Ветхая каменная арка, украшенная традиционным орнаментом, как и четыре года назад, возвышалась перед домом его друга. Рубо вошел во двор и на него нахлынули переживания, которые он немедленно отогнал от себя. «Нет, – сказал он сердцу, – не мешай». Двор предстал перед ним почти голым – ни машин, ни деревьев, ни детей. Никого, кроме старика, сидевшего на облезлой скамье, и двух голубей, тоскливо сновавших вокруг. Рубо узнал в старике Артака, продавца из соседнего магазина, и кивнул ему. Старик не обратил внимания. Рубо прошел мимо, поднялся на второй этаж и постучал в дверь Сако. Тишина. Он постучал еще раз. Никто не открыл. Рубо спустился обратно во двор. Артак сидел на том же месте. Рубо дотронулся до его плеча. «А где Сако?» – спросил он. Старик не разобрал его слов. Рубо повторил. Глаза старика слабо заблестели. «А-а-а… – выдохнул он, закивав. – Уехали, уехали они». – «Куда уехали?» – «Как куда? – удивился старик и поднял указательный палец. – В Америку!» – «В Америку?» – «Калифорния, или как там… Америка-Америка, сынок. Уехали». – «Давно?» – «Год или полтора будет». – «Всей семьей?» – «Всей», – ответил старик и печально качнул головой. Рубо наклонился к нему и шепотом спросил: «А меня ты помнишь?» Старик настороженно покосился. Рубо нахмурился. «Не помнишь? Рубо, друг Сако?» Старик молчал. Не понимал услышанного. Не узнавал увиденного. Рубо выпрямился. «Значит, – сказал он, уже не глядя на старика, – уехали». Старик уставился на землю. «Ладно, – добавил Рубо, выкидывая цветы в мусорку. – Оно и к лучшему».

Он покинул двор и неторопливо пошел прочь. Город не спеша просыпался. Выходили на улицу женщины, старики, дети. Рубо задумчиво опустил голову. Поначалу он почувствовал облегчение – одной проблемой меньше, уехал, ну и ладно, – но шаг за шагом, мысль за мыслью в нем пробуждалось недовольство. Из них троих Сако всегда был самым зацикленным на себе. Он был единственным, кто не пошел на фронт. Это не было предательством, но это было знаком. Сако всегда находил оправдание своим поступкам. И тогда он тоже подобрал красивые слова: дети, сестра, семья. Хотя, как подозревал Рубо, он просто не хотел бросать архитектуру. Он принял выбор Сако молча. Другое дело Петро – энергичный, наивный Петро, который хотел понять мотивы их общего друга, заговаривал о нем с Рубо, особенно подвыпив. Но Рубо отстранялся. Даже на фронте, когда они укрывались в лесной чаще и передавали друг другу флягу с самогоном, он одергивал Петро, если тот заговаривал о Сако. Ему было очевидно: трусость есть трусость, как ее ни назови. И поэтому теперь он чувствовал не удивление, а омерзение: человек, называвший себя их другом, сначала сдрейфил, а затем сбежал за границу. Злость захлестывала Рубо. «Моя жизнь – ничто, – говорил он себе, – плевок в землю, пепел, который забыли сдуть. Но мне обидно за Петро, за тех, кто отправился на фронт в патриотическом угаре, искренне веря, что будет убивать на благо друзей, родины, будущего». Рубо замедлил шаг. «Вот уж кому было бы горько узнать, что Сако сбежал в Америку». Теперь понятно: его самого, его товарищей на фронте, всех, кто поперся на эту войну, – всех обвели вокруг пальца.

Ему захотелось выпить. Он зашел в один из редких продуктовых за пивом. Отстоял десятиминутную очередь и услышал от дородной дамы с декольте, что алкоголь еще не завезли. Она предложила сходить в пивную рядом. Рубо вышел на улицу, спустился в подвал соседнего дома. В помещении, забитом табачным дымом, кучковались безработные мужики, сновала с подносом пожилая официантка и толпились, перекрикивая друг друга, молодые парни у стойки. Рубо пролез к бару и хотел позвать кассира, когда увидел перед собой парня, стоявшего к нему спиной; он рьяно что-то кому-то доказывал; знакомые кудри, повадка, речь. Рубо ухмыльнулся. Он проклял про себя полоумного старика Артака и дернул парня за плечо, чтобы поприветствовать. «Чего надо?» – спросил парень, обернувшись. «Извини, брат, – ответил Рубо, – обознался». Незнакомец отвел настороженный взгляд. Рубо заказал пива, расплатился, разом осушил кружку и снова вышел на улицу.

Рубо подставил лицо ветру, глядя на закатное солнце, ощущая отрезвляющее разочарование. «Можно, – сказал он себе, – можно обо всем забыть». Он глядел на редких прохожих, на обрубки деревьев. Ловить было нечего, идти некуда. Он пересек площадь, поплелся в сторону мечети, поглядеть, что творится на стройке. Шел, приподняв голову, щурясь на солнце, и в итоге проглядел свой поворот: поднялся по улице Амиряна до улицы Сарьяна и заплутал в бестолковых переулках древнего квартала Конд; так и не понял, как очутился в незнакомом районе. Ереван не подчинялся ему, в очередной раз выплевывал из себя. Рубо так и не освоился здесь, не обрел дома, которого был лишен с рождения. Но нельзя было стоять, надо было куда-то идти. Он увидел одноэтажное здание из бурого туфа, похожее на детский сад. На табурете у калитки сидел дворник, держа в руках метлу. Склонив голову, с сигаретой в углу рта, он поглядывал на детей, которые перекидывали друг другу мяч. Рубо подошел уточнить, как дойти до мечети. «Друг, подскажи», – обратился он, и дворник вмиг отозвался на его голос. Рубо замер с полуоткрытым ртом. С секунду они смотрели друг на друга. Сако рассмеялся, вскочил, бросил метлу и крепко обнял Рубо. А Рубо не верил происходящему. Стоял, не шевелясь, пригвожденный к земле. Его все-таки застали врасплох. Сколько ни пытайся сыграть на опережение, снова окажешься позади. Сако тем временем что-то громко затараторил. «Что… – наконец-то выговорил Рубо, стряхнув оцепенение. – Что ты здесь делаешь?!» Сако смешался, повертел головой и, словно на него снизошло озарение, громко рассмеялся: «Что ты здесь делаешь!» – «Я?» – «Ты!» – «Я… я…» – но Рубо не договорил. Сако хлопнул его по плечу. «Ты же никуда не спешишь?! – проговорил он, глядя ему в глаза. – Я сейчас предупрежу, что мне надо уйти, вот-вот вернусь, подожди, не уходи, не уходи никуда!» – добавил он, подобрал метлу и побежал к зданию детского сада.

Вскоре он вернулся, держа на руках ребенка двух-трех лет. «Гришка, мой младший, – гордо представил он и добавил: – Амбо тоже подрос, окреп. Седа придет с ним из школы, увидишь». Рубо забыл, что у Сако уже второй. Одно потрясение за другим. «Как тебя сюда занесло? Когда ты вернулся?» – спрашивал Сако по дороге домой. Рубо рассказал, что был у них, но никого не застал, кроме старика Артака, который сказал, что они уехали. «Эх, он после инфаркта совсем стал плох. – Сако энергично затряс головой. – Перепутал меня с Багратом, соседом с первого этажа. Это физик, занимался кибернетикой. В толстых очках, неопрятный, помнишь? Он в итоге уехал в Калифорнию». Они прошли по правильному, короткому пути к улице Абовяна, свернули к старой арке, и Рубо кивнул на опустевшую скамейку. «Да, – сказал Сако, – или сидит в одиночестве целыми днями, или прячется в каморке Мгера, сапожника. Знаешь, сколько людей уехало, скольких стариков не стало?» Они пересекли двор, поднялись по лестнице на второй этаж. «А я был уверен, – продолжал Сако, – что с вами что-то стряслось: прекратились письма, не было новостей». Он замолчал, надеясь наконец что-то услышать от Рубо. Но Рубо не знал, что сказать. Сако спустил Гришу с рук, поискал ключи и открыл дверь. Вдруг он замер. «А где Петро, Рубо?» – спросил он. «Нет Петро», – глухо ответил Рубо. Сако кивнул – на мгновение ему показалось, будто по лицу ударил холодный ветер, – он торопливо закивал, давая понять, что принял весть, и толкнул дверь. В тишине они прошли на кухню. Сако ощущал внимательный взгляд сына. Тот видел, что веселость отца исчезла. Каждая пауза причиняла ему боль. Но нельзя было стоять, надо было что-то делать. Сако поставил на стол пепельницу, достал пару рюмок, тарелку с сыром и принес с балкона бутылку яблочного самогона.

«Как это произошло?» – спросил Сако, разливая самогон по рюмкам. Глаза Рубо сузились, на лбу, возле шрама, пролегли морщины. «Мы стояли за Карвачаром», – заговорил он, вспоминая лагерь в горном лесу. В предрассветную разведку, как правило, отправляли их с Петро. В очередной раз, двигаясь в тишине по буковому лесу, в час, когда еще не отступила ночь и не подступил день, в мгновение, когда они сами были будто рубеж дня и ночи, они нашли труп девушки, лет четырнадцати. Еще совсем ребенок. «Было ясно, что ее изнасиловали, – произнес Рубо, отводя взгляд в сторону, – и не один человек, и не раз, и перед тем, как перерезать горло, даже не дали ей вытереться, в таком виде и бросили в лесу. Какие же твари, подумали мы». Петро стоял тогда с лицом, наполовину красным от нахлынувшей злобы, наполовину бледным от подступившего страха. Он не знал, что делать. Рубо велел ему замереть: поднес к губам палец и прислушался – но не услышал ничего, кроме мягкой тишины леса, кроме рокота горной реки. Только потом они подняли тело девушки и в молчании отнесли в лагерь. И в том же молчании положили на землю – перед остальными солдатами, оторвав их от костра, от смеха, от самодовольной болтовни. Все тотчас прервали разговоры, отложили котелки, обо всем позабыли. Уставились на оплеванную девушку, на чьем теле остались следы насилия и бесчестия. Старая, незалеченная, непризнанная рана, терзавшая очередное поколение армян, снова раскрылась, их сердца наполнились скорбью и гневом. Тени истребленных предков вновь поднялись. Солдаты вспомнили, зачем они здесь. Память о резне, может, и спала, под повседневными заботами или мечтами о справедливом будущем, но не исчезла; та память в действительности всегда жила в их сердцах, во всех армянских сердцах. «Я впервые понял, почему Петро столько говорил о мести. – Рубо покрутил сигарету. – Я понял, что все мы – ливанские армяне, греческие армяне, американские армяне, французские армяне, советские армяне – все мы отправились на эту войну не за землей, а за отмщением. Сумгаит и Баку были лишь поводом, толчком, выбившим землю из-под ног. – Он медленно затянулся, задумчиво отведя взгляд. – Нас, армян, может объединить только боль». Они вырыли могилу, опустили девушку в яму, вложили ей в руки флаг Армении, осенили прощальным крестом и засыпали землей. «Остаток дня мы растили свою злобу, размышляли, как отомстить. Затеяли маленькую операцию, никого ни о чем не предупредив». Утром следующего дня Рубо и Петро снова отправились на разведку. Лежала роса, бледная туманная пелена стелилась по склону леса, и они с Петро шли, растворяясь в тумане, шли, наклонив головы, туда, где вчера нашли труп поруганной девушки. И только они перешагнули тропу, как послышался шорох. Вдали блеснуло автоматное дуло, показалось смуглое лицо, юноша во вражеской форме. Рубо выпустил пулю, которая просвистела над его головой. Чужак дал деру. Бежал изо всех сил, сначала в одном направлении, потом, споткнувшись о камень, в другом, и было видно, что он бежит слепо, куда ноги несут. Рубо тотчас повернулся к Петро и дал ему знак: зови наших, – а сам понесся за беглецом. «Уже потом, – сказал Рубо, – я понял, что он был приманкой. Мы думали, что хитрее их». Отряд Рубо тут же выступил по периметру леса, окружив юношу. Рубо бежал за ним, видя издали, как он размахивает руками, как винтовка стучит по его спине, и понял – сейчас или никогда, и остановился ровно на миг – и в этот миг выпустил вторую пулю. Юноша повалился. Корчился в луже, держась за прострелянную ляжку. Рубо догнал его и увидел, что перед ним совсем ребенок, лет шестнадцати, может семнадцати, не старше, и подумал: «Не повезло тебе». Как его только не обозвали: мразь, животное, гнида, нечисть, антихрист. «А потом, – сказал Рубо, впервые за рассказ поворачиваясь лицом к Сако, – начался ад». Сако вопросительно посмотрел на него, не понимая. «Командир отряда приказал обвязать рот юноши тряпкой и привязать к дереву, – продолжил Рубо, не отрывая взгляда от Сако. – Он уже знал, что собирается сделать. Ему было не важно, кто именно обесчестил девушку. Он хотел отомстить первому же попавшемуся турку. – Рубо на секунду замолчал, постучав пальцем по столу. – Мне кажется, он хотел все сделать сам, но тут увидел Петро. Он протянул ему нож и приказал оскопить парня. – Сако изменился в лице. Рубо усмехнулся, заметив это. – Никто не поверил. Но командир не шутил. Он накричал на Петро, напомнив ему, где он и что они сделали с девушкой. „Сегодня они сделали это с ней, завтра сделают с твоей дочерью!“ А Петро стоял как вкопанный. Отступил, стукнулся затылком о дерево. Читал бы лучше свои книги, митинговал бы на улицах… Командир багровел, тряс ножом. „Они обесчестили девушку, – кричал он, – изнасиловали ее!“ А у Петро задрожали руки, затрясся подбородок. Я не выдержал, мне хотелось прекратить это», – добавил Рубо, взял наполненную рюмку, кивнул Сако и разом выпил. В подробностях, будто вымещая на слушателе пережитое, он рассказал, как выхватил у командира нож и дал тяжелую затрещину азербайджанскому мальчишке. Не успел тот опомниться, как получил кулаком в челюсть. Пока он выплевывал зуб, Рубо спустил с него брюки и трусы и, схватив обмякший член, ударил ножом по мошонке. Брызнула кровь, мальчишка забился в истерике. Рубо поднялся, со всей силы двинул лбом ему в лицо и снова, еще глубже вонзил нож, еще сильнее навалился плечом, чтобы разрезать сухожилия, и все-таки оскопил мальчишку. Затем поднялся и выкинул мертвый отросток в сторону. Голова юноши свесилась на грудь, и Рубо наблюдал, как медленно растекается по его ногам кровь, как дух, словно дым из кадильницы, медленно покидает тело, как в глазах умирающего застывает первородный ужас. «Петро стошнило, – промолвил Рубо. – И это было лучшее, что с ним могло произойти в ту минуту». Рубо тем временем выбросил нож, вытер руки краем майки, посмотрел командиру в лицо. «Вот она, цена любви к родине, а, командир?» Командир в ответ посмотрел на него как на бродягу, как на псину. Рубо и был покорным псом, исполнявшим чужие приказы. «И тогда раздались выстрелы, – добавил он, сильнее застучав по столу. – Я сразу сообразил: засада. И был прав: азербайджанцы мигом окружили нас. – Рубо попросил подлить самогона. – Дерьмо. Какое же все это дерьмо. – Рубо поднял рюмку, кивнул и выпил. – Уже потом я все понял. Они придумали этот ход, чтобы выманить нас из глухой обороны, очистить себе путь по лесу. Они поступили так, как всегда поступали, чтобы вывести нас, армян, из равновесия: взяли невинную девушку, отдали на растерзание солдатам, оплевали и бросили в лесу. Через сутки мы ее нашли, а они увидели, что приманка исчезла, и это был им знак, что пора действовать. И они, в отличие от нас, действовали с умом, а не ослепленные гневом. Они решили пожертвовать кем-то из своих и выбрали того юношу. Такого, знаешь, пылкого юношу, от которого больше шума, чем пользы. Спели, наверное, ему песню о патриотическом долге и отправили на благо родины в разведку. Мы его быстро поймали, а они, выждав, плотно окружили нас. И начался обстрел». Рубо стрелял куда попало, пока не вспомнил – слишком поздно вспомнил, – что он не один. Он подбежал к Петро, который сгорбился возле привязанного к дереву юноши, потянул друга за руку, что-то выкрикнул, ударил по лицу, а затем – новый выстрел. «Пуля влетела в правый висок и вылетела из левого, – сказал Рубо, сморщив губы. – Все произошло слишком быстро». Он в последний раз стукнул пальцами по столу, молча поднял рюмку и залпом выпил.

«А потом?» – спросил Сако, впервые подав голос. «Потом? – повторил Рубо, растерянно поглядев на него. Он подумал пару секунд. – Потом мы отбились. Я забрал тело Петро и похоронил в лесу. – Рубо выпрямился. – Но об этом в другой раз». Сако кивнул. А как еще это могло произойти? Только так: абсурдно, бессмысленно. Так и умирают любящие жизнь люди. «Я навестил его родителей, – прибавил, понизив голос, Рубо, – рассказал им все». – «Хорошо, – сказал Сако и, помедлив, добавил: – Я тоже съезжу». Он опрокинул еще рюмку. Все нутро, от желудка до горла, прожгло. Самогон понемногу смягчал тяжесть. Сознание меркло, боль утихала. Сако заметил, что Рубо внимательно разглядывает его. «Ты изменился», – сказал он. Сако выдавил улыбку, погладил стриженую голову, впалые щеки, заросшие щетиной. «А кто не изменился за эти годы?» Рубо усмехнулся. «Как давно работаешь в детском саду?» – спросил он. «Полгода», – ответил Сако. Боясь паузы, он налил еще по одной. Перед тем как чокнуться, почувствовал, что хочет выговориться. «Не мне жаловаться, но пойми: никто не знал и не знает, что делать. Нет работы. Совсем нет, понимаешь? Ее вообще нет. Нужно было себя чем-то занять. Я боялся сойти с ума». Рубо участливо кивнул и поднял рюмку. «Лучше выпьем», – сказал он. Они выпили. Сако морщился, а Рубо сидел с каменным лицом, словно пил воду. «А тебя так и не берет?» – ухмыльнулся Сако. Рубо помотал головой. «Так когда ты вернулся?» – спросил Сако, думая о том, что вот-вот должна прийти Седа. «Что?» – переспросил Рубо. «Когда ты вернулся? – повторил Сако. – Третий раз уже спрашиваю». Рубо потер лоб и рассказал, что приехал пару недель назад, но какое-то время гостил у фронтового друга, который устроил его прорабом на стройку у Голубой мечети. Только тогда он почувствовал себя готовым встретиться с друзьями. «Надо было сразу прийти», – сказал с укоризной Сако. «Столько всего случилось, я не знаю, – задумчиво выговорил Рубо. – Сегодня проснулся и понял, что смогу навестить».

Сако понимающе закивал. Потер лоб и поглядел на настенные часы. Он вспомнил, что Гриша еще не обедал, решил, что с очередной рюмкой лучше повременить, и открыл холодильник. «Седы все нет. Может, сами что-нибудь сварганим, а?» – спросил он. Рубо помедлил с ответом. «Как скажешь, Сако». Внутренний голос подсказывал ему, что холодильник его друга пуст, что он, Рубо, лишний в этом доме, что доставляет своим присутствием одни неудобства. Он уловил растерянность во взгляде Сако. Ему хотелось стянуть с себя эту некстати нарядную рубашку. Было невыносимо глядеть на чужую бедность. «Не нужно было тревожить их, – подумал он. – Какая дурость повела меня в этот дом?» Ему следовало уйти. Скорее. И в тот же миг раздался звонок. Сако, уверенный, что это Седа, поспешил открыть. Но на пороге стояла, устало склонив голову, Нина. Она прошла мимо брата. «Я неважно себя чувствовала, – пробормотала она, поднимая взгляд, – отпросилась с работы». На том же месте, что и четыре года назад, она увидела Рубо. «Здравствуй, Нина», – виновато произнес он. У нее перехватило дыхание. В глазах засияла надежда. «Здравствуй, Рубо», – ответила она, застыв перед ним. Они не знали, что еще сказать; так и стояли бы, глядя друг на друга, если бы Сако, ничего не подозревающий Сако, не спросил: «У вас все в порядке?» Нина закивала, передала брату свою сумку, чтобы он отнес на место, и немедля взялась за приготовления к обеду. Сако болтался по кухне, больше мешая сестре, чем помогая, пока Рубо сидел, не двигаясь, за столом и смотрел на Нину, и чувствовал пугающую, нарастающую тягу к ней. Слыша ее голос, видя ее затылок, присматриваясь к ее движениям – угловатым и решительным одновременно, – он понял, что это была за дурость, которая привела его в этот дом. Желание сыграть на опережение было лишь предлогом. Это был незначимый суетный страх на поверхности сознания. В глубине, там, где копошились желания, жил другой страх – страх лишиться женского внимания. «Вот куда дьявол пробрался, – с ухмылкой произнес голос в голове Рубо. – Вот что привело тебя сюда». Среди туманных, еле различимых воспоминаний проступили ее письма и слова, тянущие из него, из его нутра давно похороненное желание – желание быть любимым. Нина накрыла стол, скромный по сравнению со столом трехлетней давности: нарезанная зелень, сыр, вареный картофель, лоскут лаваша. Сако посадил Гришу на колени и покормил его. Нина попросила Рубо рассказать что-нибудь. Рубо коротко пересказал фронтовые события, добавив в конце, что получил несерьезное ранение, из-за которого его отправили в тыл. Нина делала вид, что внимательно слушает, но в действительности, не обращая внимания на присутствие брата, заглядывала Рубо в глаза – открыто, словно испытывая его. И даже история гибели Петро, неохотно, уже без деталей расказанная Рубо, – даже она не поколебала Нину: она не отводила взгляд, словно говорила: не отпущу тебя. И Рубо увидел это, увидел то, чего и желал, и боялся: что она жаждет, жаждет страшно; и понял, что он либо рискнет, либо струсит; и под сердцем заколотила тревога, а к горлу подступила тошнота. Мир раскололся. Ему хотелось поддаться Нине, ответить на ее надежду и в то же время ему хотелось как можно скорее сбежать от Нины, сбежать, прежде нагадив. И уже к вечеру, когда Нина зажгла свечи, а бутылка наполовину опустела и Сако нервно ерзал на стуле, потому что Рубо и не думал уходить, – к вечеру наконец-то вернулась Седа. Она вернулась, как и три года назад, вместе с Амбо, только теперь Амбо шел сам, а Седа не спешила пройти к гостям. Она услышала его голос еще стоя в прихожей, и сердце ее тотчас сжалось. Сако обрадовался, увидев жену и сына, но сразу же потушил в себе радость и изобразил равнодушие. Седа заметила его показное безразличие, но виду не подала – их ссорам за последние пару лет не было конца. Она тепло поздоровалась с Рубо и попросила разрешения присоединиться «к их маленькому застолью». «Хорошо выпили?» – добавила она, садясь между Рубо и Ниной. «Всего по стаканчику», – ответил Рубо. «Это видно», – сказала она, кивнув на мужа, развалившегося в углу стола. Седа оценивающе оглядела Рубо, обратив внимание на белую рубашку, и спросила, когда он вернулся. Все неловко рассмеялись. «Если что, – ответил Рубо, – я готов рассказать об этом и в третий раз». И он в третий раз рассказал историю, которая от повторения к повторению становилась все правдивее – как и всякая история. Седа, в отличие от Нины, слушала Рубо внимательно, но ее мужественное спокойствие покинуло ее, когда она узнала о смерти Петро; чувствуя, что ей трудно совладать с собой, она выпила с ними по рюмке, но лицо ее все равно дрогнуло, на глаза навернулись слезы. И тогда Нина впервые поняла, чтo случилось, а Сако еще острее почувствовал, что этого уже не изменить, и дети смотрели на родителей, не понимая, отчего такое выражение на их лицах, и только Рубо сидел, отвернувшись от всех и прикусив губу. Скованность, окутавшая комнату, отступила, когда Седа, вытерев слезы, бросила взгляд на рюмки и сказала мужу с внезапной нежностью: «Сако, налей еще».