне – отсюда печальные последствия. Похоть трех подруг Дракулы, кокетство, с каким они просят Дракулу выдать им гостя – «или ты нас совсем не любишь?» – обольстительность этих гарпий, при виде которых мужчина оказывается не в силах убить их и истребить заразу, в особенности же мотив «нечистоты» Мины (которую вампир не только укусил, но и заставил в свой черед пить его кровь, куда уж интимнее), выжженное у нее на лбу клеймо и сознание, что она теперь не может обнять мужа, она ему отныне «худший враг» – бесспорно, все это наводит на мысли о том, чем половая распущенность (или холодность) одного из партнеров грозила обоим.