Туманная страна Паляваам

Аннотация

В произведениях Н. Балаева, посвященных современной Чукотке, подкупает отличное знание дела, поскольку весь материал прошел через судьбу автора. Отсюда правдивость характеров и ситуаций, отсюда и яркость, неповторимость образов наших современников.

Николая Балаева я знаю очень давно. Помню, как с молодым геологом с Чукотки, тогда еще начинающим писателем Олегом Куваевым, мы заехали к Николаю в Подмосковье, где он работал в овощном магазине. Мы помогали ему грузить яблоки. Николай молча и терпеливо сносил нашу помощь, хотя в этом, казалось бы, простом деле нам явно не хватало профессиональной хватки… Это было пятнадцать лет назад. После нам всем троим пришлось еще много и основательно изучать жизнь: Олегу — во льдах Ледовитого океана, на его побережье и островах, мне — в различных тундровых экспедициях, а у Николая был университет, приезд на Чукотку, работа шурфовщиком на прииске «Красноармейский», маршруты в геологическом отряде, работа в Анюйской рыбинспекции, а затем — в районной газете. Никто из нас не подозревал тогда, что все эти скитания и постепенно накапливаемый опыт выльются из полевых пикетажек на страницы журналов и книг, как это бывает у многих начинающих писателей, которым крайне необходимо поделиться увиденным, пережитым, осмысленным в одиночестве тундры, в белизне ее снегов, в тишине, нарушаемой лишь разноголосьем птиц да тарахтеньем далекого вездехода за горизонтом. Первые рассказы Николая Балаева публиковались в районной, окружной и областной газетах, в журнале «Молодой коммунист», альманахе «На Севере Дальнем». А сейчас мне радостно представлять его первую книгу. В его произведениях подкупает отличное знание дела: материал прошел сквозь судьбу автора, отсюда правдивость характеров и ситуаций. Николай по-прежнему верен чукотской теме — и в творчестве, и в жизни. Работает заведующим перевалбазой совхоза имени Ленина Шмидтовского района. База расположена на озере Рымыркен. Жена его Оксана — радист перевалбазы, вместе с ними сын Володя. А вокруг — безбрежная тундра, с ее снегами и пургами, ветрами и туманами… Эти строки я пишу на острове Врангеля. Николай далеко, и мне думается, хорошо, что там, за островом, есть земля, согретая теплом его сердца, что этой земле он беспредельно верен. Патриотизм северян, их приверженность земле, которую они обжили и полюбили, еще ждет своего исследователя. Но уже и сейчас ясно, что патриотизм их не квасной, когда дальше своей околицы ничего не видят. Северяне видят, сознают, что их труд вливается в груд всей страны, и гордятся этим. Нам только кажется, что в творчестве мы выражаем сугубо свое, наболевшее, личное. Над личным, как дым над пламенем костра, неизменно стоит сверхличное — Время. Если вы не равнодушный читатель, вы почувствуете это Время, увидите людей, торопящих его и без того стремительный бег, разделите их заботы, горе и радость, любовь и ненависть, описанные пером Николая Балаева. Альберт МИФТАХУТДИНОВ Побег Мы вышли к реке, и горы замкнули круг. Мокрые от бесконечных дождей черные вершины и бледный осколок неба над головой. — Пей-за-жик! — протянул Мишка. — Как ты тут два года кантовался, убей — не пойму. Мы сползли к воде, бросили на гальку рюкзаки и телогрейки. Поддернув раструбы сапог, я забрел в реку, ополоснул лицо, закатал вверх свитер. Ветер остудил спину и грудь, немного снял усталость. — Эх, лучше триста километров по асфальту, чем пятьдесят по кочкам, провались они пропадом! — сказал Мишка. — Иди, покурим. Я лег на телогрейку рядом с ним. — А что, полдела сделали. — Он вытряхнул из пачки папиросы. — Теперь заруливай веслом и плюй на все заботы. Сколько до усадьбы? — По этим петлям сотни две с половиной наберется, — ответил я. — Дней за пять доплывем. — Сегодня у нас воскресенье, сутки туда-сюда, значит — к субботе. Самый раз! Первым делом в бухгалтерию, монету в карман, на вертолет и в райцентр. А там уже цивилизация: кафе «Арктика», кинотеатр «Чукотка». И до столицы оттуда рукой подать. Могучий лайнер через двенадцать часов осторожно высадит прямо у такси во Внуково. Прогресс! Плывем быстрее! Мы расстелили на песке старую резиновую двухместку, всю в красных заплатах. Для латок материала не было, и Камчеыргин научил меня пользоваться детской клеенкой — бесценным для этих сырых мест материалом. Из нее прибрежные чукчи даже камлейки шьют. Наверно, Камчеыргину не хотелось отдавать лодку. Но вслух он ничего не сказал, а на лице его я так и не научился читать мысли. Камчеыргин присел рядом, когда мы проверяли лодку, и только чуть погладил ладонью шершавую резину. Совершенно непроницаемо и удивительно спокойно было его лицо. — Не горюй, — сказал ему Мишка, запихивая лодку в рюкзак. — Перебьетесь. Зима скоро, новую из колхоза привезут. По тундре мы не дойдем. А ты — бригадир, случись что — отвечать будешь. Ясна ситуация? Камчеыргин ничего не ответил. Он вообще за время сборов задал только один вопрос, мне: — Домой, Толька? Я промолчал, сделал вид, что не слышу, а Мишка тревожно глянул на меня и, видно, испугавшись, что я передумаю, браво зачастил: — Домой, домой! Хватит гостить, нахлебались! Комар у вас вроде зубной дрели — душу вымотал, кровь выпил. Да и олень не подарочек: летает, точно мотор «Вихрь» у него под хвост вмонтирован. Корова, если сравнить, против него будет, как детский самокат против вертолета. Мишка говорил, запихивая в рюкзак серый лавсановый костюм, до дикости белые нейлоновые сорочки, голубые плавки, ратиновое пальто и какую-то звякающую коробку. Копилка у него, что ли? Надо бы оставить шмотки в колхозе, на складе, а он притащил в тундру. И провисел рюкзак все лето нераскрытым. Только сейчас Мишка зачем-то вытряхнул его и беспорядочно запихивал все обратно. Кухлянку и торбаса снял, бросил в сторону, натянул болотные сапоги и старую, всю в пятнах, телогрейку, в которой прилетел весной. Потом встал, потопал, дернул плечами и спросил меня: — Скоро? — Сейчас. Неанкай убежала куда-то. Тоже мне манера прощаться! Положила рядом со «Спидолой» стопку одежды, курковую тульскую одностволку и исчезла… Да, еще кухлянка из неблюя, торбаса, камусные рукавицы, малахай и нерпичьи брюки. Это Неанкай сама мастерила. А транзистор и ружье я привез с собой. Стрелять почти не пришлось, зато с транзистором что только не приключалось: три дня лежал на дне Пегтымеля, когда лодку опрокинули; под снегом неделю был; собаки таскали. И ничего! Постоит пяток дней, подумает, потом забормочет, забормочет и опять пошел на полную катушку! Удобная штука для тундры… Ну и пусть остается… Прибежал Ачар и дернул меня за руку. Я повернулся. Пес глянул мне в глаза и ласково мурлыкнул, прямо по-кошачьи. — Тебе-то чего надо? — спросил я. Ачар отпрыгнул на шаг, посмотрел вокруг и опять на меня. В стадо зовет. Нет, брат, отдежурили. Привязать вот надо, иначе побежит следом. Я вышел из яранги и привязал пса к нартам с крохотным меховым пологом. В таком пологе дети путешествуют при зимних перекочевках. Ачар осмотрел ремень, поднял морду и заскулил. — Сиди, сиди. — Я вернулся в ярангу. Мишка прилаживал лямки рюкзака, а Камчеыргин все смотрел мимо нас. — Бригадир, придет Неанкай — отдашь ей «Спидолу», — сказал я. Может, и меховщину оставить? Там она не нужна… Нет, Неанкай обидится: шила, старалась… Возьму. Память будет. Все-таки два года… Мишка шагал впереди, переваливаясь между кочек. Я иногда посматривал через плечо. Издали яранги напоминали белые фарфоровые чашки, перевернутые вверх дном. Тоскливо лаял Ачар. Привык ко мне, вместе оленей стерегли. Будь здоров, приятель… Вообще-то неудобно все получилось. И главное, неожиданно… …Жаркий был день. В тундре такие дни стоят перед долгой непогодой. Долина в сопках затомилась как молоко в чугуне. Хариусы с ума сошли: охоту открыли на бабочек и таракашек — вода в ручье Мечег чуть из берегов не выплескивалась. Разве тут удержишься? Приволокли драный кусок сети и давай процеживать бочаги. Я сетку придерживал, а Мишка носился вокруг, орал, швырял камни. Хариусы стремительно мелькали в воде. Часа три мы чистили бочаги. Накидали рыбы целую гору. А когда устали и чуть опомнились — стадо по всем сопкам точками. Бросились сгонять в долину, но голов триста ушло. Бригадир слушал всю историю молча. Потом сказал: — Искать будем. Собрался и ушел. Мы с Мишкой тоже пошли… Северный день сутками не измеришь, когда идет дождь. Кажется, все остановилось и будет так еще тысячу лет. Весь мир — из воды и комаров… Как вернулись в стойбище — не помню. Единственное, что осталось в памяти, — запах раскисшей одежды, которую Неанкай тянула с меня через голову. И еще тепло оленьего меха у щеки… Проснулся я совершенно пустой, даже себя не чувствовал. Так, снится что-то неизвестно кому, а меня нет. Лежал с открытыми глазами, может, час, может, два. Только потом увидел рядом Мишку. Лицо у него распухло, руки разбросаны. Левая чуть мне в нос не упирается. Кисть в ссадинах, на пальцах пятна крови. И тут я все вспомнил. И горы, и дождь, и комаров. И как мы с Мишкой катились по песчаной осыпи. Хотели обойти отколовшихся оленей, полезли через сопку, а щебень от дождя, как лед. Я поскользнулся, ухватился за Мишку — и полетели! Меня почти сразу Ачар зацепил за кухлянку, а Мишка посыпался дальше. Все тянулось, как в замедленной съемке. Он докатился до уступа, под которым стонал разбухший Этчикун. Тогда я закрыл глаза, а когда открыл — Мишка сидел на уступе. Каким-то образом кисть его левой руки попала в расщелину. Словно в тиски. Это и спасло… Глаза у Мишки были раскрыты, и взгляд блуждал по шкурам полога. Непонятный, страшный взгляд. Как в тот раз, когда геологи мимо проходили на вездеходе и завернули в гости. Мишка только услышал рев машины, опустился в мох и часа полтора сидел истуканом, на вопросы не отвечал. Откинулась шкура полога, и я увидел улыбающуюся Неанкай. Она жила в яранге только с матерью, и два года назад меня поселили к ним. А этой весной приехал Мишка, ну и тоже сюда. — Мясо кушать надо. — Неанкай поставила между нами отполированный временем деревянный поднос. Там лежали расколотые вдоль оленьи кости, с мозгом, свежие. Еще вяленые хариусы — те самые. Дымились лепешки и кусок оленины. Сбоку чашки — сахар, холмик соли и пачка «Беломора». Неанкай исчезла и через секунду появилась с чайником в руках. Крышка на нем прыгала. Пристроив чайник поближе ко мне на кусок дощечки, включила «Спидолу». Москва передавала утренний выпуск последних известий. Значит три часа дня. Я посмотрел на приемник. Неанкай перехватила взгляд и улыбнулась: — Второй день спите. Камчеыргин велел много спать — оленей вернули. — Камчеыргин велел, Камчеыргин сказал! — Во мне вдруг вспыхнуло раздражение. — Сами знаем, сколько спать! Ему бы так… — Он сегодня пришел. — Неанкай удивленно посмотрела на меня. — Пригнал много оленей… Ты устал, кушай… Мишка, вставай! — Лежит и лежит, значит, так надо! И не трогай его! Неанкай низко опустила голову и торопливо расставила на подносе чашки. Обиделась. Зря я так… А что она с Камчеыргиным лезет? Сами не маленькие. «…начнутся соревнования по хоккею с шайбой, — сказала диктор. — В этом сезоне первенство страны будут оспаривать…» — Надо же, а там в шайбу играют! Сто лет не видел. Неанкай вздрогнула и придвинулась ко мне. — Кушай, — растерянно сказала она. — Много ходил, надо много кушать. Она, наверное, по моему лицу поняла, что мы уйдем, хоть я еще ничего не соображал от усталости. Есть не хотелось, ничего не хотелось. Лежать бы так неделю. Месяц. Год. И все же Неанкай заставила меня выпить чаю. Только тогда во мне проснулся зверский аппетит. Неанкай смотрела, как я уплетаю хариусов, мозг, мясо, и опять начала улыбаться. Решила, что знает все рецепты против усталости. А Мишка все лежал, только глаза закрыл, и я не стал его трогать. Человек в трансе. Пусть спокойно полежит, очухается. Тогда и есть запросит. Неанкай молча унесла поднос и чайник, закрыла полог. Я опять растянулся на шкурах, закурил. — К дьяволу собачьему все, — вдруг четко сказал Мишка. — Сматываемся завтра, пока не поставили где-нибудь повыше обелиск с надписью: «Здесь лежат не вкусившие жизни пастухи-герои Михаил Фомин и Анатолий Сергеев. Спите спокойно, мы вкусим за вас…» Если с утра двинуть, недели через полторы будем во Внуково. Представляешь, какова цивилизация: отсюда до Внуково всего-то неделя с хвостиком. А там… Я слушал шелест дождя, шелест Мишкиного голоса. Кружились перед глазами рекламы, сопки, проспекты… Эх, в «Сандуны» бы сейчас! Залезть на самый верхний полок и орать до изнеможения, до шепота: «Давай, давай!» А потом на кирпичи квасом! О-хо-хо… Благодать… И действительно, всего неделя. — Пойдем. — Я сел. — Завтра! — Точно! — сказал Мишка. — А чего тянуть? Сказано — отрезано! …Зеленая вода стучала в резиновые бока лодки. Солнце пряталось за вершины сопок, стыли в небе перышки облаков. Над долиной висели сумерки. Скоро совсем темно будет — зима рядом. Вовремя плывем… Первую остановку мы сделали в песчаном устье маленького ручейка. Тут окруженная кустами ольхи ютилась крохотная поляна. Кусты защищали от ветра, и на поляне было тепло и сухо. Мы сложили из камней очаг, полазили в кустах за плавником, и через пять минут над нами закружил прозрачный дымок. — Давай, чего там лопать, — сказал Мишка, пристраивая над очагом консервную банку с водой. Я выложил кусок вяленой оленины, чай, сахар, лепешку. — Это все? — Мишка замотал головой. — Свежего мяса и рыбы не мог прихватить? — И за это скажи спасибо. Да и ружье у нас есть. Мы отрезали по куску оленины и принялись жевать. Вообще-то вяленое мясо надо варить и довольно долго, но единственная посудина занята чаем. Ничего, и так сжуем. Очень неудобно было собираться в присутствии Камчеыргина, вот и сунул в рюкзак, что под руку попало. — Бычий хвост! — сказал Мишка, ворочая челюстями. — Я читал, один тип в Австралии на пари слопал собственную машину за три года. Только масло из картера слил… Эх, гульнем по приезде! В «Метрополь» сразу… — Не, сначала в баню, — возразил я. — Брось, у меня ванна. — В баню хочу. В «Сандуны». Имею право на прихоть? — Ладно, — великодушно согласился Мишка. — Потом в «Метрополь». Ананасы будем есть, бананы и персики. А потом в Лужники, на шайбу. Каково? — Не верится, Миш. — Я зажмурился. — Эх, одичал ты тут совсем, — покачал головой Мишка. — Состоится, все состоится… Вот увидишь… В ушах что-то тихонько щелкнуло, и сразу поплыло ровное жужжание. — Вертолет! — Я поднял голову. Интересно: у меня в ушах всегда раздавался щелчок, если тундровую тишину нарушал посторонний звук. Вертолет летел вдоль долины, с верховьев реки, откуда мы плыли. Хрупкая стрекоза верещала высоко в небе. — Ох ты! — Мишка запрыгал на поляне. — Четыре дня экономии! Я не успел опомниться, как он схватил нож и, одним взмахом отполосовав от сапога кусок подвернутого раструба, швырнул его в угли. Резина захрустела, потянул жирный дым. — Давай сюда! — закричал Мишка, размахивая руками. Вертолет медленно пролетел над нами и растаял в белесом солнечном свете. — Пижоны! — Мишка шлепнулся на песок. — Мужская северная дружба! Все для человека! Да если я… — Успокойся, — смеясь, сказал я. — Разве с такой высоты заметишь? Специально искать будут и то… А они своим курсом идут, вниз смотреть некогда. Сентябрь — геологов вывозят. — А мы, значит… — Да брось, сами дотопаем. Каменные осыпи постепенно стали раздвигаться и часа через три распахнулись далеко в стороны. Река вырвалась в широкую долину, разделилась на два рукава, потом еще — и пошла дробиться по бесчисленным рукавчикам. Впереди в синих дымах плавала двухголовая вершина высоченной сопки. Ровная тундра уходила на запад: рыжие осенние просторы, окаймленные по сторонам зыбкими грядами гор. Берега проток густо поросли ольхой, серебрившейся в солнечных лучах, местами краснели заросли полярной березки, галечные косы оторачивали заросли кошачьей лапки и сон-травы. Кое-где торчали пожухлые букетики незабудок, по террасам пышно лежали мхи, пронизанные серебряными нитями ягеля. — Смотри, как за сопкой блестит небо, — сказал Мишка. — Море отсвечивает, — кивнул я. — У той горы как раз половина дороги. Острова среди проток кишели зайцами. Молодые беляки таращили глаза чуть ли не под каждым кустом. Я прямо из лодки застрелил одного на ужин. А река все бежала в пестрых берегах. Мимо плыли бесконечной чередой косы, галечные террасы. Вода растекалась по протокам и опять соединялась в одном русле, кружила, уводила в стороны и возвращала назад. Казалось, конца не будет этому лабиринту и мы топчемся на одном месте. Но очертания двухголовой горы прояснялись, становились резче, темнели, и она постепенно увеличивалась, закрывая нижнюю часть долины. — Олени! — вдруг крикнул Мишка. — Вон, на правом берегу… Стадо паслось в вытянутой, заросшей травой ложбине. Рядом кучкой резвился молодняк. Всего голов семьдесят. Я посмотрел кругом — признаков большого стада нет. Да и откуда ему тут быть — район нашей бригады. — Приличный откол, — сказал Мишка. — А вон на бугре, смотри, какой здоровенный. — Бык. — Я пригляделся. — Дикий. — Ну и рожищи! — Мишка закрутил головой. — Теперь они сюда набегут, гон вот-вот начнется, — сказал я. — Весь откол растащат, тут одни важенки с молодняком. Наши. Выходит, не всех собрали. — Это что же, мы голов пятьсот тогда потеряли? — Значит, так… Давай пристанем. — Зачем? — удивился Мишка. — Посмотрим. Может, что-нибудь сделаем… Шуганем в сторону бригады, потихоньку дойдут, а там наши увидят. — Да ничем мы тут не поможем. И провались они пропадом! Нам плыть надо. Даже не догадывается бригадир. А может быть, обнаружит нехватку? Наверняка обнаружит, он чуть не всех оленей в «лицо» знает. Но пока обнаружит, пока найдет… — Горит премия бригады, — сказал я. — С нас-то не успеют ничего высчитать, — подмигнул Мишка. — Только молчи в колхозе насчет откола да расписывай, как вкалывали до волдырей на пятках. А Камчеыргину записку можно отправить с вертолетчиками. Найдет, если не убегут. — Корма тут хорошие, — сказал я. — Но вот дикари… Бык смотрел на нас, пока лодка не ушла за поворот. Интересно: дикие олени совершенно не боятся человека, пока он в лодке, на воде. Но стоит выпрыгнуть на берег — поминай, как звали! Над головами, сделав широкий круг, повисла чайка. Минут через пять собралась целая стая. Птицы суматошно галдели. — Чего они разорались? И так нервная система растерзана! — Мишка схватил ружье и пальнул в небо. — Кыш, дармоеды! Раз орут — какая-то опасность. Я огляделся. Что это? Навстречу нам с низовьев реки двигалась блестящая белая стена. — Приехали, — показал я рукой. — Чертова карусель! — Мишка швырнул за борт пустую гильзу. — Надо же — климат: жара, снег — все в одну кучу. Но мы прорвемся! — Веселое занятие — валяться с воспалением на усадьбе, — возразил я. — Да и поспать надо — вторые сутки на ногах. — Избави бог! — испугался Мишка. — Уговорил. Причаливай. Белая завеса проглотила двухголовую гору целиком, размахнулась во всю ширь долины, спиральными языками росла вверх. В недрах ее родился тягучий, однотонный гул. Все-таки мы успели выпотрошить и, насадив на палку, обжарить зайца. Я жарил, Мишка привязывал к кустам палатку. Банка с чаем закипела, когда вокруг стало темнеть. Резко рванул ветер. Я глянул вверх и замер. Перед белой стеной без звука, сухим осенним листом несся вертолет. — Смотри! — крикнул я Мишке. Мы стояли, задрав головы, наблюдая, как машина на сумасшедшей скорости спасалась от разбушевавшейся стихии. — Садиться им надо, — сказал Мишка. — Пропадут… Но драпают хорошо, черти! Асы! Вертолет боком ушел от длинного снежного языка и пропал: нас накрыла мокрая холодная пелена. В кустах поползли клочья тумана, сыпанул заряд из дождя и ледяной крупы. Прихватив зайца и чай, мы шмыгнули в палатку и наглухо задраили вход. Пока устраивались внутри, о брезент зашуршал снег, свистнула поземка. Началось… — Нет, «Метрополь» после такой свистопляски — мелко, — заявил Мишка. — Мы лучше уж сразу врежем на юг. Сейчас самое время. Представляешь: теплые зеленые волны и разноцветный пляж. Весь от купальников переливается. Всякие там девочки — рыжие, черные, блондиночки. Тоненькие — вроде муравьев, потолще — пчелками… Солнце в полнеба, жарит всю эту кучу насквозь. А они не прячутся, они млеют. Между ними с обалдевшими глазами местный народ шатается: «Вах-вах-вах, це-це-це». А мы с тобой идем четким пунктиром. Ноги длинные, в загаре, зеркальные очки на полморды. И они начинают смотреть. А если дама захочет, она любого мужика взглядом на колени поставит. Отчего — не знаю, но это точно. — Оттого, что потенциально они все королевы, — объяснил я. — Наследственное это у них, от Евы. Вот мужик, он от обезьяны произошел. Ну, он и есть мужик. А женщина, она… это… — Точно, — перебил Мишка. — Я об этом хорошенько не подумал… — Он обмахнул раскрасневшееся лицо рукавом ватника. — Ну, мы идем, значит, и образуется сзади шепоток… Мишка неожиданно замолчал и понюхал рукав телогрейки. — Ну-ну, — подбодрил я. Но он все молчал и смотрел на рукав, а потом покачал головой: — Надо же, все старые запахи дым от костров съел… — Какие — старые? — Я удивился. — Всякие, — неопределенно ответил Мишка. — Давай спать. Расстроился. Видно, вспомнил что-то из прежней жизни. Любовь, может, какую неудачную. Мало ли что у человека произошло за двадцать пять лет жизни… Палатка тряслась мелкой дрожью. Свист и грохот стояли такие, словно вся долина провалилась в пропасть и летит куда-то сквозь землю… Да, сейчас бы на верхний полок. Оттуда в бассейн, потом опять наверх. «Поддай!» Веник в руки и пош-е-ел! Я даже застонал, физически ощутив обжигающие удары. А потом в простыню завернешься, сидишь весь сдобный, легкость невероятная. На пивной кружке пузыри лопаются. «Воблочки не желаете?» — дышит сосед. Благость у него на лице райская… До-о-брые все в эти минуты. Эх, скорей бы на центральную усадьбу! Там вертолеты два раза в неделю, прямо в поселковый аэропорт. Хорошо, не надо в райцентр заезжать. Увидят знакомые, пойдут расспросы: откуда, да куда, да почему?.. Ну и что — комсомольская путевка? Мало с путевками уезжают? Конечно, приятно: в твою честь торжественное собрание, все говорят, какой ты хороший, какую специальность трудную выбрал. По плечам хлопают, восторг, улыбки. Фотография в газете… Мишке удобней, он человек вольный: сам приехал, сам уехал… А мне вот… оленевод… Как пить дать разбредется откол по тундре. Приедут председатель и зоотехники, пересчитают: «Как же так, бригадир? Где олени? Обязательство брали… Прохлаждались?» Да-а-а, прохлаждались… Особенно в тот гололед. Неделями лазили по всем маршрутам, искали пастбища. Камчеыргин, кажется, вообще не спал. Не успеешь сунуться в снег головой, уже тянет за ногу: «Вставай, Толька, идти пора…» Хоть бы одного оленя потеряли! И никто не знает, во что нам это обошлось… Эх, кто теперь оценит?.. Пойдет из-за этого несчастного откола все насмарку… А может, выкрутится Камчеыргин? Бригадир опытный, конечно, заметит пропажу. И найдет. Больше суток ревела пурга. Мы успели выспаться, доесть зайца и опять уснуть. Холодновато было немного, но спалось под вой ветра отлично. Я проснулся первым. Стояла тишина, брезент палатки горел желтым светом. Зверски хотелось есть. Что один молодой заяц на двоих в сутки? — Подъем! — скомандовал я. Мишка сел, вытаращил глаза и выполз наружу. Я следом. Видно, пурга кончилась часа два назад: солнце успело растопить весь снег. Только кое-где в кустах остался. — Теплынь! — Мишка пощупал мокрый песок. — Вот какая петрушка получается, когда скрещивают Северный полюс с экватором… А ты знаешь, я лопать хочу. Прямо до невозможности. У тебя кусок этой вяленой резины остался, дай! — Рыбы наловить бы, да блесны нет. Слушай, я обегу окрестности с ружьишком, а? Моментом. — А леска есть? — Есть кусочек в рюкзаке, да толку-то без блесны и крючка! — Ну, беги, только недолго. Я взял ружье, пару зарядов и пошел вдоль протоки. Река взбухла, вода пожелтела. Волны прыгали друг на друга, бросая в воздух грязные шапки пены. Стоянка наша оказалась на небольшом островке. Я излазил все кусты, осмотрел косы — пусто. Мишка сидел у костра. Огонь весело плясал по сучьям плавника, сворачивая в кольца лохматые обрывки коры. — Шаром покати, — сказал я. — Все по закону бутерброда. — Я как чувствовал. — Мишка протянул мне раскрытую ладонь. На ней лежала маленькая блесна, как раз на хариуса. — Ничего себе! — Я взял блесну. — Где достал? — Дядя подарил, — буркнул Мишка, поднимая с песка ту самую «копилку». Коробка зазвякала, и Мишка сунул ее в рюкзак. — Сам, что ли, сделал? — Я ж говорю — дядя. — Он отвернулся. — Чего уставился, лови завтрак. Блесна была сделана по всем правилам, из кусочка латуни. Выемка залита оловом, с одной стороны из него торчала игла, отожженная и загнутая крючком, на другой — крохотное ушко. — Живем, дядя! — Я разыскал обрывок лески, распутал, привязал один конец к палке, на второй нацепил блесну, сложил леску у ног кольцами и, раскрутив блесну, швырнул в волны. Она сверкнула, прыгая над гребнями, тут же к ней метнулось узкое фиолетовое тело с черно-бордовым плавником, леска дернулась, натянулась струной. — Сидит! — закричал Мишка. — Спокойно. — Я быстро вывел хариуса к берегу и рывком бросил на песок. Он мелко-мелко задрожал, растопырил плавники, глотнул воздуха и заплясал, свиваясь кольцом. — Вот и уха! — Мишка схватил рыбину. Я тут же выкинул на берег вторую. — А ну, дай попробовать! — загорелся Мишка. — Вали. Он бросал минут десять, и все бесполезно. — Не так крутишь, не в тот момент отпускаешь леску. — Я попытался научить, но ничего не получилось. Блесна летела недалеко, камнем шлепалась в воду. — Таланта нету, — вздохнул Мишка, азарт в его глазах погас. По высокой воде мы лихо полетели вперед. За двухголовой горой вплотную к правому берегу тянулись длинной вереницей низкие холмы. — За этими холмами поворот направо, — сказал я Мишке. — А там с любой горки в ясную погоду усадьбу видно. — Загибаешь, — недоверчиво прищурился Мишка. — Сам в прошлом году смотрел. Весь поселок, как горстка спичечных коробков, а за ними море. Синее. — Посмотрим, посмотрим, что там за море. — Он все еще не верил. Помолчал, а потом неожиданно спросил: — Ты дома чем занимался? Совсем я не ожидал такого вопроса. А действительно, чем я занимался дома? Учился в школе, родительские хлеба ел. Собирался после школы в какой-нибудь институт поступить, а тут повестка из военкомата. Вот и все. Эдакая распланированная без моего непосредственного участия жизнь. — Образование получал, — сказал я Мишке. — А потом служил в десантных. Потом оленеводом… — Жидкая биография, — вздохнул Мишка. — В Москве с парашютом не попрыгаешь, оленей тоже нет, кроме как в «Фиалке», в Сокольниках, в виде отбивной. Да в кино показывают, в «Клубе кинопутешествий». Выходит, городской специальности нет? — Выходит. — Ну, не горюй. После всех наших турне я тебя, пока разберешься, к одному знакомому пристрою. Друг, так сказать, детства. Работа простая, но шустрить надо. Толчется он у букинистических магазинов. Например, тащит какая старушка книжную заваль. Йогов, допустим, издания прошлого века. Ну, оценяют их, предположим, в четвертной. А он ей тихонько на ушко: «Двадцать семь, бабуся». Она: «Ох, сынок родимый, бери. Мне уж энта физкультура не помогает». Он и берет, у него заказ есть солидного человека, который сам времени не имеет искать, а за услугу еще десятку приплатит. Так этот парень и промышляет… …На второй день после пурги холмы отвернули в сторону и уползли за спину. Теперь река несла лодку прямо на север. Скоро море, и там, в устье реки, колхозная усадьба. Равнина, по которой мы плыли, была плоской и широкой, только торчали кое-где пузырями небольшие холмики. Мы не вытерпели, забрались на один. — Правда море! — ахнул Мишка. Море занимало весь горизонт на севере и ослепительно сверкало. Так же сверкало над ним небо. Даже глаза пришлось щурить. — Я ж говорил. — Теперь верю. — Мишка подпрыгнул от восторга. — А село? Мы долго шарили взглядами. Наконец я увидел крохотные белые коробочки. — Во-о-он, смотри. — Вижу-у, — прошептал он. — Дома! Настоящие! Он повернулся и чуть не кубарем полетел с откоса к лодке. Я побежал следом. Уже скоро, скоро! Берега тянулись бесконечной двухметровой стеной. Вся тундра кругом наглухо заросла кедровым стлаником и ольховником. Отойти на сто метров от воды — час потратишь. Высоко над головами проплыла волнистая линия журавлей. Треща крыльями, выпорхнул из кустов и стремительно метнулся на другой берег выводок куропаток. Птенцов уже не отличишь от родителей — крупные. — Чего на юге делать? — сказал Мишка. — Ерунда все это, дурной тон. Мы с тобой купим путевки — и в Польшу. Оттуда в Чехословакию, потом в Болгарию. А?! Интеллигентное турне бывших оленеводов! Визит к братьям-славянам! Это будет дело! Как, согласен? — Поедем, Мишка. Действительно, почему бы не поехать? Два у меня было увлечения в школьные годы: за партой — древняя и средневековая архитектура; на каникулах — охота и рыбалка… Вот и поедем в славянские страны, надышусь до одури готикой… — Или еще лучше — вокруг Европы! — закричал Мишка. — От финских скал до стен Колхиды! Париж! Рим!! Неаполь!!! «Санта Лючию» поют эти, в гондолах! И тут мы с разинутыми ртами. А? Каково?! — Ух! — вздохнул я и зажмурился от наслаждения. — Все будет! И поедем, кого нам бояться? Денег хватит и еще останутся. А на кой дьявол нужен остаток? Нет, мы их все вбухаем, мы такую экспедицию завернем, что… что… — Мишка, — торжественно сказал я. — Слушай, немытый мамонт! Мы возьмем две путевки вокруг Азии и Африки, во Владивосток. Порт есть такой — Момбаса. Чувствуешь, как там-тамы в названии грохочут? И живет где-то в том районе охотник, ну, тот, из «Барабанов судьбы»… — Вот это да-а-а… — протянул Мишка. — И мы прямо к нему? Конечно, к нему. «Ну-с, как львы?» — «Все о’кэй, джентльмены!» — «Слоны?» — «В порядке, джентльмены!» — «А мы так, проездом. Туристы. Были на Чукотке, теперь вот вас решили навестить. Ну, гуд бай!» — «Всегда рады гостям, джентльмены! Осторожней, за тем кустом крокодилы только что сожрали торговца черепами…» — А кругом пальмы, — подхватил я. — Негритянки голые ходят! Улыбнется — и нет тебя, погибло страстное сердце туриста! А она плывет дальше тихо, спокойно. Величаво так. Переваривает… — Верно. Что ей какое-то заезжее сердце? — сказал Мишка. Поселок вырос неожиданно. Заросли кустарника кончились, береговой обрыв пошел под уклон, и над ним полезли крыши: сначала торгово-заготовительного пункта, за ней двускатная, под шифером, крыша конторы. Дальше двумя улицами стояли дома семейных и общежития, мастерские, электростанции. Мы причалили рядом с дощатым пирсом — времянкой. На зиму его разбирают, чтобы не поломало льдом и не унесло весенним паводком. Рядом с пирсом лежала на боку дора — колхозная рыбацкая посудина. Подошли две лохматые лайки и сели в стороне. Одна из них на всякий случай добродушно потявкала. — Давай выгружаться? — Ты один управишься, а я в бухгалтерию, — сказал Мишка. — А то закроют раньше — суббота сегодня. — Тогда беги. Я вытащил на берег рюкзаки, ружье, спустил воздух из лодки. Она тяжело вздохнула и сморщилась. Устала тоже. Чем же ее связать?.. А, вот проволока валяется!.. Один рюкзак я устроил за плечи, ружье на шею. Подхватив руками второй рюкзак и лодку, зашагал по улице. Лайки следом. Прямо перед носом, смеясь, через дорогу порхнула девушка. Как куропатка. Юбка выше колен, колокольчиком, голубая блузка без рукавов. Наконец-то мы приехали! За конторой на куче теса, в латаной оранжевой кухлянке сидел древний чукча Пыныч. В зубах трубка. Ему, наверное, больше ста лет. Говорят, он еще до революции сидел на этих тесинах. — Толька идет, — сказал старик Пыныч и вытащил трубку. — Очень устал Толька. — Здравствуй, Пыныч, — сказал я. — Как дела? — Очень плохой дела. — Что так? — Выпить нечего, Толька. — Старик Пыныч горестно пожал плечами, потом хихикнул. Мы вместе посмеялись его старой шутке. Как утверждают старожилы, старик Пыныч не выпил в своей жизни ни капли спиртного и не выкурил ни одной папиросы. Я и сам ни разу не видел, чтобы трубка его горела. — Все шутишь, Пыныч? — Ага. Правление приказ писал — награждать хороший пастух. Давать разный подарки. Тебе тоже есть. — Вот как. А не врешь? — Пыныч всегда говорит правда, — сказал старик. — Ну, извини. Вертолет в Апапельгино давно был? — Давно. Скоро опять будет. Значит, завтра-послезавтра улетим. Что ж, неплохо… Интересная новость. Что там за подарки. А, бог с ними, с подарками, обойдемся. — Долго оленей ловил, Толька? — спросил Пыныч. Надо же, знают! Я вытаращил глаза. Вот работает тундровый телеграф! И не было никого в стаде, а про откол узнали. — Пойду, Пыныч, — сказал я. — После побеседуем. — Отдыхай, Толька, — согласно наклонил голову старик. — Большой дорога прошел, совсем пастух стал… А вон бежит Андрей. Его Ольга ждет в клуб. — Все ты знаешь, Пыныч. Не скроешься от тебя. — Хороший дела зачем скрывать, — сказал он. Андрей Кулешов, гидрометеоролог, бежал по залитой осенней грязью улице в новеньком светло-коричневом костюме. На снежной сорочке бледный галстук. — Здоров, жених! — сказал я. — Салют оленеводам! Надо так ухитриться! Топает по грязи, а на блестящих туфлях ни единого пятнышка. Виртуоз. — В клуб торопишься? — спросил я. В отместку за их всезнайство. — Пыныч проинформировал? — засмеялся Андрей. — Уникум. Тащи шмотки ко мне, через десять минут буду. Андрей запрыгал дальше, я подхватил рюкзак и лодку. Лайки двинулись за мной. Они так всех приезжих встречают. Почетный эскорт. Зачем-то им надо знать, где человек остановится. Летом их целая свора, а сейчас почти все на привязи: отдохнули, скоро в упряжку. С Андреем мы подружились два года назад, когда я ждал транспорт в бригаду. Жил он на дальнем от реки краю поселка, в маленьком домике, опутанном антеннами. Здесь у него и метеостанция и рация для связи с райцентром. В стороне от домика, за метеоплощадкой, огороженной колышками, большой сарай. Гараж. У распахнутых дверей сарая четверо парней возились с трактором. Сбоку от сарая на краю вытоптанной площадки громоздилась куча каких-то вещей, прикрытых брезентом. В домике крохотные сени и две комнаты. Большая — служебная, поменьше — жилая. Стол с хлебными корками и гольцовым балыком, узкая койка. Два табурета. Над койкой полка, забитая книгами и журналами. Сбоку на потемневших обоях линия светлых пятен. Раньше тут висел целый набор ярко накрашенных журнальных девиц: витрина мировых стандартов. А теперь была одна любительская фотография, увеличенная почти до полуметра. От чудовищного увеличения линии расплылись, и казалось, грустное девичье лицо медленно приближается к тебе из тумана. Вот, значит, куда дело зашло. Что ж, будем поздравлять… Я скинул телогрейку, сапоги и ватные брюки, лег на кровать. Пружины уютно заскрипели. Андрей явился через час, я уже дремать начал. — Лежишь? — Да вроде… — А на чем лежишь, не знаешь! Он поставил на стол портвейн, нырнул под кровать и вытащил две бутылки пива. Жигулевского. Я глянул на этикетки и обомлел: Бадаевский завод! — Берег целую неделю, как чувствовал. Зоотехник один из отпуска прилетел, угостил. Держи стакан. Не зря, значит, стояло. Я долго смаковал золотистый напиток, дул на пузыри, прихлебывал малюсенькими глотками, ощущая во рту ни на что не похожий, терпкий вкус. Андрей нарезал истекающий жиром балык, открыл портвейн. — Ты надолго? Встряхнуться, что ли? — Да нет… Совсем я, Андрей. Такое дело. — Как — совсем? — На «материк». Хватит. — Во-о-он что. Ну, рассказывай. — Чего тут рассказывать. «Сандуны» снятся, пива хочу, к чехам — готику посмотреть… вода чтоб горячая из крана… Не могу я рассказывать, ничего ты не поймешь, да я и сам… Андрей молча разлил портвейн, мы выпили по стакану, закусили. Слабое вино, а желудок заполыхал, словно туда болванку раскаленную сунули. Потом пламя махнуло в голову. Совсем отвык. — Я смотаюсь на полчасика, — сказал Андрей. — У меня наблюдения, потом сеанс связи… Как там Камчеыргин? — Нормально Камчеыргин. — Ты, говорят, у Пепенеут жил? — У нее. — Неанкай все цветет? — В порядке Неанкай… — Ты что, не в духе? Он внимательно посмотрел на меня. Я отвернулся. И сам не знаю, что… Вроде все нормально. Устал, наверное. — Дорога, сам знаешь… — Тогда отдыхай, не буду мешать. Распахнулась дверь, и в комнату ввалился Мишка. — Контора закрыта, — зло выдохнул он. — Был дома у бухгалтера — не идет ни в какую. Приказ, говорит, давай на увольнение. И вообще, говорит, приходи в понедельник, — у меня заслуженный отдых. У конторских теперь, оказывается, два выходных. Ха… Они отдыхают! Тоже, отношение к оленеводам! — Какие мы теперь оленеводы! — Я взял бутылку, наполнил стакан. — Ты успокойся, на вот, вдохни аромат цивилизации. Мишка машинально взял стакан, выпил единым духом, помотал головой: — Благость какая… Ладно, побегу председателя искать, ты пока собирайся — тут вертолет какой-то мотается. — Вон он летит, — кивнул Андрей в окно. — Это геологов вертолет, он их к нам вывозит, а потом в райцентр. Тут и ночует. — Все равно побегу к председателю. — Мишка исчез. — Командуй тут. — Андрей тоже вышел. Я снова налил стакан, пристроился у окошка. Море сливалось вдали с небом. Конца-края ему не бы то… Вертолет сел на площадку у груды вещей, закрытых брезентом. Мотор заглох, лопасти еще покрутились и бессильно повисли. Открылась дверь, наружу выпрыгнул пилот в сапогах и меховой куртке, а следом вылетел мохнатый рыжий клубок. Ачар! У меня тоненько стукнуло сердце. Ачар нюхнул воздух, развернулся и прыжками понесся в поселок. Я выскочил на улицу. — Ачар! Пес увидел меня и замер. Я подошел вплотную, мы помолчали, глядя друг другу в глаза. Он поджал одну лапу, тихо заскулил и, вывернув голову, стал загривком тереться о мое колено. — Пойдем, — сказал я. — Пойдем, псина. Мы пришли в комнату, я открыл банку тушенки и выложил на тарелку. Ачар осторожно понюхал, сжевал кусочек, потом положил морду мне на колени и тяжело вздохнул. — Что? — спросил я. — Выгнали тебя, чтобы и памяти никакой? Вот как Неанкай все решила! Ну что ж, оно к лучшему. Ачар опять заскулил. — Ничего, ничего, переживем. — Я потрепал его загривок. — Где наша не пропадала… В Африку поедем, а?.. Пес вяло помахал хвостом… …— Понравишься тундре — будет тебя любить. Тогда все станет легко. Тундра живая, и у нее есть сердце… Мы лежали посреди стада, на заросшем пушицей бугорке. Был тихий солнечный вечер. Олени разбрелись по широкой долине. У горизонта мерцали синие туманные тени, тишина и покой струились в воздухе. — А если нет? — спросил я. — Если нет — человек должен уйти, — сказала она. — Или умереть. Но тебя она будет любить, Толька. — Цыганка! — засмеялся я. — Кто это? — Есть такое веселое племя людей — цыгане. Они бродят по свету и предсказывают всем, кто хочет, будущее. — Хорошее племя, — сказала Неанкай. — Но кто знает будущее? — Ты сейчас предсказала мне. — Это не будущее. — Неанкай смотрела на меня, и в глазах ее качались стебельки пушицы. — Странная ты, Неанкай. — Неанкай — тундра, Неанкай — звезды, Неанкай — олени… Так сказал Пананто, молодой пастух. Ты, Толька, глупый… …Не знаю. Но вот не исполнилось твое пророчество, Неанкай. И даже собаку ты прогнала. Кому нужна тяжелая память?.. Не рассчитал нас бухгалтер. — Жмет купюру без председателя, — сказал Мишка. — Заявление! Приказ! Законники — кровное не получишь. А председатель, оказывается, на колхозной рыбалке, это километров тридцать. Вернется завтра вечером. Ничего не попишешь, придется ждать… Выдержим! Пиши заявление. Я написал. Две строчки. Чего тут мудрить? «Прошу уволить на собственному желанию». Число. Подпись. Мы не колхозники, мы вольнонаемные. На правлении обсуждать не будут. Подпишет председатель — и катись на все четыре стороны. — Вот обормоты, — сказал Мишка. — Они же ему все потроха наизнанку вывернут. Не соберешь потом. — Кому? — Да вон. — Мишка кивнул в окно. — А-а-а, ты о тракторе… Ломают. — О том и говорю. Ну, я побежал. — Мишка сунул клочок бумаги в карман и хлопнул дверью. Чего суетится? Невтерпеж. Да и мне… Я закурил и сел к окну… В соседней комнате поскрипывала табуретка — Андрей уселся за документы. Парни облепили дизель трактора ДТ-54 со всех сторон. Один даже голову засунул куда-то внутрь. Откуда-то сбоку вывернулся Мишка, потопал к трактору. Заговорил с парнями. Те оставили машину и сбились вокруг Мишки. Все вместе замахали руками. Потом Мишка раздвинул их и полез головой в дизельные дебри. Еще один «специалист» выискался! Размотает по винтикам, никакой механик не соберет… Да пусть копается, все равно время некуда девать. И трактор, видно, в таком состоянии, что ремонтировать там нечего. Списать осталось… — Все хандришь? — спросил Андрей. Он незаметно вошел в комнату, выгнул несколько раз спину, развалился на кровати. — Ух, затекли руки-ноги за этой писаниной… Наблюдения скоро снимать… Значит, точно решил ехать? — Вроде бы. — Смотри, твое дело. Я тоже пару раз собирался вначале. Но покуришь ночь, пошагаешь по комнате — и точка. Работа, работа, Толя. Нет в наше время ничего серьезнее работы. По ней человек и меряется… А тут тебя и еще нескольких пастухов ценными подарками наградили… — Да на что мне подарки! — Я о другом. Я о смысле… Вопрос о твоем принятии в колхоз подняли на правлении. Но Семен Иванович сказал: «Подождем. Пусть человек в отпуск съездит, не только трудом, но и благами нашими попользуется. Вернется, тогда сам первый проголосую…» Мудрый у нас председатель, Толя… Такие вот дела… Ну, я на площадку, наблюдения снимать. За окном полетели лохматые снежинки. Ачар вылез из-под кровати, поставил лапы на подоконник. — Чего тебе, пес? Он весело гавкнул и помахал хвостом. — Снег там? Да, снег. Скоро совсем ляжет. Сполохи загорятся. Так, что ли? Время на зимние пастбища кочевать… Ну, иди, иди… Да, скоро зима. В одно прекрасное утро старая Пепенеут выйдет из яранги, закурит сигарету и, посмотрев на сверкающие под солнцем сопки и посиневшие распадки, негромко скажет: — Скучно стало… Эти слова набатом всколыхнут стойбище. Поднимется суматоха. Женщины начнут собирать и упаковывать яранги, дети-дошкольники прятать летние игрушки и помогать взрослым. Смех, шутки, радостный визг собак… В прошлом году этот день у меня был свободен от дежурства в стаде и я помогал Неанкай: Пепенеут слишком стара. Неанкай легко скользила от одного узла к другому, смеялась и пела, и все у нее в руках сверкало. Дорога! Кто живет без дороги? Солнце всегда в пути, летит ветер, приходит и уходит луна… Да, дорога. Мир из звезд, ветра и снега. Короткий привал с крохотным огоньком под чайником, и снова шелест неумолимой и бесконечной дороги. Монотонный хрип — дыхание стада. Фиолетовые клубы туманов. Звезды — глаза Неанкай… Улыбка мудрой Пепенеут… Когда приходила весна, Пепенеут целыми днями просиживала у входа в ярангу. Кричали журавли, куропатки, парами метались гуси. Кругом бежала и шумела весенняя, необыкновенной тундровой чистоты вода. Солнце каталось по небу круглые сутки. В стаде по всей тундре торчали на резиновых ножках оленята, таращили карие глаза, изумлялись миру. Кругом гремел потоп из любви, света и новой жизни. Пепенеут курила сигареты, вставляя их в мундштук из стреляной винтовочной гильзы. — Мир входящему, — шутил я, возвращаясь из стада. Морщины на ее лице собирались в складки. — Весна — совсем хорошо, — шептала Пепенеут. — Начинается новый круг. Я смеялся, и удивительное чувство начала жизни переполняло сердце. Оно мешалось с потопом обнаженной красоты тундры, рождая бескорыстное и оттого безмерное в своих глубинах счастье… Кому скажет следующей весной Пепенеут: «Начинается новый круг»? В чьи глаза робко глянет Неанкай? За окном фыркнуло и раздалось ритмичное пыхтение. Я повернулся. Мишка сидел в кабине трактора и двигал рычагами, а из выхлопной трубы выскакивали кольца голубого дыма. Парни стояли вокруг, завороженно глядя на открытый дизель. Трактор покряхтел минуту и, лязгнув траками, двинулся с места. Парни двинулись следом. Медленно отъехав метров триста, Мишка развернулся и лихо понесся к гаражу. Ну и ну! Неужели это он наладил? Кто бы мог подумать? Я взял шапку и пошел на улицу. Ачар тенью скользнул вперед. Мишка уже заглушил дизель и, свесив из кабины ноги, с довольным видом вытирал блестящие от масла руки прямо о бока телогрейки. Парни почтительно стояли перед ним и наблюдали эту процедуру, завершившую ремонтную эпопею. — Вот история, — сказал мне Мишка. — Говорят, был тут в колхозе один механик, да удрал летом на прииск: зарплата не приглянулась. — Да он вовсе никудышный был, вроде туриста, — сказал один из парней. — Слышь, мастер, — сказал второй. — Ты б глянул дизель на дорке: голец прет, за ним селедка с муксуном будут, а мы без посудины… Из тундры, с верховьев реки, застрекотал вертолет, лег в широкий круг над поселком. Мы задрали головы и смотрели, как он, завалившись набок, стремительно шел вниз. — А в чем дело? — сказал Мишка. — Можно и глянуть. Вертолет сел, парни утащили куда-то Мишку, а мы с Ачаром медленно побрели по улице. — Нашелся хозяин? — громко сказал кто-то за спиной. — Вот и порядок! Я повернулся. А-а-а, пилоты… — Твоя собачка? — спросил один. — Да. — Мы, понимаешь, специально подсели в бригаду, олени тут недалеко гуляют, а пастухов не видно. Откол, значит. Решили оповестить. Бригадир котомку на плечи — и с нами: высадили его возле откола. Оказалось, не ошиблись: их олени… Вот и решилось с отколом. Камчеыргин, конечно, сам пошел. И чудесно, полный, значит, порядок. А то разнюнился: как они там, кому скажут, в чьи глаза посмотрят. Незаменимая личность! Работают они! Некогда им решать задачи с иксами из наших переживаний, хватает забот без этого. — А когда улетали, — продолжал пилот, — дивчина подходит, говорит, возьмите собачку в поселок, хозяин пропал, пусть ищет… — Что? — Показалось, я ослышался. — Какая дивчина? — Стройная такая, глазастая. Хозяин, говорит, пропал… — Спасибо, ребята. Спасибо вам большое. — Да не за что. Нашелся, и порядок. — Да не пропадал я! — Мне вдруг стало весело. — В общем, спасибо. Вот так Неанкай! И как я мог подумать… «Выгнала…» Ха! — Что же ты, собачина, до сих пор молчала? — строго спросил я. — Эдакой сиротой явилась: «Пожалейте, бедную!» Эх, ты… Мы долго бродили за поселком среди крохотных озерков в мшистых оранжевых берегах. Вот и попался я при попытке к бегству… Нет, не получится из меня напарник Мишкиному другу детства… Мы вышли к реке. Мишка копался в дизеле на мотодоре, я сел на плавниковое бревно. Он увидел, выпрыгнул на гальку и опустился рядом, вытирая руки опять о телогрейку. За сверкающей водой фиолетовой ниткой тянулся противоположный берег, а далеко за ним обрисовывались голубые горы с белыми пятнами снега на вершинах. — Я ведь с шестнадцати лет работаю и все по гаражам, — сказал Мишка. — И тут на автобазе вкалывал, в райцентре. Да вот весной с серпантина грохнулся на ЗИЛе… Повезло — кабина каким-то чудом отлетела, машина вниз, а там метров семьсот… Очнулся, кабина на самом краешке обрыва, и камни под ней поскрипывают, а далеко внизу рама на кекур надета… Натерпелся… Потом с месяц каждую ночь во сне скрип этот слышал и раму на кекуре видел. К машине подойти близко не мог, ужас гнал… А сейчас вот вроде отошел… Черной стрекозой обрисовался в закатном небе вертолет, и его рокот рассыпался над тундрой неторопливой дробью. РД Федор вышел на перевал, постоял несколько минут, с наслаждением чувствуя, как ветер сушит на лице капли пота. Сентябрьский вечер размывал гряду сопок с побелевшими макушками. Кончилось короткое чукотское лето, оставив тяжесть в плечах, боль в припухших суставах пальцев и ломаные линии маршрутов на картах. Весенние надежды отодвинулись на следующий год. Не каждый сезон бывают удачи. Зато район отработан и можно спокойно отчитаться: на золото бесперспективен… — Ручей вот Росомаший остался, — сказал утром начальник партии Анатолий Алексеевич. — Нам за него в управлении голову оторвут. — Сделаем, Толя. — Федор прихлебнул из кружки чаю, взял папиросу. — Пустой он. Уверен. — Я в управлении твою уверенность на стол положу? — Анатолий усмехнулся. — Пошлет начальство меня туда, где наш друг Тынэт с оленями не бродил… — Анатолий сутулясь прошелся по палатке, сел за стол, тоже закурил и бросил спички на левый верхний угол карты. — Так что ты там о Кружевном? Чем он тебя беспокоит? Федор двумя пальцами погладил прямой тонкий нос: — Знаки я там намыл. — Знаки тут чуть не на каждом ручье. Дальше. — Дальше — тебе известно. Растут, растут, чуть не до весового содержания и вдруг — раз! — словно ножом отрезано… Тебе не кажется?.. — Да-а… — Анатолий побарабанил пальцами по столу. — По науке там нет ничего — вулканогенные рядом. В них на Чукотке золота пока никто не видел… — А знаки? Объясни. — Федь! Я не гений. Знаки только в осадочных. Откуда они взялись? Откуда их вынесло? Может, проглядел что? — Не должно… Но давай еще раз проверим. Я схожу. — Время нас подпирает. Сентябрь. Шесть канав не добито. Ручей этот — Росомаший: пусто — не пусто, а шлихи нужны. Неделю клади. Заметет скоро. Эх, сезончик выдался… — Анатолий вздохнул, погладил ладонью карту. — За Кружевной с нас никто не спросит, шлихи с него есть. Ну — знаки. Вулканогенные рядом. Заведомо пусто… Откуда же знаки? А, Федь? — Я и говорю: объясни. — А я говорю, что не гений. — Осталось одно — сходить. — Пожалуй. Откровенно говоря, мне он тоже покоя не дает. Но кого тебе дать? Практиканта разве, Сергея? Он сейчас на канавах, а я еще должен его по маршрутам потаскать, с утра намекали выйти, к вечеру он должен подойти. Ладно, обойдусь один. Ты его можешь перехватить у Ясного. И чтобы к пятнадцатому сентября был на базе — нашу партию снимают второй… А ручеек этот я сам отработаю, у меня там как раз два последних маршрута. Вот канавы еще. Хорошо, раз решили — все… Понятно поведение начальника партии. Недоделки, поганое лето — как одно к одному… Только середина августа побаловала сухой погодой да вот сейчас несколько дней. Хоть район, в общем, и отработан, но нервы у всех на пределе. Ну что ж, пора вниз, через час будет совсем темно. Сумерки загустели, когда Федор спустился с перевала к Ясному, прошел по течению и на сухой террасе над ручьем сбросил рюкзак с привязанными к нему спальными мешками и маршрутной палаткой. Распаковав вещи, Федор быстро поставил палатку, прикрепив углы к упругим ветвям ивняка, и сполз к ручью. На берегу было в изобилии плавника, и Федор притащил к палатке несколько охапок выбеленных солнцем и ветром сучьев. Костер отсюда будет виден далеко, и Сергей, конечно, не пройдет мимо… Тоже парню не повезло: первая практика, летел через весь Союз, а тут, уже рядом, больше месяца в управлении просидел, все погоды ждал. И попал в поле только в середине августа… Вот тебе и практика… Сергей действительно появился скоро, еще не успела закипеть вода для чая. — А я думаю, кто это у нас объявился. — Он осторожно установил в развилке куста свою новенькую тулку шестнадцатого калибра, купленную перед самой практикой, — как же, на Север — и без ружья! — потом церемонно протянул руку: — Здравствуйте, Федор Васильевич. — Здорово, Сергей. Садись, сейчас чайку, потом ужин. — Чаек — это геологический нектар, правильно я говорю, Федор Васильевич? А куда вы собрались, на канавы? — Да нет, на Кружевной. — А вы же говорили, что там уже работали? — Еще разок надо. Со мной пойдешь? — С вами? Что там делать будем? — Шлих мыть. Один я не успею. — А как же на базу? Меня начальник ждет в маршруты. — Мы с ним договорились. Специально тебя на полдороге встретил, чтобы время не терять. — Если так, я с удовольствием. Насчет лотка — теорию я постиг, теперь, в самый раз, практику. Пойдемте, Федор Васильевич… Только спать я как буду? — Прихватил пару кукулей. — Вы, я вижу, без меня все спланировали! — засмеялся Сергей. — А надолго мы туда? — На неделю, не больше. Кружка есть с собой? — Есть. Кто в тундру без кружки ходит?.. — Засек первое правило? Доставай. После чая они покурили, дожидаясь, пока сварится «пакетный» борщ, заправленный банкой тушенки, потом снова пили чай и легли спать уже в двенадцатом часу. В мешках было тепло и сухо. Спальный мешок из оленьих шкур обладает по сравнению с другими неоценимым достоинством: в нем можно спать под открытым небом на снегу и чувствовать себя при этом, как в хорошо натопленной избе, на нарах, устланных мехами. Страшна ему только вода, поэтому в плохую погоду так тщательно закатывают его в маршрутные палатки. Федор проснулся, когда сквозь полог палатки засочился рассвет. Поворочавшись несколько минут, он осторожно оделся и, расстегнув полог, выполз наружу. Тени под натиском рождающегося дня уходили в долину. За ручьем, против палатки, тянулся на северо-восток широкий распадок. Небо в его выемке и сам пологий склон были залиты желтым светом. Постепенно желтизна рассеивалась, светлела и через какой-то неуловимый для глаза барьер набирала розовый оттенок. Прозрачные лучи скользнули слева, поджигая склон, пламя охватило его, и из-за края сопки высунулся блестящий кусочек солнца. Было очень тихо. — Рай, — сказал, вылезая из палатки, Сергей. — Раньше я сомневался, есть ли он, а теперь вижу своими глазами. — Дай бог, — в тон ему ответил Федор. — Нам бы недельку этого рая. Быстро позавтракав, они разложили продукты и вещи по двум рюкзакам, увязали кукули. Федор посмотрел вокруг: ничего не забыли? — Дом забрали и пошли! — пропел Сергей, закидывая на плечо двустволку. Вниз по течению долина Ясного постепенно сужалась, по сторонам ее начали громоздиться серые, коричневые, грязно-белые осыпи. Первобытная тишина царила вокруг. Изредка ухо ловило журчание воды на перекатах да легкое позванивание ветерка в скалах. В небе скользили чайки-мартыны. Распластав длинные белые крылья, они кружили над ручьем, выискивая стремительных фиолетовых хариусов и ленивых толстолобых налимов. Под ногами пружинили кусты голубики, увешанные ягодами, а встречавшиеся небольшие увалы густо поросли темно-зеленой шикшей. — Эх, жаль, погода подвела и попал я к шапочному разбору, — вздохнул Сергей. — Кроме как на канавах, нигде не успел побывать. — А чем ты там занимался? — спросил Федор. — Документировать помогал. Одну даже сам всю обработал, прораб посмотрел, сказал — неплохо. — Вот отучишься и давай сюда. — Так ясно… — Сергей минуту шел молча, потом засмеялся. — А ведь я никогда, ну, ни разу в школе не подумал, чтобы в геологию пойти. Мать все напевала про педагогический, а я вообще ни о чем не думал. Это меня сосед потянул в геологию… Старше он на два года, чуть не с первого класса книжки геологические читал, а когда поступил, ну, прямо места не находил от радости. Вот и уговорил меня… Он-то скоро оканчивает, практиковался на Памире, туда, говорит, и работать поеду. А мне кажется, тут лучше. Дома охали: куда едешь, там снег, да лед, да белый медведь. А тут, смотрите… Часа через два долина стала расширяться, осыпи сменились невысокими увалами и наконец за одним из них открылась ровная тундра. Неисчислимое множество озерков сверкало в лучах солнца, словно какой-то щедрый человек рассыпал по желто-красной скатерти горсти драгоценных камней. Далеко над тундрой, чуть влево, торчала темным пузырем одинокая сопка. Древний мастер, создававший этот уголок планеты, наверняка знал живительную силу асимметрии. В распадках той сопки брал начало Кружевной и уходил влево, огибая горный кряж, у края которого стояли сейчас Федор и Сергей. Ясный здесь тоже поворачивал и вдоль отрогов кряжа добирался до Кружевного. — Еще километров десять, — сказал Федор. — До вечера придем. — Только перекурить не мешает, — сказал Сергей. — Безусловно. И чаек пятиминутный сообразим. Дальше они опять шли по берегу Ясного и на месте его впадения в Кружевной оказались перед сумерками. — Как олени. — Сергей повалился на чисто отмытую береговую гальку. — Многовато без привычки за один день. Километров пятьдесят отмахали! — Тридцать, — сказал Федор. — Да что вы? А я уж думал… Ух! Палатку ставить будем? — Ставь, а я пройдусь по речке, пока не стемнело. Прихватив лоток и лопату, Федор медленно пошел вверх по Кружевному. На ровной тундре ручей делал невероятные петли, оттого Кружевным и назвали. Нагнувшись, Федор набросал в лоток песка, зашел в ручей и отмыл пробу. Потом снял бинокль, перевернул его и приблизил окуляр к шлиху. Шлих почти целиком состоял из железистых соединений. Федор долго разглядывал его. Стальным блеском отливали четырехгранные пирамидки арсенопирита, искрились ярко-желтые зерна халькопирита, красные, малиновые, красно-желтые гранаты. Железистые соединения, спутники золота… А вон и оно само. В ложбинке лотка тускло поблескивало несколько еле видных чешуек… За спиной грохнул выстрел и следом раздался восторженный вопль Сергея: — Э-ге-гей! Не промазал… Да… Вот так же и прошлый раз: вели, вели эти блестки, а потом хлоп — и нет их. Корова языком слизнула… Когда Федор вернулся к стоянке, над костром уже шипела крупная тушка серой тундровой утки. Жир капал на угли и горел синим пламенем. — Ловко я ее срезал! — похвалился Сергей. — Влет! Так в землю и саданула — все кругом задрожало. Минут через пять будет готова. — Смотри, раздобреешь в тундре, как кот, — усмехнулся Федор. — А что? — Сергей, согнув длинные руки, похлопал себя по бокам. — Вот приеду, и будет на курсе наглядная агитация в пользу Чукотки. Разбудил Федора нудный тягучий шорох. Как будто на крыше палатки сидела унылая осенняя мышь и меланхолично скребла лапкой, вспоминая ужасы прошлогодней зимы. Дождь, тоскливо подумал Федор. Вот и осень кончается, и хорошо, если будет только дождь. Ну что ж, надо вставать. Серые завесы скрыли горный кряж, небо и одинокую сопку в верховьях Кружевного. Не то дождь, не то туман висел в воздухе — самое паршивое явление Севера. От обычного дождя можно укрыться под любым навесом, даже плащом, от этого нет укрытия. Где бы ты ни прятался, чувствуешь себя так, словно обложен мокрой ватой. — Ад! — коротко сказал Сергей. После завтрака они закатали кукули в палатку и пошли по Кружевному, срезая бесчисленные петли. Федор часто брал пробы, и в каждом шлихе тускло светились золотинки. Сергей вначале с любопытством заглядывал в лоток, но с полудня нахохлился и молча шагал сзади, молча работал лопатой, когда останавливались. В сущности, тут можно было не брать пробы, вся эта часть Кружевного была хороша отработана в июле, но Федор искал какую-нибудь зацепку, которая сможет хоть что-то прояснить, когда они выйдут к району, сложенному вулканогенными породами. Зацепок не было. Кружевной являл пример классического пути, ведущего к золотой россыпи: вверх по ручью с каждой пробой золота становилось все больше. По всем канонам ближе к верховьям или в самых верховьях должна открыться россыпь. Но летом он ее не нашел. И близко не было. Туман чуть приподнялся, открыв видимость метров на пятьсот. Капли дождя стали крупнее и туго забарабанили по спинам и рюкзакам. — Дом по такой погоде на месте стоять должен, а не висеть за плечами, — сказал Сергей. — Промочим кукули, Федор Васильевич. — Да, — согласился Федор. — Давай располагаться, тут совсем рядом. В кустарнике на берегу они выбрали маленькую прогалину, поставили палатку, запихнули в нее вещи и пошли дальше, прихватив лотки и лопаты. В такую погоду единственное спасение — сухой и теплый ночлег. Обратно, к палатке, они пришли поздно, мокрые насквозь. Пока собирали плавник на костер, потянул сырой ветер. Федор глянул на компас — ветер шел с севера. Значит, завтра-послезавтра надо ждать снег. В сентябре северный ветер устойчив. Дождь перестал. Кое-где в сивой мути образовались провалы, и оттуда на землю глянули тусклые звезды. Ветер усиливался, влага в нем быстро исчезала. Костер развели большой и начали торопливо раздеваться, развешивая одежду вокруг огня на кусты. — Даже кости промокли, — стуча зубами, сказал Сергей. — Ну и жизнь наступила. А ведь действительно — север есть север, как ни крути. — Ничего, сейчас ужин, чайку попьем и в мешки — там мир сразу становится иным, покладистым. Благодать там… Ты вот что — давай ныряй сразу, грейся. — А чай кто будет ставить, Федор Васильевич? — Поставлю, я вроде не особенно продрог, — Федор незаметно поежился. Ну и холодина! Хотя и привычка, но все же… А он пусть погреется… — Ну, ладно, — Сергей быстро юркнул в палатку и уже оттуда, приглушенное мешком, донеслось: — А завтра обязательно я. Так? — Хорошо, — сказал Федор. — Завтра с утра копушить начнем. — Ясно, — отозвался Сергей. Сжав синие губы, Сергей равнодушно глянул на Федора, насыпавшего в лоток породу, потом посмотрел на рядок копушей, перечеркнувших пойму Кружевного, и опустился на гальку. Дождь вперемешку с ледяной крупой хлестал и хлестал частыми, сливающимися в одну бесконечную полосу зарядами, и конца ему не было видно. Копуши заполнялись водой за какой-нибудь час. Провались все пропадом! И какой черт дернул ехать сюда? Ведь какие чудесные места были для практики! Средняя Азия, Южная Украина… Молдавия… Урал, в конце концов — там теперь еще лето, теплынь… И мать была против, и Зинка с собой звала… нет, видите ли, я гордый! Обид не прощаю! А ссора-то выеденного яйца не стоит, из-за билетов в кино… Эх, дурак, дурак, так тебе и надо, впредь умнее станешь… Федор забрел в ручей, долго мыл пробу, часто ставил лоток на берег и дышал в согнутые пальцы. Вот они, значки, и среди них уже выделяются довольно крупные зернышки, они так и кричат на черном фоне шлиха… Но что толку в этом беззвучном крике… Отмыв лоток, Федор пошел вверх по ручью. Вот и контактная зона, разделяющая изверженные и осадочные породы. Капли пляшут по воде, залившей пробитые еще летом копуши. Бить добавочную линию? А что это даст? Результат известен заранее. Но парочку надо. — Сергей! — Чего там? — Давай один вон под той сланцевой щеточкой, видишь, у бортика. А я здесь. Да не стой, совсем замерзнешь. Лучше побыстрее, вечер уже. — А я и так быстро… Как могу… Копать пришлось долго. Лопата не слушалась. Стандартная глубина — полметра. Набрав с лоток со дна копуши грунт, Федор пошел к воде, отмыл грунт. Совсем светлый шлих. В нем теперь преобладали кремний, яшма, роговики. И всего только два значка. А там дальше пропадут и они… Вот так… Чудес-то не бывает, все заранее известно, еще с лета… Надо менять место поиска. Тянется, вероятно, где-то полоска в одном из древних русл ручья. Попробовать чаще копушить? — Пошли дальше, Сергей. Вот пробитая летом линия. — Давай между старыми по одной. — Федор Васильевич, пора закруглять. Я насквозь. — Доделаем линию, тут всего восемь штук. Не кисни. На, закури сухую. — Федор стряхнул с рук воду, достал из-за пазухи пластмассовый мешочек, в котором лежали партийный билет, паспорт, полпачки «Беломора» и спички. Они спрятались от ветра под метровым бортом террасы, торопливо поглотали теплый дым, и Федор взял лопату: — Пошли. Тепло было в спальном мешке. Только пальцы рук ныли. Федор сложил ладони, сунул между колен. — Федор Васильевич, еще дня три болтаться будем? — Сергей вздрагивал за спиной, прижавшись к нему левым боком. — Три-четыре… Посмотрим. — И сегодня ничего нет. — Нет. Спи. Согрелся? — Малость… И не будет… Чего здесь торчать? Раз летом не нашли, сейчас и подавно… Лучше бы… — Спи ты лучше! Где же все-таки россыпь? Ведь не будь вулканогенных, вот-вот должно бы появиться весовое содержание. Прямо от слияния Ясного с Кружевным все идет, как в хорошем классическом примере. До этого места, до контакта… Говорят же люди и даже пишут — не лезь в вулканогенные, там пусто… Может, посмотреть вправо и влево от ручья вдоль контактной зоны? Тоже надо. И вверх идти надо, только чаще копушить. Пару линий пробить с частотой до двух-трех метров между копушами… Время… Погода сорвалась… Всегда все одно к одному получается. Удары капель о палатку прекратились, притихло, а потом по парусине сухо зашуршало. Сильней, сильней. Снег. Но это только на ночь, днем-то все равно дождь будет — пока еще относительно тепло… Нет, надо идти вверх, а контактная зона подождет, там едва ли что выскочит. Перед уходом проверим. Может, дожди перестанут… Но дождь не переставал, только все чаще сменялся острой ледяной крупой. Промаячил серым светом один день, второй. Вытянутое, худое лицо Федора от ударов крупы почернело, а у Сергея распухло и покрылось белыми пятнами. Ватные куртки и брюки удавалось вечером только чуть подсушить, а утром они снова моментально намокали. Четыре линии копушей, посаженных чуть не один на другой в вулканогенной породе, пересекли пойму, но в светлых шлихах ни разу не сверкнул значок. На третий день пошел снег. Крупные хлопья неслись косо по ветру и прямо на глазах закрывали тундру. Пока Федор кое-как готовил завтрак, а Сергей одевался в палатке, перебирая с дрожью мокрую одежду, снег плотно укутал все вокруг. Торчали только высокие кочки с кустами рыжей травы в белых шапках. — Палатку больше переносить не будем, — сказал Федор. — До верховьев рукой подать. Сергей пожал плечами, начал навертывать портянки. Сопки не было видно, но даже в завесах снега чувствовалась рядом какая-то громада, давила на плечи. Нет, не будет тут ничего. И ничего не даст смена места поиска. Что же делать? Методику, что ли, менять? Ха! Она поколениями поисковиков отработана, взято все нужное… Что тут переменишь? Федор быстро шагал по берегу и не расслышал чавкнувшего за спиной плеска. Повернулся он только на крик Сергея. Тот провалился одной ногой в старый копуш, затянутый ледком и прикрытый снегом. Ногу он выдернул сразу, но вода в сапог успела попасть. — Вот, — Сергей повалился на снег и дрожащими руками пытался стянуть сапог. — Вот… Федор бросился к нему: — Цела нога? — Цела, нога-то цела. — Губы Сергея прыгали. — Дай! — Федор ухватился за пятку и носок, сдернул сапог и вылил воду. — Отжимай портянку. — Как я теперь в мокрой буду… Кому это надо, а? Сколько мы болтаться будем, а? — Болтается знаешь что? В проруби? — тихо спросил Федор. — А мы работаем. И не кричи, высушим твою портянку. — Высушим?! Портянку мою высушим? А я весь мокрый, весь, весь! Всего сушить надо!.. Говорили же идиоту, говорили… Мать сколько говорила… Упрашивала… Нет, все сам, сам!.. А если бы эта яма была поглубже? Что тогда? — Копуш это — не яма, — зачем-то сказал Федор. — А ты вот что — натягивай сапог, иди к палатке. Костер еще не потух. Высушишь свою портянку и можешь топать на базу. Чтобы через час убрался, а то!.. — Федор вдруг поймал жалобный взгляд Сергея, запнулся, кинул ему сапог и, опустив руки, спокойно окончил: — А то не успеешь за день добраться. И лучше иди на канавы ночевать, ближе, а на базу утром. Начальнику, если вернулся из маршрутов, скажешь, я пятнадцатого буду, через три дня. Все понял? — Да, — шепотом ответил Сергей. — Я быстро, Федор Васильевич. Я все скажу, ребята вам еды завтра притащат, а то ведь две банки говядины осталось да галет пачка. Я там все соберу, упакую! — Иди, — сказал Федор устало, — Ничего мне не надо, не гоняй ребят, у них работы по горло. Сергей торопливо намотал портянку, сунул ногу в сапог и, прихрамывая, побрел к палатке. — Слышь! — крикнул Федор. — Ты там язык придержи, скажи, что вернулся так, работы, мол, никакой не осталось… Может, действительно тяжела нагрузка? Отойдет парень, сам потом посмеется… Все у него только в самом начале… Да и не уйдет, скорей всего… Пусть отлежится в палатке… Со второй половины дня косые полосы снега поредели, а к вечеру совсем опали, ветер утих. Федор забыл о Сергее днем и, только подходя к палатке, вспомнил утренний эпизод. Ушел или нет? — Сергей? — окликнул он. Да, ушел… Жалко парня… Когда Федор, забрался в палатку на ночлег, ветер твердо и сильно подул с юга. Зашлепал дождь. Одному в «маршрутке» просторно, ворочайся сколько хочешь… Еще две линии пробито, и надежды на то, что россыпь проскользнула где-то тонкой струйкой, не осталось. Не может она так вилять и обходить все многочисленные ловушки. Но здесь она. Словами не выразишь, а пальцы прямо чувствуют золотины. Особенно сегодня… Почему сегодня? Что случилось сегодня? Федор заворочался. Что было сегодня необычного? Ну-ка еще раз… Сначала линия в той части, где пойма сузилась метров до пятнадцати, — копуши через два метра… Пусто. Ни одна из проб не отличалась от взятых раньше… Потом на двести метров выше, там широкие галечные косы… Те же самые липариты. Нет. Ничего там не было. Федор протянул руку, нащупал пачку папирос, закурил. Папиросы отсырели во влажном воздухе, и он спрятал пачку к себе в мешок. Фу, черт, Анатолия бы сюда, все-таки опытнее. Вдвоем, может, и уцепились… Еще этот ушел. «Всего сушить надо!» Выколачивать всего, вот что надо… Ну, ушел и ушел, мало разве отсюда бежит любителей книжной экзотики… «Мать упрашивала!» Вот и надо родителей слушать, сколько вам в школе об этом твердят! Практиковался бы сейчас в теплом классе, рассказывал бы детишкам о бурях и ураганах, прислонив зад к батарее центрального отопления… Хорошо, хоть нога цела, а то отвечай потом. «Если бы яма была поглубже»… Если бы да кабы. А она стандартная. По инструкции — полметра… стандартная… Копуш… Нет… А что — нет? Что — нет?! Так… Так! Федор откинул клапан мешка, сел, дрожа, зачиркал спичкой и все никак не мог прикурить. Наконец папироса зажглась. Федор вдохнул дым полной грудью, и тотчас где-то там, внутри, явственно прозвучало: «Вот!» Он ясно видел картинку — мысль: красные языки лавы, окутанные паром, ползут по земле, вспыхивают кусты, деревья, грохочут падающие стволы, ревет пламя, и все новые и новые метры земли скрываются под огненным потоком… Все. Как удивительно мало места нужно в голове уже решенной задаче… Теплый южный ветер низко над землей тащил облака, похожие на комки разбухшей грязной ваты. Они обильно поливали землю водой, снег растаял. Над рыжей тундрой ползали клубы пара. И ходить никуда не стоит, вот прямо здесь, у палатки… Здесь сейчас все и выясним. К середине дня с глубины одного метра первая проба дала тот же шлих — кремний, яшма, роговики. Сгибаясь в тесном шурфе, Федор продолжал копать, и породу из каждых пройденных двадцати сантиметров складывал отдельной кучкой. На глубине около двух метров пошел галечник с глинистой примазкой. Лоток Федор заполнил с самого дна копуша. Вода постепенно вымывала из лотка глину, песок, светлела. Слетала в ручей галька. Вот он, шлих. Нате вам. В ложбинке лотка торчали крупные желтовато-серые зерна. Все правильно. Ручей вымыл и унес только мизерную часть. Основная масса легла на коренные. Федор ушел с лотком в палатку, высыпал шлих в чистую консервную банку, подсушил его на костре и осторожно пересыпал в капсюль из плотной бумаги. И только спрятав капсюль в пластмассовый мешочек, он ощутил, как смертельно устал. Кое-как стянув ватник, он откинулся на спальный мешок и долго лежал бездумно. Где-то далеко плыли разбухшие облака, стучал дождь, шелестели голые ветви, ворчал Кружевной. — Вот и застряли, — громко сказал сам себе Федор. — РД, понимаешь, надо отстукивать в управление: «Нижайше просим продолжить сезон»… Рабочих сюда. Всех до единого. Шурфы, канавы… Закрутится лавочка… Толя… Анатоль Алексеевич! Товарищ начальник партии! Раскрылся Кружевной. Редкий отдых В пятницу, под вечер, дверь управления вытолкнула меня на улицу и хлопнула за спиной. Так. Я глотнул мокрый воздух. Воздух был первобытно чист, его приносил с Чаунской губы спокойный бриз… «Отвечать придется!» За что, интересно? Спрятал я эти запчасти? И в глаза-то не видал… Э-эх! Мотаешься по приискам круглый год, а вместо благодарности — «отвечать»… Ну ладно. До понедельника еще два выходных. Отдохну пока, а там как-то образуется. Пойду домой, завалюсь на диван. «Крокодил» вчера ребята дали, подшивку за прошлый год. Вот и буду развлекаться. Только в магазин надо — ужин сообразить. В магазине у гастрономического отдела стоял Василий Жуканов, водитель вездехода. На прилавке лежал рюкзак. Василий укладывал в него банки, сверточки, бутылки. Собирается куда-то. — Салют! — сказал я. Василий повернул тонкое смуглое лицо. — О, привет! — Никак, в дорогу? — На рыбалку! — Он подмигнул и заулыбался. — Днями мотор купил. «Вихрь»! Уже опробовал. — Конец рыбьему племени. А далеко? — На Тайкуль, к Егору. Бывал? — А как же! Далековато… — Народу меньше. — Тоже верно. — Хочешь, поедем? Чего в поселке торчать? — На вездеходе? — Конечно. — Хорошо вам. Когда вернетесь? — В понедельник, к семи утра — как штык! Не застрянем, не бойся. — А мне некого бояться! — Ну и отлично. У меня не машина — зверь! Всю неделю готовил. Начальник говорит, бери, разрешаю. Это как премия за хорошую работу. — Один едешь? — Зачем один? С приятелем. И бухгалтер еще напросился. Пусть едет, не жалко. В тундре сейчас — благодать! Может, правда поехать?.. Запчасти… А что, они найдутся, если я два дня на диване проваляюсь?.. Едем! — На! — Я сунул руку в карман, извлек десятку. — Возьми на мою долю, что надо. А я переоденусь. — Давай. И прямо к нашему гаражу. Только шустрее. …Мы с Жукановым обитали в соседних домах. Не друзья, но знакомы были, как знакомы все люди, живущие много лет в небольших поселках. Летом после работы он вечно возился у дома с различными рыбацкими снастями, мастерил фанерные лодки. А осенью прошлого года торжественно привез из магазина дюралевую. Теперь вот «Вихрь» купил. Умеют отдыхать люди… Я прибежал домой, надел ватные брюки, свитер и штормовку, натянул болотные сапоги… Так, ничего не забыл? Сигареты и спички тут… Побежали. У гаражной стены на ребре стояла лодка. Блестели серебряные борта. Хороша! Брезент сзади у вездехода был отстегнут. На земле лежала груда вещей: рюкзак, спальные мешки, палатка, телогрейки. Рядом стоял пожилой, массивного вида мужчина. Вроде куба из шлакоблоков. Присядет, возьмет одну вещь и осторожно подаст в кузов. Как ведомость на зарплату в окошечко. Конечно, бухгалтер. Вот и у нас похожий. Скучно у таких просить аванс в нужную минуту. Из гаража, вытирая масленой тряпкой руки, вышел Василий. — Готов? Порядочек. Познакомьтесь, Андрей Иванович. — Он кивнул на меня. — Сосед мой. Белесые глаза скользнули по мне моментальным, как зрачок фотокамеры, взглядом. А челюсть! Прямо кварцевая глыба. И кожей обтянута, как на барабане, аж блестит. Не видел я еще такой кожи… — Приятно весьма. — Бухгалтер опять отвернулся к вездеходу. Вежливый! Точно, как наш: «Сожалею, молодой человек, но стоимость вычтем из зарплаты — вы отвечали за разгрузку…» Василий подошел к лодке и крикнул: — Сань, рюкзак не ударь, там стекло. Из кузова вывалился широкоплечий парень в дерматиновом замызганном плаще и рыжей зимней шапке с кожаным верхом. Одно ухо шапки было оторвано, второе засунуто за отворот. — Саня умный, Саня знает, Саню нечего учить! — подмигнул он. Вчетвером мы подняли лодку, уложили на стойки кузова и привязали к крюкам на борту вездехода. — Все, — сказал Василий. — Поехали. Через кабину я и Саня пролезли в кузов, постелили полушубок и уселись. Рюкзак Саня поставил на телогрейки. Бухгалтер расположился рядом с Василием, в кабине. Мотор взревел. — Врубай четвертую! — заорал Саня. Вездеход, рыча, перебрался через заезженный кювет и загрохотал по серой трассе. ЗИЛы и КрАЗы с грузами для приисков обгоняли нас, пыль висела над дорогой. Ветер уносил ее длинными шлейфами в тундру, но машины поднимали новые завесы. Сквозь щели она набилась в кузов, дышать стало нечем. Только через час мы свернули с трассы и прямо по тундре покатили к морю. Пыль исчезла, на мягких кочках гусеницы перестали грохотать. Потом и кочки кончились. Вездеход бежал у самой кромки воды. Зеленые ряды волн опрокидывались прямо под брюхо машины на серую гальку. Словно сто лет дома не были, а вот увидели родной берег и кланяются в пояс. Небо было тоже зеленым, и отделяла его от моря только розовая полоска льдов у горизонта. Саня хлопнул меня по плечу и показал на бухгалтера: — Зови сюда! Пока тот протискивался в дверной проем, Саня расстелил в ногах газету, выложил хлеб, оленью колбасу, соленые огурцы. Потом извлек бутылку «Зверобоя» и стаканчики. Делал он все капитально и с таким удовольствием, что я почувствовал голод. Пить только не хотелось, но необходимо соблюсти этикет рыбацких поездок. Первая стопка в этом этикете уничтожает, конечно символически, бывшие служебные ранги. Вторая дает право полновесного голоса в любом рыбацком вопросе. После нее царит равенство, и что ты за человек там, в поселке, — не важно. Важно, как ты покажешь себя теперь. — Ух! — опорожнив стаканчик, дохнул Саня. — Дикая лошадь! — Весьма! — подтвердил бухгалтер, размалывая огурец. — Не очень, Санька! — крикнул через плечо Василий. — Да мы по крапочке, Вась! — Саня изобразил пальцами дозу. Впереди открылась красноватая, в фиолетовых пятнах, тундра. Увалы и ложбины уходили далеко-далеко, туда, где все красится одним синим цветом. Из хаоса ложбин вытекла речка Млелювеем и перегородила дорогу. Вездеход медленно сполз в воду, поворчал несколько секунд, словно принюхиваясь, и тихо поплыл. Бухгалтер наклонился к моему уху: — Как полагаете, ушицей побалуемся? — Судя по времени и погоде — должны, — ответил я. — Голец зимует в речных ямах, а как раз в июне скатывается в море. — Не приходилось гольцовой ухи отведывать, — сказал бухгалтер. — А вяленым Василий Михайлович угощал — отменная штука! — Отведаем, — успокоил я его. Недавно, наверное, в наших краях, если ухи из гольца не пробовал. Галька кончилась, под гусеницы мягко стелился песок. Промелькнула расколотая баржа, кругом торчали выбеленные водой и солнцем бревна и ржавые бока бочек. Уютное покачивание, приглушенный песком грохот располагали ко сну. Я начал дремать. — Любовь у меня — Нинка звать — в Магадан укатила с одним парнем, — неожиданно сказал с другого бока Саня. — Друг-приятель был. Случается так, а? — Все бывает, — сказал я. Вовсе не хотелось разговаривать. — А чего ей не хватало? Четыре сотни зарабатываю — понял, нет? Шубу из нерпы сшил, чукча Вальгыргин по дружбе настрелял. На, говорю, Нинка, носи на страх и погибель окрестным бабам. Пусть млеют в тоске и печали — понял, нет? Спасибо, отвечает, Саня, век не забуду… На крыло — и в Магадан. Письмо прислала: неответственный, мол, ты, потому и уехала. Прости за шубу… Я долго слушал его рассказ. Наболело у человека. Понятно, чего уж тут. Любовь — не запчасть… Вездеход оборвал бег неожиданно. — Приехали, — сообщил Василий. Ноги затекли, и мы прыгали на песок тяжело. Вдаль уходила светлая коса шириной метров тридцать. Слева вдоль косы нес воду Тайкуль, справа ворочалось море. Вездеход стоял посреди косы, а прямо перед ним из песчаного бугра торчала избушка. Как старый гриб подберезовик. На ржавых костылях в плавниковых стенах избушки висели обручи от бочек, гнилая веревка, проволока. На крыше лежали нарты. Тишина кругом патриархальная. — Егора-то не видать, — сказал Василий. — А всегда встречает. — Сейчас посмотрим. — Я вошел в сени. Там валялась драная сеть и песцовые капканы. Дверь из сеней в комнату подперта палкой. От песцов. Где же Егор? Я убрал палку и открыл дверь. В крохотной комнате печь, у противоположных стен нары, застеленные оленьими шкурами. Между ними, под окошком, стол. Все окошко — в две ладони… Я вышел на улицу. Ребята уже разгрузились. — Нет Егора. Наверное, в совхозе. — Нет и не надо. Сань, тащи шмотки в избу и займись хозяйством. Чаек там, поесть сооруди. — А мы? — спросил бухгалтер. — А мы — на воду! — Василий поплевал в ладони и схватил мешок с сетями. Я и бухгалтер двинулись за ним. Коричневая вода плыла на широком плесе. Река несла с верховьев много ила: июнь — месяц половодья. Нагруженный спальными мешками, от вездехода завернул Саня. — Есть тут рыбка, есть! — ликующим шепотом сказал Василий. — А куда ей деваться? — подтвердил Саня. — Вода грязновата, — с сомнением покачал головой бухгалтер. — Едва ли тут есть рыба. — А откуда ей взяться? — опять весело подтвердил Саня. Мы засмеялись. Василий достал из мешка две аккуратно собранные сетки. Посмотрел, подумал, достал третью. Потом подогнал вездеход ближе к берегу. Мы сбросили лодку в воду и начали укладывать в нее сети. Я и Василий, а бухгалтер смотрел. — Коротковаты у тебя сетенки, — удивился он. — Все по рыбнадзоровской норме. Андрей Иванович, — десять метров на брата, — возразил Василий. — Так сказать: чти закон, и он тебя полюбит! Вы, пока не у дел, принесите три камешка — вон под берегом лежат. Пока тот таскал тяжелые голыши, мы перебрали и уложили сети. — Поплыли. — Василий шагнул через борт. — Мотор не берем, тут поблизости хорошие ямки. Бухгалтер опустился на корму, и нос лодки подскочил. — О-го-го! — сказал он. — Не потонем? — Выживем! — Василий махнул мне, приглашая за весла, сам лег на нос, придавив сети. Я погнал лодку вдоль берега. Давно не греб. Последний раз выезжал на рыбалку два года назад. А потом все некогда было. Причалили недалеко от избушки, за песчаным мысом. Василий, прихватив шнур от первой сети, выпрыгнул на песок, обмотал конец за ивняковый кустик, вернулся обратно. Я осторожно повел лодку от берега. Веревка натянулась, и сеть заскользила в воду. Тихо булькали грузила. Сеть кончилась, и Василий тихо опустил привязанный к концу камень. Метров через сто поставили вторую сеть, за ней третью. — Порядочек! — Василий вытер руки и достал папиросу. — Давай к избе, только держи у того берега, подальше от сетей. К избушке мы вернулись около двух ночи. С песчаного бугра хорошо были видны цепочки белых пластмассовых поплавков. Синие тени бродили по тундре. В избушке было тепло, попискивал чайник, прикрытый консервной банкой. В банке томился индийский чай. — Благодать! — Бухгалтер скинул ватник и протянул руки над печью. — Продрог, холодноваты ночи. Что ни говори, — север… А может, годы… Бывало, на фронте месяцами в холоде, слякоти — и ничего. Да-а… А Сашок-то спит, как младенец. — Пусть, — Василий осторожно подвинул его, сел рядом. Мы поужинали, налили чая. После тряской дороги, возни с сетями и плотного ужина тепло землянки наливало мышцы приятной усталостью. В ушах позванивала дистиллированная тишина. — Как расположимся? — спросил бухгалтер. — Вы ложитесь рядом, нары широкие, Егор с запасом делал, на гостей, — ухмыльнулся Василий. — А я тут, с Саней… Да, сети хорошо поставили. Прошлой весной я там девять штук гольцов взял, да чира с муксуном десятка четыре… А у Егора есть секретные ямы. Рыбы там! Но ставить в тех ямах неудобно: он-то рыбу ловит для работы, песцов подкармливать… Несколько минут я лежал с закрытыми глазами. Сквозь веки сочился розовый свет. Веселый и легкий свет. Нащупав лежащие рядом, на столе, часы, я открыл глаза. Девять. Солнце через окошко набросало по полу золотых бликов, играло на лице бухгалтера. Он сидел напротив, собирал спиннинг. — Доброе утро, — сказал я. — Пр-ри-ветствую! — прорычал он с невероятной бодростью. — Каковы были сны? — Никаких. — Вот-вот! У меня аналогично. Удивительный здесь сон — никаких видений, а ведь желудок вчера перегрузил! Даже кредиты не беспокоили. — Он весело хохотнул. — Что значит обстановка, а? Да-с. Вы не посоветуете, какую блесну лучше поставить? — Желтую, — сказал я. — Голец берет на нее. — Желтую? Ну, так и сде-ла-ем! — вдруг пропел он. Полированный подбородок так и засверкал розовым лаком, и на нем обозначилась белесая рельефная паутина. На шее она уходила за расстегнутый ворот байковой рубахи. Ожог, что ли, у него? — Встали, Андрей Иванович? — спросил за стеной Василий. — Точно так! — отчеканил бухгалтер. — Чайку выпьем и идем. Ветер утих. Небо было чистым. Только далеко на склонах сопок болталось несколько облачков. Как мокрые простыни на неровном заборе. За песчаными буграми сверкало море. По берегу шагал Василий и что-то высматривал в воде. — Ну, как? — спросил я. — Пусто. Видишь, поплавки торчат. Попади что — хоть один да утонет. Переставлять надо. — Переставим. Когда мы втроем собрались у лодки, откуда-то выскочил Саня. Он тащил за шею крупного гуся гуменника. — Во, лапчатый! — крикнул Саня. — Тяжельше тамбовского индюка! — Ты где взял? — ошарашенно уставился бухгалтер. — За избой пасутся, — сказал Саня шепотом. — Заходи слева, наматывай шею на руку! Бухгалтер присел и посмотрел в сторону избушки древним охотничьим взглядом. Мы прыснули. — Да в леднике у Егора он взял, — сказал Василий. — С весеннего перелета настреляны. Там еще штук пять. — Ох! — Бухгалтер выпрямился. — Грех, Санек, шутить над стариком… А ругаться этот Егор не будет? — Нет, еще похвалит, что взяли. Он такой — все отдаст. — Сань, потроши гуся — и в котел, — сказал я, еще смеясь. — Как мимолетное виденье! — потряс гуся Саня. Две сетки мы переставили к противоположному берегу. Пока возились с ними, в третью попала гагара, накрутила на лапу толстый моток дели. Василий приподнял сеть и положил птицу на колени. Гагара зашипела и стукнула его клювом в кисть. Он со смехом выругался: — Вот зараза, больно долбит! Краснозобая гагара. Красивая птица, в пепельном оперении с оранжево-красным пятном на груди. Постепенно гагара успокоилась, и Василий положил ее на скамью. Я смотрел, как он раздергивает ячейки сети, и вдруг обратил внимание на глаза гагары. Изогнув шею, она водила клювом у самых пальцев. А в глазах, похожих на две капли густого меда, засветилось доверие к этим пальцам. Птица следила за рукой, как человек с больным зубом за щипцами врача. Когда Василий дергал нитки слишком сильно, она шипела, словно просила быть осторожнее. Наконец Василий снял последнюю петлю. Гагара лежала свободной и все смотрела на него. Василий засмеялся, поднял ее и перебросил через борт. Кончики крыльев застучали по воде, и следом стремительно побежала рябь. — Гуляй! — крикнул Василий. Саня сидел на берегу и, увидев нас, закричал: — Небось намокли! Быстрей в избу, там печь прямо хохочет! Запах гусиного бульона и укропного масла растекался вокруг землянки. Когда Саня ухитрился приготовить обед — непонятно. Дура Нинка, убежала от такого парня. Мы выхлебали заправленный сухим луком и вермишелью бульон, а гуся осилили наполовину. — Отродясь так не едал, — вздохнул бухгалтер. — Как бы чего… Все За свой желудок беспокоится. Просидел небось всю жизнь за дубовым столом, одна забота — не простыть, не заболеть… — Покурим, — сказал Саня. Отвалившись в угол, почиркал спичкой, прикурил папиросу и тут же уснул. Василий и бухгалтер, прихватив телогрейки, ушли на улицу. Папироса в зубах у Сани дымилась. Спалит избу. Я потянул мундштук, но зубы были крепко стиснуты. Пришлось оторвать… Бухгалтер и Василий сидели против избушки, на песке. — Легко привыкает глаз к стенам вокруг тебя, — говорил бухгалтер. — А тут от простора просто теряешься. Выскочишь вот так и от обилия бесконечных линий забываешь, кто ты есть. Нет, Василий Михалыч, вы уж извините, а я теперь ваш попутчик на все лето. Не обессудьте. — Об чем речь, Андрей Иваныч? Место в машине всегда найдется… Я вышел к морю на прибойную полосу. Тих и пустынен был берег. Недалеко от землянки, зарывшись в песок, лежал старый вельбот. Доживает свой век. Пока плавал, был нужен, а теперь кто о нем вспомнит?.. Так и со мной будет. Возьмут да уволят… А-а-а… Залягу, как этот вельбот, где-нибудь на берегу. Морской капустой обрасту. Камбала будет глаза таращить. Кулики прыгать… Учитель приведет первоклассников на экскурсию: «Вот лежит уволенный человек… Слушайтесь старших, дети… Не теряйте запчасти…» Ох, этот контейнер!.. И где его разгрузили? Одно ясно — на территории конторы технического снабжения, а точно не знает и сам товарищ Смирнов, начальник данной конторы, мастодонт снабженческих дел. Не помнит. И немудрено: территория конторы — квадратный километр. А угол поближе к сопке еще под метровым слоем снега. Там мы транспортерную ленту разгружали, скрубберы к промывочным установкам, детали от бункеров и что-то еще. Может, там?.. Может… Что-то далеко я забрел, пора возвращаться. Вся компания сидела, привалившись спинами к стене избушки. И Саня проснулся. Бухгалтер держал спиннинг. Скучает народ. — Ну как? — спросил я бухгалтера. — А, ерундистика! — Он подвинулся на телогрейке, и я сел рядом, — Откуда тут быть рыбе? Ну, посудите сами — ни заводинок с кустиками, ни зарослей камыша. Голый берег, все илом забито… — Мура все это, — лениво сказал Саня. — Размышления. А кашлык — он свое дело знает. Он давно в море чилима лопает — понял, нет? — Позвольте, — сказал бухгалтер. — Что еще за кашлык? — Слово такое международное, чукча Вальгыргин придумал, — пояснил Саня. — Это еще когда я сюда, на Чукотку, за монетой приехал. Давно, сопливый я был. Ну, бич один, босяк-поденщик, подвернулся, советует: «Езжай на лето в поле с геологами, там этих монет — Братскую ГЭС пруди. Шестьсот в месяц на каждое приезжее рыло. Дай пятерку». Ну, дал за совет. И поехал. Вот топаю раз в маршруте, задумался и утопал вперед. Вдруг слышу — ребята орут. Поворачиваюсь, а рядом медведь. Стоит на задних лапах, как в этом… в цирке. Не гора, конечно, — чего врать. Но с эту избу. Бельмами ворочает, рожа довольная и меня когтем манит: иди сюда, мол, насыплю я тебе монет! Гляжу я на его рожу и все понемногу забываю. Хочу вспомнить, где родился, — туман. Кто мама — не знаю. Зачем тут стою — непонятно. Ну, ухлопали ребята зверя, спасли меня. Сообразили костер, жарим свежатину. И как раз по тундре Вальгыргин с оленями шлепает. «Сто делаис? — спрашивает. «Шашлык жарю. Угощайся». Попробовал. «Осень, говорит, вкусный кашлык!» С тех пор, как ни встретимся, смеется: «Тафай кашлык шарить». Рыба у него стала кашлык, и гусь — тоже. Понял, нет? Могучее слово. И голец, между прочим, самый что ни есть — кашлык. Важная рыба. В нем одного мнения больше, чем в начальнике геологоразведки. — Жаль, Михайла тебя не слопал, — задумчиво сказал Василий. — Не, Вась, у меня еще судьба впереди была: с Нинкой знакомства разводить, крутить любовь. Много всяких событий… — Саня замолчал и задумался. В пяти метрах от наших ног все так же равнодушно и лениво нес воду Тайкуль. А далеко за ним и за просторами тундры из-за синих вершин Анадырского хребта поднималось большое золотистое облако, отороченное розовой бахромой. Солнце скатывалось в облако, и по тундре бежали к нам коричневые тени. — Красота несусветная. — Бухгалтер глубоко и свободно вздохнул. — А тихо-то, тихо! До колокольного звона… — Рыбы нет, — сказал Василий. — И не будет, — кивнул я. — Зря Млелювеем переехали. Неделю назад ребята с гидробазы оттуда полмашины приволокли. — Врут гидробазовские, — отмахнулся Василий. — Чего — врут! Мне приятель рассказывал, как они у своего дома улов делили. По два большущих таза каждому, а всего шесть человек было. — И приятель врет! — убежденно сказал Василий. — Вот позапрошлый год ребята из морпорта на реку Чаун махнули — это да! У них получше вельбота посудина. И мотор автомобильный. Приплыли, значит, завели невод, а вытащить не могут. Кипит! Кое-как на мелководье подтащили и давай руками выгребать. Голец, чир, муксун, селедка! Они и обалдели. Завели еще: то же самое. Третий раз — опять! Можно еще ловить, да борта вровень с водой, а обратно-то по морю идти. Так механик у них, Гришка Копейко — я его хорошо знаю, — сел на берегу и заплакал. Вот как иные рыбку-то ловят… — Н-да-а, — протянул бухгалтер. — А не враки? — Гришка врать не будет. Да и бабы портовские хвалились… Это вам север, а не заводи с кустиками. Тут не то бывает… Или еще: недавно вертолетчик знакомый рассказывал. Неделю назад летали они к геологам. Идут обратно. Туман. Командир дает радио, ему порт отвечает — обойди слева. Как раз там долина, река течет, а в верховьях реки, значит, озеро. Большое, километров пять. Там сроду никто не был, геологи не в счет, какие они рыбаки — у них работа… Да… Ну, вертолетчикам интересно, опустились, пошли над водой, у берега. Вода, говорит знакомый, прозрачная, даже не видно ее. Только дно — песок. А над песком прямо висят гольцы. По метру штука. Косяками. Через сто метров. И так вдоль всего берега. Ну, думают, сядем на полчасика, закидушки всегда с собой. А командир дрожит весь от страсти, но говорит: «Нельзя. Горючего до порта не хватит». Так и пострекотали домой… Василий замолчал и осуждающе посмотрел на поплавки. Мы долго сидели молча. Облако рассосалось, а солнце набухло и покраснело. Ночь уже глубокая… — Лень какая, — наконец тихо сказал Саня. — Гуся разве кончим? — Недурно придумал, — оживился бухгалтер. Ишь, забыл про свои болезни на свежем воздухе. И то сказать: наверное, впервые в жизни попал на природу. Мы, потягиваясь, встали. — Пойдем, Вась, — мягко сказал Саня. — Иди к черту со своим гусем! — Василий подскочил и зашагал вдоль берега. Сам себя разбередил рассказами. Ну, нет рыбы — что же сделаешь? Гусь зато есть… Спать Василий не ложился. Все скрипел дверью, вздыхал. Я из-за этой двери заснуть не мог. Зато Саня уютно посвистывал носом, а бухгалтер отвечал ему: «Г-рр-ы-ы-хоп!» Тлели и тихо пощелкивали плавниковые поленья. Часов в пять я тоже вышел на улицу. Дремала на сопках и в долинах прозрачная июньская ночь. Тянул предутренний ветерок. На озерах, за рекой, сонно покрякивали утки… Вот уволят меня за эти самые запчасти, пойду к Егору в напарники. А что? Ему одному скучно. Капканы научит ставить. Будем вдвоем песца ловить, весной гусей стрелять… И рыбу с Егором поймаем… Спокойно… А тот суматошный мир пропади пропадом… Хоть завтра провались он весь под землю — пальцем не пошевельну. Лишь бы эта долинка осталась… Я зажмурился, представляя себе такую расчудесную жизнь, и от радости даже задрожал, вернулся в избушку, лег и сразу уснул. Крепко и до глубокого утра. Разбудил меня густой аромат жареной оленины и крики. — Ва-ся! — тянул за стеной Саня. — Иди оленя есть! Перепреет! У стенки заворочался бухгалтер и спросил: — Какой олень? Откуда олень? — Арканом изловил — понял, нет? — сказал за стеной Саня. — Слушайте вы его! — засмеялся я. — Небось у Егора в леднике. — Догадливый, — восхищенно сказал Саня, появляясь в избушке. — Медаль тебе дадут. Олимпийскую. — Что там сети? — спросил бухгалтер. — А-а-а, — Саня махнул рукой. — Как есть — пустыня. Измучился Вася, все по берегу лазит… Ладно, идите вывески ополосните, будем пищу принимать. Пока мы умывались, пришел Василий. Саня поставил на стол огромную чугунную сковороду. Оленина так и таяла во рту. — Вы, Василий Михайлович, не огорчайтесь, — как-то даже ласково сказал бухгалтер. — Что поделаешь, не бывает чудес на свете. — Это точно, — кивнул Саня. — Чудеса — они раз в жизни случаются. Вот в прошлом году мне Нинка говорит… — Заткнись с Нинкой! — Василий бросил вилку. — Плесни чаю. — Давай, Вася. Мы напились чаю, покурили. — Ну, я на воздух, — поднялся бухгалтер. — Побалуюсь еще блесной. — Может, сетки переставить? — спросил Саня. — Переставил уже, — буркнул Василий. — Еще под утро. — Один? — Тебя, что ли, слона моржового, дожидаться?.. Но не в сетях дело. Фарт не вышел, вот что… Ничего, в следующую субботу… — Кау! Ка-а-у! — вспыхнул за стеной тревожный и пронзительный крик. Чайка. Так они кричат, когда сильно взволнованы. Издалека на первый крик ответили другие птицы. Через минуту рядом с избушкой поднялся невероятный галдеж. — Во открыли Содом на Гоморре! — сказал Саня. Василий сел. — Иди глянь, — кивнул он на дверь. Саня вышел, а птицы кричали все громче. Откуда они налетели? Утром всего пара над рекой болталась. — Обалдели эти сычи! — заорал за стеной Саня. — Прямо снег! — Ага! — Василий соскочил с нар и схватил телогрейку. — Что сие обозначает, Василий Михалыч? — спросил бухгалтер. — Посмотрим, посмотрим. — Василий выбежал на улицу. — Любопытно. — Бухгалтер пошел следом. На улице творилось что-то невероятное. Я никогда не видел столько чаек вместе. Белыми вихрями они метались над рекой и так орали — хоть уши затыкай. Василий уже сидел в лодке и махал нам. На корме поблескивал мотор. — Давай садитесь! — крикнул он. Бухгалтер, поднимая брызги, шлепнулся на переднюю скамью. Я толкнул лодку от берега и прыгнул на нос. Василий дернул шнур стартера, мотор выбросил облачко серого дыма и застучал. Лодка, задрав нос, понеслась вверх по реке. Низкие берега, заросшие кассиопеей и кедровым стлаником, убегали назад. В километре от избушки Василий заглушил мотор. Я переполз на весла. — Почти все утоплены, — прошептал Василий. Я осторожно подгреб, он ухватил сеть и приподнял верхний край. Вода плеснула, и большое серебряное тело перевалилось через борт ему на колени. — Муксун! — Василий быстро распутал дель. — Держите! Бухгалтер подпрыгнул и ухватил рыбу. Руки его дрожали, большие пальцы ушли под жабры и оттуда засочилась струйка крови. Муксун взмахивал хвостом, и при каждом его движении бухгалтер сильнее стискивал пальцы. — Куда его? — севшим голосом спросил он. — Сейчас — Я расстелил на пайолы кусок брезента. — Сюда! — Держите! — опять позвал Василий. Рыба за рыбой шлепались на брезент. Я машинально считал: «…пять… восемь… одиннадцать…», потом вспомнил — дурная примета. — Все. — Василий дернул плечами. — Плывем дальше. Едва он ухватил подбору второй сети, вода забурлила, и огромный коричневый хвост бухнул в борт. На нос посыпались брызги. Рыба рвалась из сети. Василий поймал пальцами жабры. — Не, не уйдешь! — захрипел он. — Не туда попал! У нас строго! Наконец сверкающая туша перевалилась через борт и замолотила хвостом по брезенту. Голец был огромен. А краски! Зеленая спина, желто-розовые бока и ярко-красное брюхо. На спине и боках переливались металлом розовые пятна. Добыча! Вывалив гольца из сети, Василий потянулся дальше. По берегу прибежал Саня, молча посмотрел на нас и убежал. …Выбрав улов, мы поправили сети и поплыли к избушке. Куча рыбы шевелилась посреди лодки. Мы разглядывали ее и даже про мотор забыли. Я машинально греб. Вот тебе и пустой Тайкуль! На губе Василия болталась докуренная папироса. — Что я говорил! — шептал он. — Есть рыбка, есть! — гоготал бухгалтер и вытирал покрытые слизью и чешуей пальцы о брюки. — Подумать только! Саня поджидал на берегу. Расстелил чистый брезент. Мы причалили, он глянул в лодку и заахал: — Во, дали! Во, нос утрем! Изобильный улов! Рыбу выложили на брезент. Последним бухгалтер выволок того гольца и положил отдельно. Мы стояли вокруг. Бухгалтер опустился на колени, шлепнул рукой по упругому красному брюху и подмигнул Сане: — Кашлык, а? — Натуральный! — подтвердил Саня. И тогда мы засмеялись и захлопали друг друга по плечам. Бухгалтер стал еще массивней, а Василий приосанился. Охотники, древние добытчики, кормильцы семей — вот кем мы бессознательно почувствовали себя. Степенно сели на песок вокруг брезента. Бухгалтер достал пачку «Беломора» и всех торжественно угостил. И хотя у каждого было в карманах курево, мы взяли из его пачки. Саня поднес спичку. Все кивали и говорили: «Спасибо». Ветер плескал водой в берег, на той стороне Тайкуля поблескивали озера. За косой шумело море. — Чайки всегда провожают рыбу, — сказал Василий. — Умная пичуга, — важно кивнул Саня. — Рыбу солить будем? У Егора в погребе чистая бочка. — Ясно — солить, — подтвердил Василий. — Ты бочку возьми, потом вернем. И муксунов нажарь. Пошла рыба, пошла-а… Сейчас выпьем чайку и опять на воду, отдыхать много не придется. — Давайте, Василий Михалыч, командуйте, — согласился бухгалтер. — Сегодня вы наш, как говорится, отец-командир. Насквозь мокрые, мы гоняли лодку от сети к сети. Рыбу выбирали втроем. Гольцы тяжело стукались о брезент, словно позеленевшие слитки меди. Стало ясно, что мы попали на самый ход. Это был один из редчайших случаев, о которых потом среди рыбаков ходят легенды. Голец шел, и не видно было конца могучим косякам. Мы выхватывали из них мизерную часть, но и она была непривычно огромна. Какое-то откровение природы настигло нас. Говорили, Тайкуль пустой? Так вот — получайте… Саня расположился у самой воды, соорудил из пустых консервных ящиков два стола. На одном стояла бутылка и сковорода с остатками жареной оленины, а второй был залит кровью. Там кончали жизнь рыбы. Саня вертелся между столами с охотничьим ножом в руках и орал во всю глотку: Где в воде гуляет рыба, Как ту рыбу изловить — Вася знает! Вася умный, Васю нечего учить! — Хороший парень! — Бухгалтер даже головой завертел, хохоча. — За ним глаз нужен и строгость, — сказал Василий. — С бабой тут одной связался, еле я ее выпроводил из поселка. Два раза замужем была — какой из нее теперь толк? Ах, вот что с Нинкой! Святая простота, видно, этот Саня. Есть такие люди, что во всем без оглядки полагаются на друга, с годами это входит в привычку… Живет человек чужим умом, чужими радостями, вообще чужой жизнью, и никаких сомнений у него не возникает относительно правильности такого существования… Да, все бывает… — Сказочные чудеса, — встретил нас из очередного рейса Саня. — Уже бежит кто-то, пронюхал, какая масть идет. Во-о-он… Далеко, где кончалась коса и Тайкуль впадал в море, на той стороне реки брела черная фигурка. Испарения вытягивали ее в длинный восклицательный знак, потом сплющивали вопросом, превращали в точку, и она медленно приближалась к нам. Кто бы это? — Егор, наверное, из совхоза, — сказал я. — Скорей всего, — согласился Василий. — За гольцами сбегается народ, — упрямо сказал Саня. — Ладно, подождем, — решил Василий. — Санька, как там с рыбой и чайком? — Да все готово, Вась, аж потеют муксуны от радости. Мы закусили прямо-таки царской рыбой, запили чаем и вышли на улицу, когда человек подошел. — Это не Егор, — приглядевшись, сообщил Василий. — За гольцами, я ж говорил! — радостно закричал Саня. — Пойду перевезу. — Василий зашагал к лодке. Я вернулся в избушку, расшевелил притухшие головешки и долил чайник. Жилья тут поблизости нет, далеко человек идет, устал, проголодался. Ну, рыбы хватит, чай сейчас будет, стопка есть. Все шумно ввалились в избушку. — Остряки, на Ичуне ухитрились потонуть! — смеялся Василий. Незнакомый парень пошмыгал длинным носом, снял шапку и провел ею по лицу, размазывая капли пота. Сказал хрипло: — Ветер там… Народу много было. Ах вот оно что!.. — На вездеходе? — спросил я. — Ага, — ответил парень. — Все выплыли? — спросил бухгалтер. — Да все. Которых мы с Егором вытащили, которые сами. Пацаны там, пять штук, так их мы сразу ухватили, а женщины держались, пока машина топла. Их потом. Я налил парню чаю. Он выпил две кружки, попросил закурить: — Наше-то курево все измокло. До вас терпел. — Где же люди? — опять спросил бухгалтер. — Изба там у берега, драная. Егор говорит: я на случай избу подлатаю, а ты дуй ко мне, сейчас день выходной, верняком поселковые рыбаки у меня сидят с вездеходами. Скажешь — зову. — Так-с, — протянул бухгалтер. — История. Значит, и Егор там. Ну, с ним народ продержится, тундровик старый, опытный… Я подвинул парню тарелку с рыбой. — Ешь, — кивнул Василий. — Ешь, поспи, утром в поселок поедем, исполком вертолет даст. — Вишь, дело в чем. — Парень стеснительно посмотрел на Василия. — Там с утра не емши. Да завтра день. Оно бы, конешно, ничего, мужикам-то, да вот пацаны… — Эко дело! Главное по нашим местам — ночлег теплый. А его Егор организует, — Василий усмехнулся, — мастер он! — Это верно — переспят, — согласился парень. — Хотя изба, конешно, — одна видимость… Все молчали несколько минут. Я отвернулся. Бухгалтер чиркал спичкой, пытаясь прикурить. Головка у спички сломалась, вспыхнула и отлетела в угол, оставив посреди комнаты тонкую траекторию дыма. Она еще пошипела там, в углу, выхватив из тьмы всякий мусор: затоптанные бумажки, клочки шерсти, окурки — обычный мусор человеческого жилища. — Ну ешь, отдыхай, — наконец сказал Василий. — Поднимайся, народ, не будем мешать. Он вышел в дверь. Широкая спина на миг загородила весь проем. Саня непонятно посмотрел на меня, надел шапку, снял, опять надел. Потом зло хлопнул по верху, нахлобучив ее на самые уши. И вышел. Я следом. Поднимался ветер. Тундра потемнела, небо наливалось темной синевой. Сверкающая рябь полосами чертила воду Тайкуля, а за косой беспокойно заворочалось море. — Вы уж того, не серчайте, — сказал за дверью парень. — Я соображаю. Тоже не сладко вам целый год в поселке сидеть. Всех-то удовольствий — на охоту да рыбалку. Конешно, редкий отдых — соображаю, да… Малость передохну да пойду. — Ну-ну, — сказал бухгалтер. Ничего себе — пойдет! Километров тридцать оттопал да еще в два раза больше. Может, на Млелювееме кто из рыбаков сидит? Тогда доедет до поселка… А мы-то?.. — Давай скорей! — закричал Василий из лодки. — Андрей Иваныч чего тянет? Я пожал плечами. — Ну, пусть отдохнет, — махнул рукой Василий. — Возраст не тот — целый день мотаться… Санька, смотри, чтобы к нашему возвращению уха была чировая! Хлопнула дверь, и появился бухгалтер. Он прошагал к лодке и сказал: — Василий Михалыч, надо ехать за людьми. — Что?! — повернулся Василий. — Куда ехать? Завтра их с утра вертолетом заберут — не первый случай. Об чем думать? — Надо ехать, — словно не услышав его, повторил бухгалтер. — Да вы что, чокнулись все? — вскипел Василий. — Да что тут событие разыгрываете?! Ждешь, ждешь этой субботы, а тут… А-а-а, да провались все пропадом! — Он схватил весло, с размаху пихнулся в берег, рванул шнур стартера. Отличный мотор — «Вихрь»! Василий положил лодку в крутой вираж, нос резанул воду, и она понеслась, распарывая усами волн крутую рябь. Через минуту все проглотило молчание. Оно расползалось над берегом осязаемой вязкой тучей, и только в дебрях ее тревожной сиреной выл ветер. — Так! — выдохнул, словно после удара топором, бухгалтер. — Ясно. Что ему ясно?.. Нарыбачились… А такая благодать была… Эх, досада… — Там мой рюкзак лежит, — сказал бухгалтер. — Соберите в него еду. Хлеб, консервы, чего там еще… — Это зачем? Я посмотрел на него. Что он придумал? Приготовиться хочет к возвращению Василия? Думает уговорить? Едва ли… — Вы собирайте, — повторил он. — И несите в машину. Действительно, уговорить думает. Ну, пусть, посмотрим. Рюкзак-то я могу собрать, это недолго. А там его дело, не ругаться же. Я повернулся и пошел к избушке. Саня сидел у входа, привалившись спиной к раскрытой двери. Даже не глянул на меня. Я взял рюкзак, сунул в него пару буханок хлеба, банки, папиросы, вышел на улицу и заполнил свободное место рыбой. Неожиданно на высокой ноте заворчал стартер вездехода. Я повернулся. Бухгалтер сидел в кабине, а пришедший парень стоял рядом, у открытой дверцы. Ничего себе! Он что, сам ехать хочет?! Прогрохотал и с ревом разбился о берег первый штормовой вал. Соленая пыль махнула через косу, ожгла лицо. С торжествующим ревом заработал мотор вездехода. Я подхватил рюкзак и побежал к машине. Парень все топтался рядом с бухгалтером, и я втиснул туго набитый рюкзак в противоположную дверцу. — Дак чужая машина-то! — донесся до меня голос парня. — Нагорит за здорово живешь! — Лезь, тебе говорят! — крикнул бухгалтер. — Ответим! Парень, постояв с минуту, тряхнул головой и, перевалившись через бухгалтера, пролез в кузов. Бухгалтер наклонился вперед, и луч солнца высветил блестящий подбородок, рельефную паутину на шее и распахнутой груди. На берег одна за другой рушились стремительные волны, и грохот воды казался артиллерийскими залпами. Бухгалтер крепко ухватил рычаги, машина задрожала. Дрожь ее электрическим током резанула меня через ладонь, лежащую на борту дверного проема. Там, за ним, в тесной дребезжащей кабине, не было места прошлому и моим идиллическим уютным мечтаниям, надеждам на счастливый покой и безмятежность… Но пальцы крепче стиснули металл, я поставил ногу на гусеницу и шагнул через борт. Вездеход дернулся, загремел траками и рванулся вперед, навстречу глухой канонаде. А Саня даже не повернул головы. Он сидел, все так же привалившись к двери, и глядел на реку, тундру и далекий Анадырский хребет, затянутый фиолетовым маревом. Туманная страна Паляваам Повесть Нас трое. Живем в балке на полозьях. Снега замели его до самой крыши, а мы не расчищаем: так теплее. Из плит, вырезанных в насте, мы смастерили перед дверью коридор, перекрыли досками, застелили мешковиной и даже увенчали ледяным шпилем. Получились вполне приличные сени. Там хранятся продукты, инструмент, пара лыж и ружья. Балок стоит в тесном распадке со слоеными каменными стенами. Стены черные, крутые, на них даже снег не держится. За балком распадок забирает круто вверх. Механик вездехода Валька Евсеев говорит, что весной нас смоет паводком и поплывем мы из ручья в реку, из реки прямо в Ледовитый океан, а потом в Тихий. Если работу не окончим раньше паводка. Выходит, наша жизнь в наших руках. Перед балком распадок выбегает в широкую долину, отороченную по бокам синими грядами сопок. По долине вьется ручей Лучевой, но мы его еще не видели: приехали сюда в середине октября, который на Чукотке соответствует «материковскому» январю. Промерз ручей до дна, и по нему петляет сейчас жиденькая дорожка, накатанная Валькиным вездеходом. Направо от нас прииск, налево разведучасток «Кабаний», вроде нашего, только народу там в два раза больше. А дальше, за соседями, говорят, край света. И течет где-то там большая река с загадочным названием — Паляваам. Оттуда часто наползают на нашу долину плотные, как сбитая шерсть, седые туманы. Поперек долины прерывистыми цепочками чернеют шурфы. Второй месяц мы ведем разведку, ищем касситерит — оловянную руду. Пока ничего не нашли. Но геолог Веденеев говорит — тут он. Веденеев все знает. На прошлой неделе приехал, осмотрел шурфы и проходки, потом сказал речь: — Олово, ребята, материал стратегический. Открыли его еще в тридцатые годы. В районном центре и сейчас первая изба с тех пор стоит — музей делать будут. А прииск наш заработал перед самой войной, помощь государству оказал огромную. И теперь не последнюю скрипку играет. Отсюда вывод: страна на нас пристально смотрит и надеется. А чем вот вы в данном случае отвечаете? Почему за последнюю неделю только двенадцать метров проходки? — Мело три дня, — сказал я. — Не то. А потому двенадцать, что некоторые молодые люди хотят жить на актировке… Актировка — это вынужденный выходной из-за погодных условий. Если пурга или мороз сильный. Рабочий день тебе ставят, а платят пятьдесят процентов от сдельной. Но Веденеев считает, что актированный день ничем не отличается от оплачиваемого прогула. — Стихия тут, — сказал я. — Хорошо, договоримся — на стихию три дня в месяц. Все. Работайте, я поехал. — Почту пусть привезут! — крикнул вслед Вовка. — Знаю! — махнул Веденеев из кабины. Хорошо, когда человек все знает. Я чувствую, он каждого из нас буквально насквозь видит. А я живу с парнями уже два месяца, пять пачек соли съели, а что мне о них известно? Вовка из-под Охотска. Жена у него там, мальчишка. Все у него длинное: ноги, тело, лицо. А над лбом еще хохолок вверх торчит, словно этой-то длины Вовке как раз и не хватает для уверенности в себе. Приехал он на собственный домик подработать: теща больно допекла. Уезжал — разругался с ней вдрызг. А теперь теща пишет: «Голубь ненаглядный, возвертайся, все отдам. Живите, милуйтесь…» Леонид на прииске уже три года. Каким штормом с «материка» его занесло, неизвестно. Шахматы любит, с ружьем вокруг балка полазить тоже любит, письма часами пишет. Тетрадь у него толстенная, в коричневой обложке. Пишет прямо туда, потом что-то вырежет — и в конверт. Занятия все такие, что намолчаться вволю можно. О себе вообще говорить нечего. Сам не пойму, как тут очутился. Правда, сейчас уже соображать начинаю, а вначале… Так вот, экзамены в университет я сдал. Но, увидев свою фамилию в списке принятых, заскучал. Вместо того, чтобы обрадоваться, как все нормальные люди. Прошел по пустым аудиториям, послушал эхо шагов, и вдруг такая тоска навалилась… Сиди тут пять лет, слушай, зубри… А зачем нужен человеку вуз, если он не знает, что потом делать? Вот такие факты… Да нет, судя по ним, основное я и о себе и о ребятах знаю. Самое главное. Ладно, давай работать. Я бросаю окурок, натягиваю рукавицы и беру лом. Неделю назад мы здорово попотели. С восьми до девяти метров в шурфах шел речник: окатанные глыбы кварца и еще какого-то красноватого, очень крепкого камня. Сейчас о тех днях напоминают лишь белые пятна разломов, вкрапленные в стены. Под речником пошла серая глина. Лому она поддается легко, четверть часа — и шпур готов. Сверху заглядывает Леонид: — Как у тебя? — Как у тещи на блинах. — Вылазь. Допуск к взрывным работам только у Леонида. Когда шурфы мелкие, он разрешает нам заряжать самим, только посматривает. А метров с трех начинает уже сам. По веревочной лестнице я карабкаюсь наверх. Леонид сует в один карман пару аммонитных патронов, в другой — детонаторы, опускает вниз концы проводов. Тени в распадках густеют. Небо на юге, где течет таинственная речка Паляваам, тонет в серой дымке. Холодно. Я медленно бреду в сторону от заряженной линии. Подходит Вовка. Мы молча топчемся на снегу. Наконец из горловины шурфа появляется Леонид. Осмотрев провода, забирает взрывную машинку и бежит к нам. Концы проводки здесь. Он набрасывает их на клеммы, вертит индукционной ручкой и нажимает на кнопку. Жерла шурфов разом выплевывают серые фонтаны. Кувыркаясь, летят вверх глыбы мерзлого грунта. Замирают на мгновение и падают вниз. Тугой звук медленно растекается по долине, замирая в отрогах сопок. Не грунт сегодня, а масло. Печь гудит. Вовка сооружает ужин из говяжьих консервов и сухой картошки. Он сегодня дежурный повар. Балок у нас маленький, метров четырнадцать. В дальней стенке окошко. Вдоль боковых стен койки с ватными матрацами и спальными мешками. Под окошком стол из фанерного листа. Над окошком полка с батарейным приемником и стопкой книг. Приемник «Родина». Работает время от времени, когда есть так называемое прохождение. То есть когда северные сияния не забивают наглухо слышимость. Печь у входа, справа. Когда горит, в балке жарко, хотя в углах мерцают нетающие наплывы льда. Вокруг печи в стенах длинные гвозди для сушки одежды и валенок. Жить можно. За столом колдует над шахматной доской Леонид. Я уже давно понял, что Леониду равного в шахматной игре партнера здесь не найти. С ним как-то Веденеев сел играть, у меня, говорит, разряд третий. Леонид ему в полчаса три мата поставил. Никакого уважения. А вот я не могу. Для шахмат человек должен иметь железную логику. У меня ж ее, кажется, нет. Жалко. Я валяюсь на кровати. Читать неохота. Быстрей бы Ленка институт кончала да ко мне… Весной здесь, рассказывают, хорошо: птица разная, зверь выползает. Рыбу — хариуса — в ручьях: ногой отпихивают, когда воду берут. Уха прямо, а не ручьи… Врут, наверное. Я вот тоже про рыбалку на речке Рузе под Москвой как начну рассказывать — самому интересно. А если правду — чего там поймаешь? Десяток окуней-недомерков, пару плотвиц… Еще, говорят, тут медведей много. А брат как раз просит шкуру прислать к свадьбе. Сказать разве ребятам? Скажу. — Брат пишет — жениться собрался. — Чокнулся твой брат, — говорит Вовка. — Пусть лучше к нам едет, на укрепление бригады. — Шкуру брат просит к свадьбе, — продолжаю я. — Медвежью. Как-то Валька Евсеев хвастал, что берлогу знает, да идти не с кем. Один боится. Вот я и подумал… — Валяйте, — хихикает Вовка. — А ты хоть раз видел этого зверя на свободе? — Ну и что? — А то. Слышал небось поговорочку: «Закон — тайга, медведь — хозяин»? В тундре он тоже хозяин. И очень может быть, что он отправит твою шкуру своей родне в тайгу на свадьбу. — Испугал! — Не ерепенься. Я вот один раз попал. На катере мы тогда по Амуру ходили. Я — моторист, дед Шубаров — капитан, матрос — совсем еще шкет-салага. Месяца не наплавал, а туда же… Топаем, значит, раз фарватером, видим: плывет кто-то. Подошли ближе — медведь. Этот шкет и загорелся — давай убьем. Тоже вроде тебя: шкуру захотелось. Дед Шубаров против. Нечего, мол, брать с медведя летом, шкура — дерьмо. А шкет не отстает, разнылся, да меня еще черт дернул поддакнуть ему. Ну, дед и махнул рукой: «Валяйте!» Подвел я катер носом вплотную к зверю, шкет прицелился багром да хвать его по башке. И тут никто рта открыть не успел: медведь багор под себя, сам на катер. Отряхнулся так аккуратно и на корму. Шкет как сиганет за борт! Дед Шубаров кричит: «Спокойно! Стрелять буду!» — и прыг за ним! А медведь ко мне. Ну, я мотор вырубил и следом. На берегу дед Шубаров только и сказал: «Не бить надо было, а колоть. Что ему, миляге, твое битье? Как соломинкой». Мы хохочем так, что сковорода на столе начинает прыгать. — А ка… катер?.. — Что он его в порт поведет с выключенным дизелем? Покуражился там и поплыл дальше… Месяц потом ремонтировались. В порту говорят: вроде спокойно было, а вы как после шторма… Вовка подходит к двери и распахивает ее настежь: жарковато стало. Это, как я успел понять, обычная беда крохотных тундровых жилищ: переложил в печь ковшик угля — сиди с раскрытой дверью. Серый холодный туман ползет по полу и тает возле стола, за распахнутой дверью посвистывает ветер и кружит мелкий снег в тонкой полосе света. — Пурга, — говорит Вовка. — Вроде бы, — соглашаюсь я. — Да смотри, как лихо крутит. — Эх вы, детишки, — вздыхает Леонид, составляя на угол стола пустую посуду. — Обычная поземка — вот что это такое. Пурги-то вы еще и не видели, а тем более — в нее не попадали. Вот подождите, перевалит на февраль, пойдут «южаки», тогда узнаете, чем пахнут тутошние места и за что северные надбавки платят. — А ты что, попадал? — Бывало. Раз недельный «южак» нас прихватил с Валькой. На его агрегате. — Ну, расскажи… — А что рассказывать? Два дня колесили, сбились, бензин кончился, еще трое суток пешком шли. Выбрались… Ладно, спать будем: завтра надо кончить линию. У меня коренные породы выскочили в уголке… — Что сразу не сказал? — спрашиваю я. — Зачем баламутить, с утра разберемся. Может, напутал. Темно было, свеча кончилась. На ощупь вроде бы коренные. Сланцевая щетка. Вот как у него все буднично. Коснись меня, я бы крик на всю тундру поднял — еще одна линия позади! Но Леонид всегда опережает нас, хоть на полметра. Коренные вначале выскакивают в его шурфах, он всегда дает весть об окончании какого-то кусочка работы. Удивляться, конечно, нечему: стаж у него три года. Но все равно хочется хоть раз самому сообщить первым: коренные! Хорошо зарезать шурф — искусство. Первое время у нас получались не шурфы — воронки от бомб. Широченные, вниз идут на конус. Уже на третьем метре повернуться негде. Вороток устанавливать — стели доски, перекрывай всю колдобину. И бадью с грунтом не подхватишь нормально, балансируешь, как на канате. Вниз камни сыплются, а внизу Вовка. Или, наоборот, я. Прикроешь голову совковой лопатой и слушаешь звон. Месяц Леонид нас учил. Под снегом зимуют заросшие стеклянной травой кочки. Попадаются промороженные ягоды голубики. Я стряхиваю их на рукавицу и бросаю в рот. Чуть кислит, пахнет летом. Ух!.. Я беру лом. Шпур лучше всего делать в этой ямке, между кочек. Считай, наполовину готов. Конец шурфовочного лома, самое острие, чуть согнуто. Так легче выбирать грунт на стенках и в уголках. Продолбив лунку сантиметров на десять, беру «ложку» — металлический черпачок на полуметровой палке — и выгребаю размельченную породу. Потом опять лом. Постепенно шпур углубляется. В двадцати метрах от меня Вовка, за ним Леонид. Еще раз мы начали перечеркивать долину. Образцы грунта из линии, отработанной утром, упакованы в плотные мешки для проб. На каждом надпись: «Линия номер…», «Шурф номер…», «Проходка номер…». Мешки заберут на прииск, в промывалку. Если что найдут, будут точно знать, с какого шурфа и метра взята проба. Погромыхивает на цепи железная бадья. Полозья воротка прыгают на застругах. — Хорош наст! — Вовка топает ногой. — Смотри: хоть бы вмятина! — Асфальт, — киваю я. — Только девочкам на шпильках ходить. — Да, — хмыкает Вовка. — А знаешь, до чего эти девочки интересны, когда они с мороза?.. Вообще, если хочешь знать, жену надо выбирать зимой, в самый мороз. Чтобы градусов пятьдесят. — В такой мороз печка лучше всякой жены, — возражаю я. — Да меня палкой на улицу не выгонишь! — Эх, ты!.. Во-первых, на всю жизнь этим способом выбирают. Значит, можно потерпеть. А во-вторых, тебя на улицу никто не гонит. Наоборот, надо в тепле. Слушай, как это делается. Ловишь вечер, когда воздух на улице от холода аж хрустит. Топаешь в клуб и садишься поближе к дверям, наблюдаешь, как девчата идут на сеанс. Сидишь и смотришь. А они косячком. Одна сапожками постукивает, хоть пробежала всего сотню метров от дома. Вторая щеки трет и носом шмыгает. Третья вовсе согнулась, губы синие, трясется, Смотреть противно — тьфу! Ты уже шапку на голову — домой бежать, но вдруг дверь настежь — и заплывает та самая! Шуба нараспашку, платочек на затылке, волосы и брови в инее, а лицо так и пылает — жар метров на десять разит! Ты как от печки — шарах! А она тебе взглядом не рубль, а полсотни от той простой радости, что на свете живет, — раз! И поплыла в зал. Ты в беспамятстве за ней и еще не понимаешь, что готов… Приходилось? — Нет, — искренне сознаюсь я. — А ты себе этим способом выбирал? — Ага. — А тещу? — С тещей другое дело. Она мужику дается в нагрузку, как, допустим, соломенная шляпа к шерстяной кофточке в нашем торгфилиале на прииске… Мы ставим вороток поперек шурфа. Я кидаю вниз совковую лопату с короткой ручкой, вколачиваю лом около горловины шурфа и набрасываю на него петлю лестницы. Можно опускаться. На дне шурфа я устраиваю бадью в уголок, насыпаю доверху размельченный взрывом грунт. Бадья медленно ползет вверх. Скрипит трос по барабану воротка, пощелкивает язычок тормозной колодки. Вовка одной рукой поддерживает ручку воротка, другой подхватывает бадью, тащит в сторону и высыпает на расчищенной площадке… После обработки моего шурфа толкаем вороток к Вовкиному. И так цикл за циклом: шпуры, взрыв, очистка. Опять шпуры… В полдень с юга чуть брызнет алым по небу, и серая глубина его распахнется, открыв бездонную синеву. Всего на полчаса, Потом опять затянет серой пленкой, и часов около трех ее начнут прокалывать звезды. К пяти они уже зажигают все небо, только над самым горизонтом на севере висят совершенно черный непрозрачный полукруг. Над ним в сильные морозы зажигаются сполохи, мечутся по небу, словно объятые тревогой. В один из таких дней я понял, что такое одиночество. И что Ленка не рядом — всего пятнадцать часов на самолете, а за такой далью, что мозг не охватит. Другой мир. Эх, Ленка… — Слышишь? — говорит Вовка, растирая нос. — Рычит. — А что у нас сегодня? Вроде не должен… — Вездеход идет — вон огни. Пятница, восьмое декабря. Зарплата едет. Еще венец в избу! От своего шурфа подходит Леонид. — Хватит на сегодня, — говорит бригадир. — Пошли встречать. Мы шагаем домой, положив ломы на плечи: с утра их надо оттянуть в маленьком самодельном горне у балка — затупились. Поскрипывает наст, искристый ветерок колет лица. К балку мы поспеваем чуть раньше вездехода. Пока ребята раздеваются, я втаскиваю охапку горбыля, укладываю в печь и брызгаю соляркой. За стеной обрывается гусеничный лязг, и в дверь, проталкивая впереди себя чемодан, лезет бухгалтер геологоразведки в рыжей собачьей дохе. За ним, нос пуговицей, Валька Евсеев. — Будем здоровы, — говорит бухгалтер. — Ох, у вас теплынь-жара, южный берег Крыма! Он сбрасывает доху, потирает руки. — Обросли, — продолжает он, разглядывая наши небритые лица. — Неприлично. Лицо человека, как душа, — чистоты требует. Для высокого вдохновения. — А чем тут вдохновляться? — спрашиваю я. — Вот-вот! — Бухгалтер радостно, нащупав тему для нотации, тычет мне толстым пальцем в грудь. — Все для себя! А ты о людях думай. Приеду я, к примеру, и вдохновлюсь твоей чистотой. Ты мне тонус подымешь на целый месяц. И я за твою высокую зарплату драться буду, потому твердо уверен: человек не спит в снегу зверем-медведем, а живет полной жизнью. — Все так, — притворно морщится Вовка. — Приедут и давай поучать: «Вы тут, ребята, это самое… смотрите…». А мы уже большие. Нам бы карман потолще, да по домам. Дела ждут… — А здесь что, развлекаетесь? Ох, шабашники, не кончится добром такое отношение. Прет-прет человек и не заметит, как уже в яме. Огляделся, а и не человек он уже, а волк серый, и яма та специально на него вырыта. Людьми. Все понятно? Короче — извольте получить заработанное. Он ставит на стол свой «хитрый» чемодан. Сработан чемодан из нержавейки. В первый свой приезд бухгалтер объяснил нам, что сделана эта вещь для потехи над жуликом. Украдешь, потаскаешь такую тяжесть, заплачешь и бросишь. Ибо надо для чемодана шесть ключей. Под верхней крышкой еще одна, а ниже четыре гнезда, тоже с крышками. И если ты верхний замок кое-как сломаешь, остальные замыкаются намертво, и даже ключи не помогут. Все нужно резать автогеном, а где автоген — там свидетели. — Значит, приступим. — Бухгалтер достает ведомость. — Заработок у вас по четыреста семнадцать рублей на брата. Проверять будете? Наряды тут. Согласно вашим заявлениям, зарплата перечислена на сберегательные книжки за вычетом шестидесяти рублей на питание. Исключение составляет Зарубин, сберкнижки не имеющий. — Бухгалтер строго смотрит на Леонида. — Получайте. Он кладет ведомость на стол, мы по очереди расписываемся, получая каждый шестьдесят рублей. Леонид получает целиком. Кроме того, по отдельной ведомости, еще бригадирские и за должность взрывника. Шестьдесят он сразу отсчитывает и кидает на стол, остальные в карман. Валька провожает пачку глазами и спрашивает: — Опять едешь? Леонид кивает. — Поехали-поехали, — торопит бухгалтер, замыкая чемодан. Ни на кого не глядя, Леонид натягивает полушубок и первый идет к двери. Вовка смотрит осуждающе. А что особенного? У человека два выходных, может он съездить в поселок? Даже не два, а больше. Мы частенько и в воскресенья вкалываем, если хорошая погода. — Пока, орлы! — Валька хлопает Леонида по плечу и исчезает с ним в дверях. Следом — чемодан вперед — выходит бухгалтер. Потом мы. Вдоволь наглядевшись, как плывут по тундре огни вездехода, бежим обратно. Встретили — проводили… — В прошлую получку тоже ездил, — говорит Вовка. — Никак бабу завел? — А тебе-то что? — Да я так… Денег жалко. Вкалываем до седьмого пота, а он их в два дня… Целых полтыщи… — Свои считай. — Знаю, не учи… Все равно жалко… В понедельник днем Валька на своем вездеходе лихо проскакивает по долине на «Кабаний». Останавливается только на несколько минут у балка, а к нам на линию не заворачивает. К чему бы это? Вечером все проясняется. Мы застаем на столе недопитую бутылку спирта. Леонид на постели, из-под полушубка торчат босые ноги. — Ехали цыгане с ярмарки домой! — хихикает Вовка. — Во как гульнул: весь разобран, смазывай детали и в чемодан. Вот она, любовь-злодейка… Растерзала бригадира. Отойдет теперь не раньше утра. После ужина мы молча и дружно ложимся спать. Вроде и печь покряхтывает ласково, и тепло в меру, и лампа льет густой желтый свет, а в балке неуютно. Мы долго ворочаемся на кроватях, Вовка изредка вздыхает. Он, наверное, тещу видит во сне. Какая она у него? Небось толстая, жмурится хитро, когда письмо ему сочиняет. Тещи, говорят, все нашего брата не любят. Интересно, за что? Леонид вот тоже почти каждый день пишет. А ответа — ни одного. Конечно, любовь. Смешная какая-то любовь: адресат молчит. Попробуй, заставь меня вот так изо дня в день сидеть над письмом без всякой надежды на ответ. А впрочем, кто знает, какие механизмы в тебе работают? Шлет Ленка письма, и все в порядке. А если она замолчит? Да я этот балок на части разберу! Дыру вместо шурфа, как Вовка говорит, через всю Сибирь до самой Москвы пробью, прямо в квартиру, где она… Ладно, заткнись, выдумываешь черт знает что! Полный там порядок. Насчет института иностранных языков она все узнала, весной пошлю документы. Мы еще вместе поездим по белу свету. Всю жизнь вместе. Спокойной ночи, моя Ленка. Утром я вылезаю из спального мешка раньше всех. Холод собачий. Так, сориентируемся… Лампа на столе. Раз — горит! Растопка у печки, соляр рядом в бутылке. Два — гудит! Снова в мешок — три! Порядок! А Леонид так и лежит, как оставили вечером. Сжался под полушубком, колени у подбородка. Ничего, холод, здорово хмель вышибает! А сейчас уже теплее. Через пару минут можно вылезать. Теперь я встаю не спеша, беру с веревки над печью теплую рубаху, ватные штаны, портянки. Обуваю просохшие валенки. Мы каждый вечер развешиваем на ночь одежду у печи, иначе утром будет влажная. Поставив чайник, я умываюсь, открываю на минуту дверь: проветрить. В комнате уже жарко. — Подъем, люди! — кричу я. Никакой реакции. — Пожар! Вовкин мешок начинает шевелиться. Оттуда высовывается длиннющий палец, вертится в воздухе. — Правда, затопил, — глухо говорит Вовка. — Чай уже готов, — бросаю я приманку. Вовка трогает за плечо Леонида. Тот открывает глаза, смотрит на Вовку, на стол, где так и стоит недопитая бутылка… — Вкалывать пора, — говорит Вовка. Леонид встряхивает головой и садится. Русые волосы сосульками свисают на уши. Он проводит по ним рукой, берет папиросу: — Спички! Я кидаю коробок. Леонид не успевает подхватить, поднимает коробок с пола. Я ставлю на стол банку колбасного фарша, сливочное масло, хлеб. Леонид смотрит, как мы едим, потом растаптывает окурок и наливает в кружку спирт. Ох, и противно ему, наверное, смотреть в таком состоянии на наши благообразные трезвые физиономии! Чуть разбавив, Леонид залпом пьет спирт и вытирает губы тыльной стороной ладони. — На работу идешь? — спрашивает Вовка. И зачем спрашивает, когда и так все ясно. — Топайте. — Леонид смотрит в замороженное окно. — Приду… Весь день мы на линии одни. Сами заряжаем шпуры, сами взрываем. Ничего, получается. — Нужда — не тетка, — изрекает Вовка. В среду Леонид тоже не выходит на работу. Даже не просыпается, а мы и не пытаемся будить его. — Запой, — машет рукой Вовка, когда мы идем на линию. — Крепкая штука. У деда Шубарова два раза в год бывало. И причины видимой нет. Так, день неясный либо волна на море серая. Ерунда, в общем, а он неделю из своей хибары не вылазит. Придешь к нему — лежит на койке, глазами стену полирует. Ладно, пусть пьет — его деньги, его желание. Вот заработок у нас общий, тут как быть? Может, скажем геологу: пусть эти дни на нас только запишет? Метраж сами разделим. Мы не виноваты. — Он все более воодушевляется. — За что ему бригадирские? Так работать и медведь умеет, зимой-то. — Подожди, остынь, — говорю я. — Чего уж сразу… Действительно. «Дружный коллектив разведчиков!» Пока работал — ура! А чуть кувыркнулся — давай под бока. — Нет, серьезно, нельзя так! — Я останавливаюсь. — Ну, хоть узнать надо, в чем дело… Туманное сегодня утро. Ползут и ползут с юга, из долины реки Паляваам, серые клубы. Взрывы уже не гремят, тугие звуки гаснут в тумане, за полсотни метров почти не слышно. Только в середине дня налетевший ветер рвет плотные шлейфы, быстро разносит за края долины и утихает, словно только за этим и пожаловал. Над моим шурфом появляется Вовка. — Сергей, вылазь на минутку. — Чего там? — Давай быстрее. Оставив лом, я карабкаюсь по обледенелым петлям лестницы. Уже пять с половиной метров пробили. Через недельку, если не заметет, и эту линию можно актировать. Идет дело. — Смотри, — протягивает руку Вовка. В стороне от нашего балка по склону седловины медленно шагает человек. — Ленька, — приглядевшись, узнаю я. — Ага. С ружьем. — Не вижу. — А я вижу. Гуляет. А тут долби. — Завтра, значит, на работу выйдет. Развеются чувства, улягутся страсти. — Ну-ну, — Вовка качает головой. — Все равно этот метраж себе проставим. — Ну-ну, — тихо повторяю я. Метраж, метраж… Очень ему хочется домик. Ладно, не буду осуждать. Сам ночами всю сберкнижку разделил на подарки Ленке… — Братья, — говорю я. — Охотники на неуловимого зверя по имени Касси-Терит. Через четыре дня Новый год. Помните вы об этом? — Помним, братка! — Вовка вдруг подскакивает со скамьи и, топоча валенками, исполняет какое-то замысловатое па. — Если так, отрядим воина на прииск. Пусть он выпотрошит хитрого и жадного Большого Начальника Снабжения и вернется, увенчанный колбасой и шампанским. Хватит поклоняться Жестяной Консервной Банке! Ура! — Банзай! — кричит Вовка. — Идея, — улыбается Леонид. С ним, кажется, все в порядке. Работает за двоих, о своем недавнем недовольстве и метрах Вовка и не заикается. — Валька сейчас на «Кабаньем», значит, ночью будет обратно. Кто поедет? — А вон, — кивает на меня Вовка. — Этот? — Леонид склоняет голову набок и окидывает меня оценивающим взглядом. — Ну что ж, пусть. — Главное — вырядить его соответственно, — предлагает Вовка. — Тут каждая хреновина огромную роль играет. Дед Шубаров однажды в Хабаровск за новым дизелем для нашего корыта ходил. Галстук купили, ботинки лаковые. Все как будто есть, и в то же время чего-то не хватает. Незаконченный портрет. Вертелся, вертелся он перед зеркалом, вздохнул и говорит: «Деталька во мне исчезла. Какая — не пойму. Вы думаете, я всегда был дедом Шубаровым? Эх, гаврюхи…» Уехал. Ждем возвращения, встречаем. Скучный вернулся, нас на пирсе не видит, прямо домой чешет. Мы следом. Дома дед сразу к сундуку: стоял у него в сенях, старинный, в бронзовых полосках. Копался, копался, вытаскивает… это… пенсне золотое и на нос — хлоп! Смотрим — бог ты мой! И не дед вдруг перед нами, а фигура. Министр! «Вот, — говорит, — гаврюхи, чего мне не хватало для полного представительства. Плакал наш дизель…» — Понятна притча? — спрашивает Леонид. — Брей бороду, мойся… На ночь я забираю одежду в спальный мешок. И когда в пять утра грохочет вездеход, надеваю все теплое, проглатываю из термоса чашку чая и выбегаю на улицу. Уже за дверью меня неожиданно догоняет Леонид. В одном белье и валенках. — Сергей, подожди. — Ты чего? — О шурфах Веденееву напомни. Рукавицы получи. — Ладно. Что еще? — Вот надо передать письмо. — На почту, что ли? — Нет. Знаешь, общежитие у дороги, метрах в трехстах от прииска? Проезжать будете. — Ну. — Вход слева, дверь в конце коридора, тоже налево. Там живет одна девушка… Значит, как говорили, так оно и есть. Любовь у нашего бригадира. — Хорошо, передам, — говорю я. — Ты беги, морозина жмет. Я кладу конверт в карман. Он все стоит, и вокруг головы его и плеч образуется туманное облачко. Жалость рождается стремительно, не дает ни секунды на размышление, толкает меня к нему и выдавливает торопливые слова: — Зря ты, Лень… Ты не волнуйся, перемелется… Мало ли чего не бывает на свете… Я топчусь перед ним, и мне уже стыдно за избитые, казенные утешения, хочется уйти, но и сделать это неловко. Леонид выручает меня. — Иди, — говорит он резко. — Иди! Вездеход неторопливо фыркает совсем рядом. Я оборачиваюсь. Леонид все еще стоит в облачке пара, серая тень на сером фоне. — Звать как? — кричу я. — …и-и-та! — несется в ответ. Лолита, Лита, Марита… Ладно, разыщем… Валька распахивает дверцу: — Салют, разведка! Со мной, что ли? — Да. — Я лезу в кабину. — Ясно. Насчет праздника едешь? Бал будет в клубе, — говорит Валька. — С Колымы, из Сусумана, лиственницу привезли, завтра поставят. Я за ней в райцентр на вездеходе гонял. Рейсов в этом месяце по горло. Жену почти не видел, скоро, как звать, забуду. — А что, с женой лучше жить? — спрашиваю я. — Чем одному, а? — Ого! — говорит Валька. — Н-да-а… А чего ты Леньку возишь на прииск по получкам? — Кто — я? Да он пешком уйдет. Уж лучше на машине. Человек он, не зверь. — Да, — соглашаюсь я. — Так зачем? — А он мне не давал полномочий всем рассказывать. Понял? — Понял… Дорога поворачивает вправо и лезет между сопок на перевал. Машина ползет медленно, подвывая мотором. Ох и перевалы тут, километров по тридцать. Снег, снег, снег, и дорога начинает казаться бесконечной. Проворачивается, пыхтит, трясется под нами. Уходят назад и Вновь возникают впереди одни и те же бесконечные белые траки. — Эх, мотнуться бы к чертовой матери на «материк»! — вдруг тоскливо говорит Валька, — Лес там, солнце. Ночью темно, а тут даже в январе на три километра видно. Ты на звезды-то глянь: так и смотрят, смотрят! — Валь, у тебя, никак, ностальгия? — спрашиваю я. — Брось хандрить, только что про бал трепался. Лучше расскажи, что там с нашим медведем? Обещал, а дела нет. Мне, понимаешь, медвежья шкура во как нужна!.. — Сам видишь, некогда. Конец года, все рейсы срочные. Подожди, праздник отгуляем, передохну малость, тогда махнем. У вас какие жаканы? — Круглые, с решеткой. — Это хорошо, точно бьют. Мне тогда пяток подкинете. — Само собой. А как на Палявааме, хорошо? — У-ух, медведи здоровы! Там же почти лес. Ольха метра по четыре местами вымахивает. Проток, озер — тьма. Зайцев — миллион. А летом еще птицы прилетают. Подергав рычагами, Валька переключает скорость с первой на третью. Натужный вой мотора обрывается, и машина легко бежит вперед. Неожиданно пропадают все понятия о конечности расстояний, открывается простор без горизонта. Одно сверкающее небо кругом, а земля сморщилась в комочек под ногами, и над ней, в пространстве, пригоршня белых лучиков. — Вон он, дом родной, — говорит Валька. — Тридцать километров и все под горку. Ночевать где будешь? — Найду. — Смотри. А то ко мне. Ленька-то у меня останавливается. Правда, лежанки лишней нет, но на полу стелем. У нас второй этаж, пол теплый. — Нет, Валь. Ты меня высади перед прииском, у старого общежития. — О-па-па! — удивляется Валька. — К кому ты там? — Сам толком не знаю. — Хорош гусь!.. Там бездетные семейные живут, в основном — молодожены. В двух комнатах общежитие девчат, а еще в одной живет разведенная. Ох и баба! Риточка-Ритуля! Выселять хотели недавно. — За что? — Распустилась женщина. Ну, ты сам посуди — порядок должен быть? Живешь и живи, других не смущай. А то — раз замуж, второй… Чем это кончается, знаешь? — Ты смотри, моралисты какие! — А ты как думаешь? Вот она второй раз выскочила замуж и через полгода разошлась. Правда, мужик не того, руки прикладывал частенько. На рейсовом он работает, в дороге по неделе и больше. Ну, а приедет — и пошел по поселку теребить всех встречных: где моя была, на каких клубных танцульках танцевала. Потом напьется — и домой, кулачищи здоровые… — Значит, ее выселять? — спрашиваю я. — А его? — Он другое дело. Это все в доме, значит — дело семейное. А в него лазить — ого-го! — Валька качает головой. — Я, может, когда надо, тоже свою поучу. — Гляди-ка, у тебя целая философия! А первый-то ее муж где? — С первым у нее беда приключилась иного рода. Деньги они собирали то ли на машину, то ли еще на что. Он-то больше зарабатывал, ну и жили на ее зарплату, а свою он на книжку. Вроде на машину клали, он еще тут курсы шоферов окончил, а работал на промывочной установке. Набрали, значит, он и поехал на «материк» совершать покупку. И с тех пор ни слуху ни духу. В смысле весточки. Только милиция ей, когда она обеспокоилась, сообщила: «Живет там-то и там-то. Здоров». А она вместо того чтобы немедленно махнуть к нему — осталась. Вот попробуй пойми бабу! Валька пожимает плечами и умолкает. Я тоже сижу тихо и стараюсь представить себе женщину, которую должен увидеть через несколько часов. Ведь это к ней меня послал Леонид. Время — восемь вечера. Как раз для визитов. Незаметно ехали, а почти целые сутки. Ну, не сутки, а шестнадцать часов. — Счастливо погулять, — говорит Валька. — А ведь я догадываюсь, куда ты… — Трогай, извозчик, — отвечаю я. — И не «кудыкай», пути не будет. Сбоку от дороги, метрах в пятидесяти, светятся окошки общежития. Проваливаясь в свежих сугробах, я лезу туда. Видно, пурга была, а до нас через хребет не добралась. Коридор завален дровами, у каждой двери бадья с углем. Светит желтая лампочка. Пока я иду по коридору, в двух местах открываются двери, меня разглядывают. Наконец я отыскиваю нужную дверь. — Кто там? — откликается низкий спокойный голос. На такой случай годится только дурацкое: «Свой!» — Вам кого? Я смотрю на нее. Среднего роста, стройная, волосы длинные, черные, совсем закрывают плечи. Очень густые волосы и словно текут с головы по белой кофточке. Глаза тоже темные, как у девушек в итальянских фильмах. — Рита? — Да. — Поручение у меня. Так, пустяки. — Заходите, что же вы через порог. — Я из разведки, с участка «Лучевой». — Ах, вот что! Далекий гость. Замерзли, наверное, есть хотите? Я сейчас соберу. — Спасибо, не надо. Мне еще ночлег искать. — Ну, смотрите. Так что ему нужно? — Просил передать письмо. — Я достаю конверт. — А разве исчезла почта? — Она чуть заметно улыбается, и от уголков глаз бегут к вискам тонкие печальные морщинки. — Или он взял адвоката? — Нет, — говорю я. — Но ведь вы не отвечаете. А вообще, я ничего не знаю. Могу только посоветовать… — Не надо. — Она торопливо и испуганно поднимает руку. — Не надо ничего советовать. — Ему там не так уж весело… — опять начинаю я. Что плохого, если я попрошу написать несколько строк к новогоднему празднику? — Молчите! — требует она. — Слишком дорого обходится мне доброта. Он нарисовал, слепил там что-то прекрасное из снега и льда и пишет, пишет… — Глаза ее влажно поблескивают, и я вижу, как по щеке тихо катится сверкающая слезинка. — Это он себе пишет, какой он красивый… — Вы уверены в этом? Она молчит, опустив голову, и слезы падают на кофточку. Нет у нее уверенности, это же ясно! Сейчас я объясню, и все станет понятно и просто. — Вы поймите… — начинаю я. — Не хочу! — Она резко вскидывает голову. — Оставьте меня. Что вы знаете!.. Нарвался «дипломат». Перед глазами вдруг всплывает Валькина ухмыляющаяся физиономия: «В такие дела лучше не соваться!» Кладу конверт на стол и торопливо шагаю к двери… Устал я сегодня. Ночь после работы почти не спал, потом дорога. Голова раскалывается. Я тихо бреду к общежитию, где мы обитали перед отправкой в тундру. В шесть часов вечера у конторы прииска будет ждать Валька. Надо успеть, программа плотная. Сначала магазин. Полки уставлены, все есть, кроме шампанского и деликатесов, заказанных ребятами. — А где брать? — показываю я список продавщице. — Все будет тридцатого и тридцать первого, — говорит она, ознакомившись со всеми его пунктами. — Я уеду сегодня. — Идите в торготдел, к Соцману. Он даст со склада. Ох эта навигационная проблема! Попробуй завези все за два месяца, пока море свободно ото льдов. Везут, естественно, главное: продукты, технику, стройматериалы. Деликатесы в последнюю очередь. Если успеют… Торготдел — крохотная комната в конторе прииска. Два канцелярских, измазанных чернилами и заваленных кучами накладных стола. Сейф, пишущая машинка, крашенная под перезрелый лен секретарша Галка и начальник Адольф Абрамыч Соцман. Волосы травкой стелются вокруг сияющей лысины. Святой. Все может. — Что вам? — Мелочь. — Я протягиваю список. Соцман сдергивает зеркальные, в квадратной черной оправе очки, и под ними возникают такие проницательные глаза, что я решаю — все. Ехать мне с пустой торбой. — Филькина грамота, — вдруг спокойно говорит Соцман. — Но так и быть, я вам все выпишу, только шампанского — бутылку. — Разведчики мы, — решительно говорю я. — Всего трое, а кругом тыща верст — пустота. Девчат только в журналах видим, на картинках. Медведи заедают, пурга каждый день заносит. Леденеем во мраке… — Видали, он уже разведчик! — кричит Соцман. — Мне шампанского надо, — говорю я. — Будущее встречать. — Ладно, Галочка, выпиши ему две, пусть едет, встречает. Он симпатичный молодой человек. — Три, — говорю я. — Какой алкоголик, вы посмотрите! — прямо вопит Соцман. — И он лезет в будущее! Там не будет спиртного, учтите! В общем, товарищ Соцман утверждает список целиком. Добрый, великодушный дед-мороз! Накладная в кармане. Я бегу на склад и упаковываю подарки в мешок, оттаскиваю его к дежурной по конторе и прошу приглядеть. Уже двенадцать часов. В коридоре конторы мелькают люди с бумагами в руках, за тонкими перегородками кабинетов трещат телефоны, хлопают могучие пружины дверей. Голоса жужжат, сплетаясь в бесконечный клубок. Навстречу по коридору от дверей директора прииска идет Веденеев. Гладит широкой ладонью здоровенный рыжий подбородок. Вон как задумался, никого вокруг не видит и меня тоже. А вдруг ему за нас нагорает, что ничего не можем найти? — Алексей Михайлович! — Ты зачем приехал? — грозно спрашивает Веденеев. — Кто велел бросать производство? — Ребята послали за продуктами. И шурфы надо актировать. — Знаю. — Бригадир ругается — пробы затарены, лежат уж сколько… Порядок это? — Завтра пришлю трактор. Все. Вечером увижу — смотри! Забрав у кладовщика рукавицы, я бегу на почту. Времени уже половина четвертого. — Вот ваши журналы и газеты, — таращит на меня голубые глаза Наташка. — Я все упаковала, думала отнести на вездеход, а вы сами явились… — Ты что так смотришь? — спрашиваю я. — Ничего. Изменились. Коричневый весь. — Ладно, — смеюсь я. — Бывают же комплименты! — Тяжело в тундре? — щебечет она. — Нормально, — говорю я. — Ах, ни разу не была. Третий год на Чукотке, а все тут. — Наташка стукает кулачком по прилавку. — В тепле, говорят, уюте… «Материк» прямо. Убегу. К себе возьмете? — Приезжай на праздник в гости. Будешь целых два дня королевой страны Паляваам. А? — На праздник не могу, уже пригласили, — огорчается Наташка. — Неудобно компанию разбивать, ведь правда же? — Горе какое. — Я качаю головой. — Тогда отложим. Кажется, с делами покончено. И пообедать еще есть время. В столовой я разворачиваю сверток. Поверх журналов лежит тоненькая пачка писем. Одно мне, два Вовке. Все наделены на праздник частичкой далекого тепла, только Ленька… Может, зайти за ответом? Нет, не пойду я туда больше. Бесполезно. Пусть сам едет. Да и не будет ответа, дураку ясно… Что же пишет Ленка? «Прошло пять месяцев, а мне кажется…» Мне тоже кажется — сто лет. «…убегу из дома…» Теперь все убегают, модно. Что знали раньше о мире? Только то, что он кончается за соседней деревней. А теперь открыли его для всех — вот и бегут. Кто против его красоты устоит? «…я выбросила духи, чтобы ты чувствовал только мой запах. Глупо, да?..» Не знаю. Откуда мне знать, что в женских поступках глупо, а что гениально? Прелесть ты, Ленка… Ладно, так и быть, забегу к этой Рите-Маргарите на минутку. Поедем — и забегу. А теперь пора собираться. — Слышь, ты, — бубнит кто-то за спиной. — Я тебе говорю!.. Мое плечо резко сжимают чьи-то пальцы. Я поворачиваюсь. Ухватив одной рукой спинку моего стула, другой вцепившись в плечо, стоит парень в зеленом, с оленями на груди свитере, в ватных брюках. У него довольно красивое лицо с тонкими, мягкими чертами, но сейчас оно изуродовано злой пьяной гримасой. — Слышь, — дышит он спиртом. — Ты зачем вчера к Ритке лазил, а? Чего вы там делали? Ну, говори! — А вы кто такой? — спрашиваю я. — Погоди, объясню — по гроб будешь знать, падла! Чего ты к ней лазил, спрашиваю? Он отрывает руку от плеча и растопыренной пятерней хватает меня за горло. Я не могу ни отпихнуть его, ни вырваться — руки заняты журналами и письмами. И, согнув правую ногу, я бью ступней по его коленям. Парень отлетает к соседнему столику, скрипят стулья, дребезжит посуда. Я вскакиваю. Журналы и письма сыплются на пол, но уже не до них — сейчас будет драка. — А-а-а! — ревет парень. Он отшатывается от стола ко мне, и в этот момент к нему бросаются ребята, сидевшие рядом. Миг — и его уже нет в зале, угрозы и ругань раздаются на улице, за промороженными стеклами. — Чего он к тебе? — спрашивает один из парней. — Не знаю. — Я нагибаюсь и собираю почту. — Может, со своей бывшей бабой где видел? — Может. — Тогда понятно. — Безобразие, — говорит официантка. — Замучил девчонку. Она уже и на улицу вечером не выходит. — Ладно оправдывать! — говорит кто-то. — Вам дай волю… — Вообще, надо с ним что-то делать… — Законы есть, а у нас привыкли валандаться… — Его Мишка Гуков к участковому поволок… — Подумаешь! Опять штрафом отделается… — Любит он ее… Я торопливо заворачиваю почту в бумагу и выхожу на улицу. Ровно в шесть к конторе прииска подкатывает вездеход. В брезентовом кузове ящики с продуктами, мешки свежего хлеба, уголь, обрезки горбыля. Часть нам, часть на «Кабаний». Кое-как в дверном проеме я устраиваю мешок с драгоценными подарками приискового деда-мороза Соцмана. — Слышал, у тебя схватка была, — смеется Валька. — Да так… Останови у того общежития. — Мало, что ли, досталось? — Пошел ты к дьяволу. Машина, взревев, скачком бросается вперед, за поселок. Мимо пролетают распахнутые ворота ремонтных мастерских. Там в голубом пламени сварочных аппаратов суетятся вокруг бульдозеров люди. Какой-то человек в ватнике машет крановщику поднятыми руками. Рядом с мастерской, под навесом, цепочкой стынут готовые машины, валяются скрубберы промывочных установок, отсадочные машины, груда транспортерных роликов, рулоны лент. Зима только переваливает на вторую половину, а прииск уже работает в две смены, готовит технику к промывке. — Тебя встречают? — Валька кивает на ветровое стекло. У обочины, напротив общежития, маячит тонкая фигурка. Рита. Надо же, узнала, когда идет вездеход! А, впрочем, чего удивляться? Тут, как в деревне, — все и всё знают. А вдруг она к машине вышла? Просто совпадение… — Останови! — кричу я. Валька тормозит. Я выпрыгиваю на снег. Рита стоит, придерживая руками полы шубки. Голова открыта, ресницы и волосы надо лбом в инее. — Едете? — зачем-то спрашивает она. Ведь и так ясно. — Да. — Простите меня. — Чего там. Вот везу ребятам всякие подарки на праздник, почту с «материка». — Вы там одни, хорошо, — тихо говорит она, и я слышу в ее голосе тоску и вижу в усталых глазах тоненький, еле заметный лучик надежды. — Вот, отдайте. — Она протягивает руку с конвертом. — И скажите, пусть больше не пишет. Он даже не представляет, что делают со мной его письма… Я боюсь… Он никогда ничего вам не рассказывал о себе? — Нет. Он почти всегда молчит… А что именно? — Так… Ничего… Ну, пока, я побегу — замерзла. Счастливо вам добраться. Я смотрю, как она бежит к дверям дома. Сколько ей лет? Двадцать два — двадцать три… «Счастливо вам добраться». Красивая женщина… — Порядок? — спрашивает Валька. — Договорился? — Балбес, — злюсь я. — Трогай. Тебе, наверное, и сны-то беспутные снятся. — Снятся, — соглашается Валька. — Только я о другом. Я ведь всю эту историю знаю. — Вот и хорошо. Давай, Валя, помолчим… Март. В голубом небе висит белое солнце. Мороз жмет, но с воздухом что-то случилось. Стал тяжелее, набрал где-то влаги. Невероятно, но зима покатилась под гору. Мы далеко ушли вверх по долине. За спиной рядами тянутся выбитые линии. Наст исчерчен темными полосами пыли. В проходках соседнего шурфа копается Веденеев, мнет руками комья грунта, бормочет: «Интересно, интересно…» — Что интересно? — спрашиваю я. — Кое-что. А двадцать шестой шурф придется расширить. Кто работал? — Я. — Заузил. Уступ внизу подрежь одним шпуром. — Без толку это. Все равно ничего нет. — А это не твоего ума дело. Есть или нету. Ты же обязан сдать работу. Дай вам волю — на одной ноге проходить будете. Видел таких орлов. Лом негде поставить, а он еще сам ухитряется залезть. — Ладно, сделаю. — Не сомневаюсь, — говорит Веденеев. — Но при актировке проверю. Народ вы несерьезный, глаз нужен. — Третий, — смеюсь я. — На темечке. — Ну-ну, — сердится Веденеев. — Ты давай работай! Я хватаюсь за верхушку лома, вбитого в землю, ставлю ногу на ступеньку. Стены шурфа за ночь обрастают инеем, толстым, как оленья шкура. Первым взрывом его выносит. Но когда бьешь для этого взрыва шпуры, изругаешь все на свете. Иней отваливается хлопьями и, конечно, падает не куда-нибудь, а за шиворот. Уже на второй линии в шурфах идет странный голубоватый грунт. И масса небольших кварцевых валунов. Пробьешь шпур до половины, вдруг звяк — кварц! Деваться некуда, и долбишь его до посинения. В одно прозрачное утро мы, выйдя из балка, услышали странный звон. Частый, словно кто колотил по рельсу. — Звонят, — говорит Вовка и поднимает клапан шапки. — Кто бы это? — Твоя, — отвечаю я. — Соскучилась. — Брось трепаться, — злится Вовка. — Моя хоть звонит, а твоя что-то замолкла. — Много ты знаешь. — Я отворачиваюсь. С Ленкой, правда, происходит непонятное. Но в этом я как-нибудь сам разберусь. Человек может устать от разлуки. А что? Да еще институт… Еще как устанешь! Лекции, библиотеки, конспекты. Да нет, пару строк можно… Если… Зыбкость какая-то… Под непонятный звон мы выходим из своего распадка и останавливаемся. На линии чужой человек. Стоит у воротка над шурфом и крутит ручку. Цепь замоталась, и металлическая бадья летает вокруг воротка, звеня на всю округу. — Ха, — кричит Вовка. — Медведь! — Сам ты медведь, — говорю я. — Э-э-эй, дя-дя-я! — Точно, — подтверждает Леонид, — медведь! Тот, у воротка, отпускает ручку и встает на четвереньки. — Бежим на него! Удерет! — командует Леонид и, схватив лом наперевес, устремляется вперед. — Го-го! — кричит Леонид. — Ура! — орет, подпрыгивая рядом, Вовка. — О-ля-ля! — реву я, несясь за ними. Медведь несколько мгновений смотрит на нас, потом резко разворачивается, и через минуту он, похожий на шар, уже катится по склону сопки, в километре от шурфов. Задыхаясь, мы останавливаемся на линии. — Теперь его олень не догонит, — смеется Вовка. — Как ракета рванул. — Подожди радоваться, — говорит Леонид. — Посмотрим вначале. Мы обходим линию. Натворил косматый шурфовщик дел! Штук двадцать затаренных в мешки проб побросал в шурфы. Хорошо, завязаны были, а он, видно, особой силы не применил. Один вороток цел, на втором оборвана цепь. — Свинья лохматая! — ругается Леонид. — Клепать придется. А ведь твой медведь. Ждал, ждал, решил сам наведаться. Любопытный народ. Небось дня два лежал на сопке, смотрел, чем мы занимаемся, а потом решил попробовать. Любят они подражать. А тут железо звенит: конечно, понравилось. — Это точно, — говорит Вовка. — Музыку они любят. У нас такой случай был: женили своего шкета. Того, с катера. На свадьбе, значит, день и всю ночь гуляли. Дед Шубаров под гитару пел эти… романсы. Отличная у него была гитара, с двумя грифами, черная. Во Владике купил. Ну, отгуляли, утром кто как по домам. Дед посошок на дорожку и потопал. Тропка там, километра три, по тайге. Трава в пояс, аукни — сутки звон в сопках стоит. И топает по этой красоте дед нараспашку, гремит: «В лихую годину на тройке багровой по звездам летели вдвоем!» А Потапыч, должно, недалеко сны глядел. Проснулся от шума, шасть на тропку, видит — дед Шубаров. Встает на задние лапы, а дед ему и говорит: «Как смеешь, мерзавец!» Ну, Потапыч не стерпел, замахнулся. Дед еще успел сказать: «Агрессия, братцы!» — и лег. Отоспался, встает: ни медведя, ни инструмента. Потом ребята деду говорили — в тайге Потапыча встретили. Ходит, говорят, с гитарой и орет: «Ох вы, ночи, матросские ночи!» — Посмеялись — хватит, — поднимается Леонид. — Времени осталось ерунда, а еще три линии. В мае потечет тундра. Я пойду склепаю цепь, а вы пока в смену, чтобы один все время наверху. Шутки шутками, а вернуться он может в любую минуту. Я просыпаюсь часов в пять. Долго ворочаюсь в мешке, но заснуть уже не могу. Сосет что-то в груди, мозоли на руках (давно внимание перестал обращать) сейчас пышут жаром. Ноги ломит. И голова гудит. Одна бесконечная нота. Слышно, как зевает, сворачивая челюсть, Вовка, похлопывает себя по голым плечам и говорит в пространство: — Голова как колокол. Леонид ворочается во сне, стонет. Эпидемия, что ли, какая напала? Грипп азиатский: говорили три дня назад по радио — во всем мире свирепствует. Хорошо, а сюда он как попал? Валька привез? Завтракаем молча. Еле возим ложками в консервных банках. Сегодня суббота, на завтра запланирован выходной. Измотал всех этот кварц, на новой линии с пяти метров идут валуны, чем дальше, тем крупнее… — Может, подрыхнем сегодня? — с надеждой спрашиваю я. — Нет уж, — трясет головой Вовка. — Последние месяцы заработков, дотянуть надо. Сейчас чем больше, тем лучше. — У тебя всегда так, не только сейчас… — Я не к тому, — говорит Вовка. — Я хочу сказать, что до промывки придется мотаться где-нибудь на монтаже промывочных установок, когда тут закончим. А там средняя сдельная. Это точно, я еще осенью на прииске узнавал. Правильно, Лень? — Все ты знаешь, — кивает Леонид. — Ясно? — Вовка поднимается из-за стола. — Собирайтесь, завтра отдохнем. Одевшись, мы выползаем на улицу. И тут неладно: над долиной тьма, воздух — как вата. На юге, там, где река Паляваам, — серая бесконечность. Совсем тепло, наст под ногами мягко проваливается. — Ну-ну, — оглядываясь, говорит Леонид. — Чего ты? — Да нет, просто так… — Он нерешительно берет ружье, ставит обратно, потом снова берет. — Ладно, посмотрим, авось… После того письма он и сам писать перестал. Даже тетрадку куда-то спрятал. Повадился в тундру. Каждую субботу гуляет заполночь. Иногда ходит среди недели. Двужильный парень… Весь день мы работаем в каком-то полусне. Голова трещит, руку выше плеча подымешь — больно. Заканчиваем не в семь, как всегда, а в пять. Сил нет. Только Леонид бьет, взрывает, откачивает. Почти не курит. Домой мы идем как тени. — Вернусь через пару часов, — говорит Леонид и уходит в сопки. Пока мы работали, туман рассосало, и над головой открылось низкое серое небо… Вездеход приходит около семи. Весело врывается в балок Валька. Мы лежим по койкам, молча страдаем. — Дрыхнете, курята! — приветствует он. Ты смотри, здоровый, зараза! — Что у вас, поминки? А Ленька где? — За зайцем пошел, — нехотя отвечает Вовка. — Выбрал время. Серьезно, чего приуныли? — Да так, головы трещат. Весь анальгин слопали — не берет. — И не возьмет, — говорит Валька. — Знаю причину. Котелки ваши пургу предсказывают. — Пошел ты… — Точно говорю. Потеплело, мгла, голова трещит — «южака» ожидай. — Ладно, видали мы ваш «южак». Всю зиму пугаете. — Ну, вспомните меня, как задует. Письмо вот Леньке передайте, я поехал на «Кабаний», а то в дороге прихватит. Обратно завтра вечером, если, конечно, «южак» не разгуляется. Пулей, как и появился, Валька вылетает на улицу. Его-то никакой «южак» не берет. Морда красная, нос пуговицей, глаза, как у кота, когда он кринку сметаны очищает. Хорошо живет, весело. Поехал, приехал. Опять поехал… Леонид заходит неожиданно, неся за уши здоровенного беляка. С порога бросает его на пол к печке, снимает ватник. — Это да! — Восхищение возвращает мне силы, я поднимаюсь и беру в руки зайца. За мной тянется Вовка и кивает Леониду на стол: — Возьми, Валька тебе привез. Заяц необычайно крупный. Я осторожно глажу его теплый, с розоватым оттенком мех. — Здоровые тут беляки, — поворачиваюсь я к Леониду и вижу: согнувшись, он копается в своем старом фанерном чемодане. Выкладывает на лавку шерстяные носки, камусные чукотские рукавицы, шарф. — Ты куда собираешься, Лень? — Надо. — Серьезно? — Я подхожу к столу. — Вполне. — Чокнулся! — удивленно говорит Вовка. — Семьдесят километров, да какая дорога: вездеход чуть ли не сутки бьется. Зачем горячку пороть? Валька завтра обратно поедет. Леонид молча натягивает носки, валенки, телогрейку. Запихивает в карман голубой конверт с летящим лайнером. — Серьезно, Лень… — Заткнись, — бросает Леонид, выходя в коридор. Она зовет. Разве тут остановишь? Крикни мне сейчас Ленка, я тоже пойду. Насквозь все тысячи километров. Она знает, поэтому молчит… Вот и дождался наш бригадир своего звездного часа. Иди, иди, тебя зовет любимая женщина… Леонид чиркает в сенях спичками, достает из угла наши единственные лыжи, отдирает от ледяной стены примерзшие палки. Я встаю на колени и выдвигаю из-под кровати свой чемодан. Новенький лохматый свитер из верблюжьей шерсти лежит сверху. Я так и не надел его ни разу. Куда? В шурф не полезешь… Красивый свитер, вместе с Ленкой покупали перед отъездом. — На, надень, — говорю я, когда Леонид возвращается в комнату. Он смотрит на меня, потом молча сбрасывает телогрейку, вешает ее на гвоздь и надевает свитер. — Легко и тепло, что надо, — говорю я. Он кивает. Мы выходим на улицу и молча наблюдаем, как Леонид затягивает на валенках крепления, разгибается и берет палки. — Чего носы повесили? — вдруг улыбается он. — Вот подождите, мы теперь еще не такие дела ворочать будем. А за меня не бойтесь — тут есть один перевальчик, километров на двадцать дорогу режет. — Вездеход завтра вечером будет, — говорит Вовка. — Валька обещал совершенно точно. — Неизвестно, что будет завтра. — Леонид обводит взглядом тундру, и мы тоже смотрим вокруг. Небо спустилось вплотную к снегам и набухло лиловым внутренним светом. Неясные тени перебегают по тундре. — Ну, пока, ребятки. Утром я уже там. Легко и свободно, махнув палками, он срывается с места. Вниз по распадку в тесных черных стенах, все быстрей, крутой поворот направо, последний миг — и его нет. — Обалдеть можно, — бурчит Вовка. — Нешто такие выкрутасы называют любовью? Любовь должна проходить в тишине и спокойствии, в уюте. Чтоб тепло было и только двое… Ну, бог с ним. У каждого котелок на плечах варит то, что ему по вкусу. И не нашего ума это дело. Пойдем зайца драть. …Сначала плывет высокий тугой звук. Потом кто-то, размахнувшись выше сопок, лупит молотом в стену. Балок вздрагивает, с полки, с приемника сыплются на стол книги. Мы стоим посреди балка, напрягая слух. Но за стеной тишина, только шуршит по заледенелому стеклу мягкая лапа. — Что? — спрашивает Вовка. — Во, опять! — Тише, — шепчу я. Снова стремительно растет звук… Удар! Вовка бросается к двери, распахивает ее и прямо на пороге пропадает в облаке снега. Я выскакиваю за ним. Брезент, прикрывавший выход из сеней, задрало на крышу. Мы не успеваем опустить его, очередной порыв заталкивает нас обратно в балок и захлопывает дверь. Опять тишина. — Видал, — тяжело дышит Вовка. — Пурга. Настоящая. А как же Ленька? Я смотрю на часы. Ушел он в восьмом, сейчас двенадцать. — Не догнать, — говорю я. — У него лыжи и пять часов форы. — Какие лыжи, кого догонять? — кричит Вовка, сдергивая с гвоздя ватник. — Он уже у поселка, а у нас шурфы открыты. Быстрей! Мы скатываемся по распадку и бежим к линии. Ветер несильными порывами толкает в спину, бежать легко. Обгоняя нас, по серому насту шелестят белые снежные змейки. Неба не видно. Там, наверху, просто ничего нет, но воздух полнится неземным и призрачным светом. Сзади рождается свист, догоняет, что-то упругое бьет по спинам. Ноги мельтешат, как у оленя в упряжке. Сознание уже не управляет ими, они подчиняются другому, неизвестному центру. В теле появляется невероятная легкость. «Как на луне», — почему-то думаю я и лечу носом в снежный вал, огораживающий шурф. Прибыли. Порыв спал. Шелестит, прямо очень ласково шелестит поземка. Тонкие струйки стекают в горловину шурфа, закручивают там снежный хоровод. Таким темпом пару часов, и следа не останется от нашей работы. Потом раскапывай. — Где мешковина? — кричит Вовка. Я ухватываю сшитое из распоротых мешков полотнище. Вовка бросает поперек горловины четыре доски, мы тянем на них полотнище против ветра, обкладываем края снежными и кварцевыми глыбами. Ага, пригодился и проклятый кварц! По ветру прижимаем мешковину еще двумя досками. Готово. — Бежим дальше! — командует Вовка. — Скорее! Ветер усиливается. Змейки исчезли, тундра вокруг покрыта тяжелым белым дымом. Постепенно он поднимается выше колен. Мы долго лазим у последнего, восьмого шурфа. Брезента нет. — Тут лежал! — отвернув голову от ветра, кричит Вовка. — На нем лопата была, я помню!.. Ныряя в белый дым, мы долго на ощупь ищем проклятый брезент. Наконец находим метрах в пятидесяти от шурфа. Лопата выручила: намотала на себя и воткнулась в снег. Теперь домой против ветра. Он уже ревет на все лады зверскими голосами. Ухватившись за руки, мы лезем вперед. Снег везде: под рубахой, в рукавах, за шиворотом. Даже под завязанной шапкой. Снежными чучелами вваливаемся в балок. Сначала не можем отдышаться, а потом, глядя друг на друга, начинаем истерически смеяться… Спокойствие приходит минут через десять, и мы медленно раздеваемся, выгребаем отовсюду снег. Балок трясется мелкой дрожью. Порывов уже нет, ветер гремит на одной ноте. Вовка разливает по кружкам горячий чай. — Только бы он дошел, — говорю я. — Ясно дело, дошел, — откликается Вовка. — Сидит небось, чаи гоняет, вроде нас… Времени уж половина третьего, и нам остается самое поганое дело — ждать. Больше ничего не придумаешь в этой ситуации — только ждать. Мы допиваем чай и ложимся. Подрагивает пламя лампы. Тени на стенах мечутся, словно их обуял неизвестный и неотвратимый ужас. Ветер перестал греметь. Он теперь визжит высоким пронзительным голосом, торжествующе и победно. — Правильно Ленька говорил — не видали мы еще пурги, — вспоминаю я. — Многого мы еще не видали… — Ничего, — говорит Вовка. — Кончится эта свистопляска, вернется бригадир — самим смешно станет. «Это кого же вы отпевать собрались?» — скажет. Так все и будет — увидишь… Может, и правда обойдется? Ну, а если не дошел, то залезет в снег, занесет его, будет лежать, как в норе. Так и переждет пургу. Никуда он не денется. Это нам в первый раз в диковинку. Второй раз уже не удивимся. А он тут давно, для него «южак» обычное дело. Еще действительно смеяться будет над нашими переживаниями. «Южак» кончился на третьи сутки. Мы изрядно померзли. Уголь сгорел, а дверь, как ни старались, открыть не смогли: завалило наш тамбур снегом. — Придется окно выставлять, — говорит Вовка. — Больше ничего не придумаешь. Мы осторожно обиваем ледяную корку, вытаскиваем стекло и ныряем головами в снег. Звезд не видно. Сгорели они, что ли, в этом побоище? Только у горизонта догорающими угольками мерцает несколько штук. Тундра тлеет голубым полуночным светом. Дико и необъятно вокруг. Под рукой одна лопата, угольная. Запасные в сенях, а сени битком забиты плотно утрамбованным снегом. В первую очередь мы раскапываем угольную кучу и тащим топливо в балок. Согревшись, беремся за сени. Часа через два находим еще лопату. Выкапываем продукты, разный инструмент, ружья. К утру сени очищены. — Может, на шурфы махнем? — спрашивает Вовка. — Сил нет. Пургу сактируем, — говорю я. — Значит, сегодня выходной, как планировался… О поисках Леонида нечего и заикаться. Кругом в пояс наносы рыхлого снега. До шурфов добраться — проблема. А идти дальше — самоубийство. Если он попал в беду, ничем мы уже не поможем. Надо только ждать Вальку с «Кабаньего» — такова реальность. Проходит день, за ним в гаснущих лунных пожарах катится ночь. Часов в семь утра Вовка подскакивает на койке: — Валька! Мы выбегаем, лезем напролом через сугробы вниз по распадку. Мороз прибавил, и снег проваливается только местами. Еще сутки — и совсем асфальт будет. — Это не Валька, — удивленно говорит Вовка. Действительно, машина идет с прииска. Корпус ее затянут облаком сверкающей снежной пыли, мотор ревет пронзительно, на пределе. «Чепуха, чепуха, чепуха, — твержу я. — А если… Да нет, не может быть…» Вездеход резко останавливается рядом с нами. Задом, растопырив полушубок, вываливается в снег Веденеев, за ним, в меховом комбинезоне, начальник разведки Рукасов, потом еще какой-то тип — впервые его вижу. А уже потом в белых камусных сапожках выпрыгивает… Рита! — Смотри на них, — кивает Рукасов Веденееву. Он огромного роста, стоит между нами и машиной, и оттого кажется и выше и шире вездехода в два раза. Как он там умещался? — Смотри на них, — повторяет он. — Набрали сосунков на свою шею… — Он громко откашливается, плюет в снег. — Ладно, пошли в избу, поговорим. Пассажиры вытягиваются цепочкой и лезут через снега. Вовка за ними. — А вы-то зачем? — спрашиваю тихо Риту. — А? — Она спиной приваливается к гусенице машины, обводит взглядом каменные тесные стены распадка, долину, вершины сопок. Пустой и безразличный взгляд. — Не знаю, — говорит она. — Не могу там — страшно. Вдруг она вздрагивает, растерянно и удивленно прислушивается неизвестно к чему, закрывает глаза и мягко валится в снег. — Рита, Рита! Молчит. Обморок. Тогда я беру ее на руки и медленно несу к балку. Ленька… Что с ним?.. Неужели беда?! И Рита вдруг здесь… Рукасов сидит за столом, против него Веденеев. Комната полна папиросного дыма. — Ну-ка! — говорю я приехавшему с ними типу с портфелем. Расселся на моей чистой постели в своем кожаном пальто. Интеллигент, называется! Он вскакивает. — В приличных домах одежду сбрасывают. — Я опускаю Риту на постель, расстегиваю шубку. — Что это с ней? — спрашивает Рукасов. — Не видите, что ли! Плохо человеку… — Воды ей дай. — Случилось что, ищи первопричину — женщину, — ухмыляется тот, с портфелем. У него еще и усики! — Ну, что ж, приступим. — Он проходит к столу, открывает портфель. Веденеев подвинулся, освобождая ему место. — Ты тоже ничего не знаешь? — спрашивает меня Рукасов. Я пожимаю плечами: — Чего знать-то надо? — Скандалили? Может, по пьяному делу подрались? Выгнали его? Говори все, не бойся. — Нет, — говорю я. — Просто ушел на прииск. Отдохнуть захотел… — Отдохнуть, значит? — переспрашивает тот, с усиками. — А причем Маргарита Зарянова? А? — Он смотрит на нас. — Значит, ничего не было, ничего не знаете? Сговорились? Я смотрю на Вовку. Про письмо ничего не сказал, правильно сделал. Кому это теперь поможет? — Хорошо. Будем официально: следователь Потапенко. С вас начнем? — Давайте с меня, — соглашаюсь я. Три часа он рассортировывает наши анкетные данные. «Судим — не судим, работал — не работал»… Рукасов и Веденеев ушли на линии. Что они там увидят сегодня? Рассказав положенное, я наливаю чай покрепче и сажусь на койку к Рите. Привстав на локте, она медленно отхлебывает чай и сосредоточенно молчит, думая о чем-то своем. — Странного ничего в поведении не заметили? — доносится от стола. — Ничего, — бубнит Вовка. — Хотя нет, стойте… Был такой факт, интересный. — Ну, ну… — На охоту он ходил часто и всегда возвращался пустой. — Так, так… — А тут перед уходом на прииск зайца принес. Здоровый заяц, три килограмма, не меньше. — Зайца? — спрашивает Потапенко. — Ну да. Только показать нельзя — в пургу слопали. Но шкура цела, в сенях. Принести? — Шкуру? — Ага. Минут пять они молча смотрят друг на друга. Долго смотрят. Взгляд у Вовки подчеркнуто честный, даже по-собачьему преданный. — На, распишись под протоколом, — наконец вздыхает Потапенко и отводит глаза в сторону. — Чайку? — спрашивает Вовка. — Индийский у нас. — Валяй, — равнодушно говорит Потапенко. — С вечера не ели. Как нашли его — закрутилось. И всего-то двух километров не дошел парень. Прямо на дороге замело… Стихия… Вовка ставит перед ним кружку, и Потапенко, обхватив ее двумя ладонями, как это делают сильно уставшие и намерзшиеся люди, согнувшись, долго сидит молча. Неожиданно он резко встает и подходит к постели: — Зачем он шел? Рита поднимает голову, смотрит ему в глаза и четко выговаривает: — Ко мне. Я позвала. — Ясно, — кивает Потапенко. — Я так и думал. Я ловлю ее руку, ведь никому не нужны сейчас ее признания, но она вырывает пальцы: — Оставьте! Не хочу я больше ничего скрывать! Пусть хоть это останется без обмана… Я устала! Мне надоело прятать мысли, прятать себя в пустой комнате, топтать желания. Вам бы хоть четверть подлых взглядов и жалеющих улыбок… — И вы написали, чтобы он пришел? — быстро спрашивает Потапенко. — И передали с последним рейсом Евсеева? Уже услышав по радио предупреждение о близком «южаке»? — Да. — И знали, что он пойдет? — Надеялась… Потапенко возвращается к столу, берет ручку и лист бумаги. — Зачем вы так? — спрашиваю я тихо. — Это правда, — одними губами отвечает она, отвернув лицо к стене. Я смотрю на нее с ужасом. До сих пор все хоть кое-как, но укладывалось в моей голове, а это нет… Сама… Где и какое найдешь оправдание? Эх, Ленька, Ленька, если бы ты знал… — Прочтите и подпишите. — Потапенко сует ей лист, ручку. Она чуть приподнимается, не глядя на размашистые строки, ставит внизу закорючку и снова падает на подушку, закрывая глаза. Потапенко, стоя над ней, медленно перегибает лист один раз, другой, проводит по сгибу ногтем и кладет бумагу в портфель. В балок возвращается один Рукасов: — Все у вас? — Да, — говорит Потапенко. — Поехали. — Рукасов обводит нас взглядом, останавливается на Вовке. — За бригадира пока. Человека еще прислать? Вовка смотрит на меня. — Не надо, — говорю я. — Сами доделаем. — Неволить не буду. — Рукасов осматривает нас по очереди, кивает. — Теперь так: оставшиеся линии попрошу отработать особенно тщательно. Что требуется? — Ломы не мешает новые — совсем стесались. Уголька хоть тонну. — С продовольствием как? — Вроде все в избытке. — Хорошо. С ломами туго, но достану. Будет вечером вездеход Евсеева — пришлите подробную заявку… А вы как? — он поворачивается к Рите. — Пусть лежит, — говорю я. — Вечером приедет… Пурги после того «южака» словно с цепи сорвались. Весь апрель метет, воет и грохочет. Южный ветер рвется в Арктику, а мы в самой трубе — между Анадырским и Анюйским хребтами. Это нам Валька объяснил. Ртуть в термометре мечется от нуля до минус двадцати пяти. Перед пургой резко вверх, а потом постепенно вниз. Барометр тоже. Отсюда и головные боли. Снег спекся шлаком, не поднимается. Зато ветер часто приносит с собой серые заряды. Хоть мы и работаем как волы с восьми утра до восьми вечера, дело не клеится. Несколько раз отказывали заряженные шпуры, и Вовка, раздевшись до рубахи, лазил, ликвидировал отказы. Я топтался наверху, ждал: вот-вот… Но Вовка каждый раз вылазил обратно в облаке пара, спрашивал: «Отпел небось?» — и в изнеможении опускался на снег. — У Леньки бы никаких отказов, — говорю я. — Эх, парень был… На обед мы не ходим. Прямо на линии, на костре из тряпок, пропитанных соляркой, варим «шурфовочный» чай. Заедаем его куском хлеба во всю краюху с мороженым пластом сливочного масла граммов по триста. Покурим и снова в шурфы. Может быть, потому, что грунт стал тяжелее, а может, просто чего-то не умеем, но беспрестанно ломаются концы ломов. Конечно, не умеем, чего там валить на грунт, зимой бывало и похуже, а обломов не было… Только в эти дни мы в полной мере начинаем понимать, кем был для нас бригадир. Недели через две мы поняли тайну отказов — аммонит отсырел. Мы тащим ящик в балок, выдерживаем его сутки — он ведь безвреден без детонаторов, — и отказы кончаются. Вовка два вечера подряд на разный манер закаливает ломы. Вроде получилось. Только время, время летит, как никогда… В редкие тихие дни с юга, от далекой реки Паляваам, накатываются волнами розовые густые туманы. Интересные туманы — все в них преображается. Так, сопка в трех километрах, а в тумане кажется совсем рядом. Каждую снежинку на скате видно. Вороток, стоящий в десяти метрах, превращается в фантастический агрегат высотой с трехэтажный дом… Лица у нас почернели от солнечного ветра. На ребрах ни жиринки лишней. Откуда-то взялись мускулы там, где их никогда не было. Тело, как хорошо отлаженный автомат, каждую клетку чувствуешь… — Быстрей, — торопит Веденеев. Он теперь приезжает чуть ли не каждый день. И все ворошит проходки. — Май на носу, потечет тундра. Приезжает он на тракторе, с санями, сам грузит пробы. Когда мы хотим помочь, поднимает крик на всю тундру: — Линию, линию давайте. Как-то совсем незаметно исчез вокруг устья шурфа затоптанный снег. Не вытек ручьем, а испарился. Я прикладываю ладонь к кочке с хохолком желтой прошлогодней травы. Теплая. А вот и вода. Капельками она падает из-под снежного барьера, огораживающего шурф. Под кочкой уже набралось маленькое озерко. Оттуда опять капельками она пробивает себе дорогу в шурф. Вечером, возвращаясь с работы, я обращаю внимание на ледяные пятаки, разбросанные в снегу. Раньше их не было. Я расковыриваю один. Под ледяным куполом пустота, и со дна этой пустоты из лохматых желтых зарослей тянутся вверх крохотные цветы, удивительно похожие на «материковский» подснежник. Да нет, это, конечно, подснежник, только очень миниатюрный и хрупкий… Валька говорил, здесь даже незабудки растут. Ну и дела! Значит, дожили до весны. Кто бы мог подумать… А Веденеев не хотел брать в разведку: «Удерут через пару месяцев, только план зарежут»… Выходит, не угадал, товарищ Веденеев… — Побежала водичка, — говорит Вовка. — И осталось-то метров двадцать. Но, в общем, особенно нечего горевать — метраж у нас приличный. — Неужели не успеем? — спрашиваю я. — Обидно, если затопит… Был бы Ленька… — Если и на этой линии средняя глубина двенадцать метров, то кончим дня за четыре. А если… — Вовка выразительно умолкает. — Тогда поплывем, — итожу я. Т р и д н я. Вода уже капает со стен не только у меня — по всем шурфам. Что-то мой великолепно отлаженный механизм начинает сдавать. На перекуре спичку не мог зажечь — руки тряслись. Но жить еще можно. Остается метров четырнадцать, если коренные на той глубине, что мы рассчитываем. Вовка среди дня устроил панику, заорал и побежал по линии: «Коренные, коренные!» Наорался вдоволь, посмотрели — так, обломочный материал. Д в а д н я. Пока пробьешь шпуры, по углам собираются лужи. Взрывом их выносит, но вода упорно ползет. Вода есть вода. Ее дело сочиться в каждую щель, а наше — ругаться и долбить. Вокруг устьев мы устраиваем барьерчики из глины, но толку мало — начинают течь стены. О д и н д е н ь. В шурфах грязь. Валенки мокрые. А тундру вокруг затопило розовой акварелью. И небо розовое, и солнце. Страна набухших водой розовых теней. А ведь в один прекрасный день все вокруг превратится в воду. И небо, и сопки, и долина. Будет веселенькое дело. Поплывем мы прямо из распадка в море-океан. М и н у с о д и н д е н ь. В шурфах жижа. Бадья ползет вверх, стукается о стены и плещет на головы грязью. Заряды аммонита приходится заворачивать в два слоя вощеной бумаги. Иначе опять начнутся отказы… М и н у с д в а д н я. Коренные. Сутки мы просто спим. Вторые наполовину спим, наполовину едим. Тушенку прямо из банок. Сливочное масло из ящика. Ковыряем ложкой и в рот. А можно в чай. Хороший напиток получается. Вокруг балка и дальше по всей долине прыгают куропатки. Откуда они взялись? Розовые, под цвет снега, петухи с красными гребнями орут на всю долину: — Куда прешь, куда прешь?! Обо-р-р-мот! Не догонишь! На третий день Вовка берет ружье, заряды с мелкой дробью и открывает пальбу прямо с порога. Собрав дичь, быстро ощипывает, потрошит и заваривает чудесный бульон. Просто бульон без всяких вермишелей и круп (смотреть на них не хочется, не то что есть). Хорошо сегодня. Любой мускул работает безотказно. Хоть на голову вставай. Чудо все-таки: управление собственным телом. Синхронность какая нервов и мышц! Сколько тысяч лет человек не может налюбоваться на свое тело… — Ты чего кувыркаешься? — спрашивает Вовка. — Бог я! Все могу. — А я — «соколик»! — смеется Вовка. — Забыл рассказать… Послушай… Он достает из-под подушки конверт и с подвыванием читает: «И когда же ты возвернешься, соколик ясноглазый… А весточки летят по тайге и снегам глубоким редко-редко…» Толково излагает? Теща! — Поэтесса она у тебя, — говорю я. — Растерзает, когда вернешься. — Точно! — весело соглашается Вовка. И вдруг поднимается на койке: — Слушай, я давно хотел сказать: Ленька из своих поездок ни копейки ведь не привозил обратно. А увозил как-никак всю получку… Останавливался он у Вальки. — Ну и что? — А ты попробуй истрать пятьсот за три дня! — Ясно… — Свой парень, — продолжает Вовка. — Душа нараспашку. Чтоб за нее не заглядывали, потому как там еще одна. Уже другая. И попробуй разберись… Интересно все поворачивается… Где-то я читал, что человек не может быть просто хорошим или просто плохим. Он становится тем или другим в зависимости от обстоятельств. Неужели это правда? — Ладно, давай снова спать. — Давай. И завтра спать будем, — говорит Вовка. — А там на прииск, олово мыть. Монета позарез нужна, жена уже избу приглядела. К зиме, если фарт будет, можно сматываться… Да, у Вовки хоть так, но ясно. А тут вертись, как налим, на сковородке. Была ясность, но вылетела ружейной пулей. Эх, Ленка, Ленка!.. Иной раз строят дом, а где-то в фундаменте — трах! — и от незаметной этой трещины все двадцать этажей в пыль. Такие дела… Я встаю. Вовка уже спит, широко и свободно раскинулся и видит, наверное, хорошие сны. Пусть спит, он сделал свое дело… А мне что-то не спится… Закурю-ка я трубку — Ленкин подарок на память — и пойду прогуляюсь. Но где же она? Вроде во вьючник убирал последний раз. Лезу под стол, осторожно поднимаю скрипучую крышку, забираю табак и трубку. В узкой щели между стеной балка и вьючником торчит выцветший коричневый кусок тетрадной обложки. Да это же Ленькина тетрадь! Больше половины страниц аккуратно вырвано, осталось десятка два последних. Они все исписаны короткими строчками, каждая — с заглавной буквы, местами строки перечеркнуты. Стихи! Сунув тетрадь под мышку, набрасываю ватник и на цыпочках выхожу на улицу. Рядом с балком шумит в глубоких снежных берегах чистый ручей. Я перепрыгиваю его и сажусь на огромную сланцевую плиту, вылезшую из-под снега. Она шершавая, теплая. Тонкий дымок из трубки вьется вокруг лица, и я медленно открываю еще одну тайну: Завтра в тундру партия уходит Бить шурфы, отыскивать металл, Месяц с нами по распадкам бродит, Манит Веги голубой кристалл. Путь лежит звериною тропою. Сопки синью кутает пурга. Размахнулись длинной чередою Между нами дали и года… Будет день, когда твоя рука, Так желанна, нежна и легка, Ляжет в огрубевшую мою. Я тебе, коснувшись, подарю Запах тундры, Севера весну, Неба, без начала, глубину, Шум прозрачных, в перекатах, рек, — Все, чем жив и счастлив человек!.. Теплый сырой ветер треплет мои нестриженые космы, лезет под рубашку, посвистывает флейтами в каменных стенах распадка. По прозрачной сиреневой тундре шумят ручьи, плывет неумолкаемый гомон куропаток, гусей, журавлей… Почему ценность человека мы очень часто осознаем только после его смерти?.. — Живой кто есть? — рявкают за стеной. Мы оторопело прыгаем с коек и смотрим друг на друга сонными, бессмысленными главами. — Только разоспался — на тебе! — бормочет Вовка. Дверь распахивается, на пороге Веденеев. — Тунеядцы! — кричит он и вваливается в комнату. — Тундровики! Золотые руки! Я ли не говорил, что знаю вас, как облупленных! Держите на память! Хо-хо-хо, ребята! Смеясь, он бросает на стол пакет из плотной бумаги. Пакет раскрывается, и по столу прыгают граненые, с металлическим блеском камешки. Ничего не понимая, я беру один. Холодный, тяжелый, величиной с ноготь, камешек переливается всеми своими гранями. — Что это? — Тундра глухая! — гремит Веденеев. — «Чего искали, мы не знали!» Касситеритом сей минерал называется. Нашли все-таки… Я смотрю на Веденеева. Лицо его так и брызжет радостью. А ведь он совсем молодой. Всего года на два-три старше нас! Так это наверняка его первый поиск. Хорошенькое дело мы провернули, товарищ Веденеев! Я подхожу и хлопаю его по плечу. Он закатывается смехом и награждает меня увесистым тумаком. Так мы стоим и колотим друг друга. Потом Вовка тоже соображает, в чем дело, и все мы сбиваемся в кучу, и кричим, и размахиваем руками. А после дикого приступа веселья мы расхватываем камешки и вертим их на ладонях, покрытых мозолями. И ладони принимают их тяжесть, как высшую награду и первый бесценный дар жизни. — Смотри ты, — говорит Вовка. — Я думал, железяки какие будут, а тут прямо как алмаз. — Я вам в промывалке крупную фракцию отобрал, — говорит Веденеев. — Вроде самородков. А вообще, касситерит в россыпных месторождениях похож на песок: перетирает его ручей за тысячи лет. — Значит, все? — спрашиваю я. — Едем? — «Исполнен труд, завещанный от бога», — говорит Веденеев. — Собирайтесь. Тракторист там, на линии, грузит ваше имущество. Сейчас придет, зацепим балок и поехали! — А как последние шурфы? — Уже осмотрел, сактируем на прииске. Молодцы, пробы догадались затарить. — Из последних сил, — ворчит Вовка. — Не свою работу делали… — Рассчитаемся, орлы. Собирайтесь!.. Так просто. Подойдет трактор, зацепим балок — и прощай, долина, распадок, зима… А как иначе? Память останется… Не так-то и много… Трактор притащил балок на окраину прииска, мы отцепили заржавелый шкворень, и он затарахтел дальше. — Отдыхайте пару дней, в баню идите, кино рядом, — сказал Веденеев. — Аванс нужен? — Да вроде нужен, — говорю я. — Четвертак. На баню. — Хо-хо! Запаритесь! Держи. — Веденеев достает из кармана два четвертных. — Получите — отдадите. Я пошел — дела. — Что, двинули? — спрашивает Вовка. — Ага. После бани, красные, тяжелые, сидим молча. Слушаем, как мурлычет в сердце грусть-тоска. — Скучаете, индюки? Валька… Ох, зачем ты пришел… — Чего носы повесили, а? Отвыкли от людей? — От жуликов мы отвыкли, — встает Вовка. Я придвигаюсь ближе. — Вы чего? — растерянно смотрит Валька. — А-а-а, догадливые… — Он вскидывает голову, локтями раздвигает нас и проходит к столу. — За тем и пришел. Валька роется в кармане и выбрасывает на стол серую книжечку: — Тут семьсот с небольшим. У пьяного брал. Нехорошо, конечно, а что сделаешь? На прииск иногда залетают настоящие бичи. Трезвого в минуту обчистят. — А остальные? — спрашивает Вовка. — Неужели… — Сестра у него на «материке» без мужа, с двумя пацанами. Он, как приезжал, первым делом ей отстукивал. Почти половину. Не жилец, говорит, она, болезнь у нее какая-то трудная. Как отыскать ее теперь? Сначала мы молчим, переваривая эту новость. Вот ведь как, прилепили человеку ярлык и решили, что все ясно. А он-то, оказывается, свой в доску парень… Был и есть. — Найдем, — говорит Вовка. — Раз плюнуть. — Если посылал, на почте копии квитанций с адресом есть, — добавляю я. — Точно! — кричит Валька. — Ну, действуйте, а я побегу, вечером в рейс. Живите хорошо!.. — И так бывает, — задумчиво говорит Вовка, когда за Валькой закрывается дверь. — Удобная у тебя мораль, Вовка, — неожиданно для самого себя говорю я. — «Не наше дело» называется. На этой морали человечество три формации отмахало. И в четвертой ухитряются некоторые, живут. — Это ты слишком, — обижается Вовка. — Но не надо лезть во всякую дырку. Затычка, она и есть затычка. Попользуются и выбросят. — А ты не затычкой, ты фонтаном лезь. — Что ты привязался? Вместе жили год, и я всегда делал, как все. — Давай проверим еще раз, — спокойно говорю я. — Завтра утром отыщем адрес сестры бригадира и пошлем ей деньги. И те и свои. Хоть бы по половине. Как? Я испытующе смотрю на него. У Вовки чуть подрагивают губы. — Идет, — вдруг говорит он. — Только чуть меньше. Тысячу в апреле по моему заявлению отправили жене — аванс требовали под хибару. Можешь проверить. Мы глядим друг другу в глаза и начинаем потихоньку смеяться. Громче и громче. — Ладно, — говорит Вовка, — посмеялись… Побегу я. До вечера. Смотри ты, выдержал, думаю я. Теперь он и в своей прекрасной усадьбе будет жить как надо. Такое не забудешь. Ну, а я что буду делать? Снова в тундру? С геологами? И — порядок? Не совсем так. Последнее время я мучительно искал причины Ленкиного молчания. Искал сложное, а нашел простое. Что связывало нас? Первое школьное чувство, робкие поцелуи в подъезде, кино на мамины деньги… Все чужое, не наше. И чувства чужие, из книг и фильмов… Вот все и разладилось, не успев по-настоящему начаться. Я иду среди исхлестанных пургами домов по крупной гальке. Здесь все улицы засыпаны галькой. От весенней грязи и летней пыли. Иду и подкидываю на ладони кристалл касситерита. Он сияет всеми гранями. Так и человек. Сотни граней. И в каждой — неповторимое. Навстречу идет Рита. — Здравствуйте! — А вы совсем почернели, — смотрит на меня Рита. — Это ваш домик там, за прииском? — Наш. Мы тихо идем по улице. Я достаю из кармана и отдаю ей тот самый конверт с летящим лайнером, который увел его от нас, поманив счастьем… Я нашел его в ватнике Леонида, который он снял тогда, чтобы надеть свитер. — Я привез вам его тетрадь. — Значит, она не пропала? Как хорошо… Но вы оставьте ее себе — у меня есть письма, в них все его стихи… — Спасибо, — говорю я. — Где вы теперь? — Работаю. На промприборе. Девчата организовали на прииске бригаду. А вы? — Пойду в поле с геологами. Хочу глянуть на речку Паляваам. Мы с ней крестники, но еще не виделись. — Далеко, — говорит она. — Там тяжело. — Работа, — пожимаю я плечами. Мы давно уже вышли из поселка, домики тесной кучкой толпятся за спиной, а вокруг лежит тундра. Похрустывает под ногами галька. Высоко над головами курлычут птицы. Немереное у них за крылом. И у меня самого такое чувство, словно после долгого и трудного путешествия я возвращаюсь в давно утерянный и вновь найденный дом.