— Не надо! — говорю я старшему. — Не надо стрелять ящериц! Кисертке!

Запас слов, понятных обеим сторонам, иссякает, и я только развожу руками.

Но он понимает меня, что-то кричит охотникам, те прячут рогатки.

Ребята уходят, и, когда они далеко и не могут видеть, я развязываю мешок, выбираю для съемок двух круглоголовок, остальных выпускаю. Одни из них бегут, задрав хвост, другие зарываются в песок, вибрируя телом, третьи принимают угрожающую позу и страшные «уши» их наливаются малиновым огнем. Но, наконец, все разбегаются, а я иду дальше. Уже довольно жарко и нигде не видно ни одной ящерицы. Но повсюду их следы. Много следов в песчаном царстве Кисертке.

КУПАНИЕ

Налетела стайка золотистых щурок и закружила над ущельем со своим характерным не то фырканьем, не то хрюканьем. Голоса щурок очень своеобразные, одни считают их приятными, другие — отвратительными, это, так сказать, дело вкуса. А вот окрашены эти птицы прямо-таки роскошно. В их оперении и желтый, и коричневый, и зеленый цвета.

Щурки покружились и полетели вниз по ручью.

И когда я уже забыл про них, сзади раздался плеск воды…

Оглядываюсь… Солнце висит низко, вот-вот скроется за пологой вершиной горы. Но все — и деревья, и трава, и глинистые обрывы — выглядит в этом вечернем освещении необычно. Над венчиками цветов сияют золотистые полукружья. Вода в ручье отливает тяжелым тусклым блеском, словно ртуть. И в этот ручей одна за другой, как яркие тропические бабочки, падают щурки. Ударившись о воду, они тяжело поднимаются, садятся на прибрежные кусты и отряхивают свое роскошное оперение. Потом снова бросаются в воду…

Там, где они купались, вспыхивала и гасла причудливой формы радуга. Я смотрел на щурок, на радугу и не мог наглядеться. Накупавшись вдоволь, они в последний раз отряхнулись и всей стаей полетели куда-то…

Я подошел к ручью и поднял забытое на траве изумрудно-зеленое перо…

КРЫЛАТЫЕ ТЕНИ

Над зеленью курчавых ив и серебристой джиды виднеется верх кирпичного строения. Это старая, давно брошенная насосная станция. Давно уже умолкли, износились и устарели ее насосы, не найти сейчас в зарослях тростника и кустарника тех полей или, может быть, огородов, на которые подавалась вода по проржавевшим трубам, а здание все стоит, как памятник добротности и прочности.

Берег реки покрыт невысоким тугайным лесом, далеко не девственным, а даже напротив, довольно жалким, изломанным, замусоренным. Но если смотреть издали с возвышенности, то лес вроде бы и прекрасен, и дик. Среди деревьев течет желтая река в желтых обрывистых берегах. А насосная похожа на замок или дворец…

Уже вечер, небо безоблачное, как почти всегда в этих местах. Закат сначала пылает ярко, потом тлеет, тускнеет, будто медленно покрывается сизым пеплом. Тишина… Славно так в этот вечерний час, хочется долго смотреть в гаснущее небо и неторопливо думать. И если бы не поломанные деревья, не обилие мусора на берегу реки, то был бы здесь благословенный край! Храм природы!

Появилась летучая мышь, прочертила кривую ломаную линию, упала и возникла вновь. Вот и вторая, и третья. И уже много их, стремительных призраков, внезапно устремляющихся то вверх, то вниз. Это остроухие ночницы. «Неужели, — приходит мысль, — все эти движения, что так радуют меня и волнуют, совершаются ночницами только для того, чтобы насытиться? И они даже не подозревают, как прекрасны их стремительные зигзаги в густо-красном небе?»

Ничего таинственного, в общем-то, нет. Все давно понятно и разгадано вплоть до известный каждому школьнику способности летучих мышей к эхолокации. И все-таки трепещущие в вечернем небе силуэты вызывают странные и волнующие мысли. Каждый раз смотрю на это, казалось бы, самое обычное для южных сумерек явление как на чудо. Вот живут же на свете необыкновенные существа: кружатся, мелькают, как тени, посылают тонкие, как уколы, звуки. И непонятно, почему так радостно видеть и слышать это…

А утром подходит Петр Егорыч.

— Ты мне поможешь? — говорит он. — Надо отловить и окольцевать остроухих ночниц.

Петр Егорыч специалист по летучим мышам, я ему немножко завидую. Очень интересная специальность.

— Конечно, помогу. С большим удовольствием!

Тогда Петр Егорыч поворачивается к чабану Максуту — юрта его стоит в полукилометре от нашего лагеря, и он частенько заезжает к нам на лошади.

— Вон тот унгур, — показывает Максут камчой на каменистый склон по ту сторону реки Боролдай. — Видишь? У входа дерево растет.

Говорит он на смешанном русско-казахском наречии.

— Вижу, вижу, — кивает Петр Егорыч.

— Я знаю пять унгуров, — продолжает Максут. — В каждом много тысяч жарганат! Что будешь с ними делать?

— Окольцуем и выпустим.

— Почему выпустишь? Лучше убей!

— Зачем убивать?

— Старики говорят — какое место брызнет жарганат[5], будет ала — белый пятно, нехороший болезнь!

— Лишай, что ли?

Максут утвердительно кивает головой, лицо его выражает отвращение, брезгливость.