— Что? Профинтили все свои капиталы? — Генеральша погрозила штаб-ротмистру пальчиком. — Наберитесь терпения, Глебушка. Начальница рассчитается с вами чистоганом. Только после ремонта. Уж за это ручаюсь я — попечительница института. Где же ваш мастер?

— Мастер здесь, — ответил за гусара Булат.

— Ступай, — скомандовал строго Ракита-Ракитянский. — Осмотри инструмент и враз назад. Я жду…

Генеральша, подняв высоко руку с муфтой, подала знак Алексею следовать за ней.

В вестибюле фортепьянного мастера встретила седоватая тощая классная дама в закрытом длинном платье. Отвешивая поклон перед влиятельной особой, она то и дело подносила к бегающим, с косинкой глазам лорнет в черной оправе. С опаской и брезгливостью оглядев Булата, повела гостью в класс, где стоял «Стенвей».

Не обращая внимания на женщин, речь которых то и дело прерывалась французскими словами, Алексей осмотрел изрядно побитый корпус рояля, его исцарапанную крышку. Отвернув под корпусом два болта, крепившие клавиатурную раму, выдвинул ее вместе с механикой.

Генеральша с классной дамой, разговаривая, отошли к одному из высоких окон класса. Из отрывков фраз, долетавших до ушей Булата, он понял, что к новогоднему балу, который должна осчастливить своим высочайшим присутствием проживавшая в Киеве в почетном изгнании старая императрица Мария Федоровна, готовился грандиозный концерт.

Закончив осмотр «Стенвея» и пообещав завтра прийти с грузчиками, Булат вышел на улицу. В густых сумерках маячил темный силуэт штаб-ротмистра. Внезапно Булат услышал глухой шум голосов, напоминавший рокот разбушевавшегося Днепра.

Алексей, замедлив шаги, насторожился. То и дело доносились с Крещатика пронзительные голоса:

— Хлеба! Хлеба!

— Куда подевался хлеб?

— Не хотим гороховых кирпичей!

— Долой войну!

То вышли на улицу голодные солдатки. Словно могучая волна, которая, возникнув на горизонте, катится неудержимым валом по морскому простору, пока не хлынет на берег, гневный протест отважных женщин, вспыхнув в далеком Петрограде, расшевелил многострадальных солдаток Москвы, а затем Киева, Харькова, Ростова.

Алексей, взволнованный, подошел к Раките-Ракитянскому.

— Ну-с! — бросив далеко от себя окурок, встретил мастера гусар. — Во что мне станет ремонтик?

— Не ремонтик, а ремонт, — твердо возразил Булат. — Полировка под зеркало — три четвертных, под стекло — катеринка.

— Гм, а не много будет?

— Нет, в самый раз. И у Циммермана возьмут то же, да будете ждать не меньше месяца, а я дней за десять управлюсь.

— Ладно, валяй!

— Это еще не все, ваше благородие! Удалить поврежденные места рубашки и вновь их зафанеровать — четвертная.

Гусар достал портсигар, вынул папиросу, закурил.

— Это все?

— Что вы? А механика? Молоточки не вращаются в шарнирах. Пока везли инструмент по соленым водам океана, штифты поржавели. Знаете, что за хлопотная работа перештифтовка? Худо-бедно кладу полсотни.

— Па-аслу-шай, откуда, э, ты знаешь, что рояль везли по океану? — пренебрежительно спросил офицер.

— Вы не могли это видеть, — ответил Булат, — а на обороте клавишной рейки мастер ставит свою отметку. На вашем «Стенвее» можно прочесть: «Айк Робинзон, Нью-Йорк, тысяча девятьсот шестнадцатый год».

— Значит, — попыхивая папиросой, стал подсчитывать Ракита-Ракитянский, — сто, да двадцать пять, да полсотни…

— И за настройку надо прибавить. К «Стенвею» лишь бы кого не позовешь. А Гурьянычу, лучшему киевскому настройщику, меньше четвертной совестно давать.

— Ну и шкуродерство! — не выдержал офицер. — Наш бригадный командир за месяц не видит того, что ты, э, сдерешь с меня за неделю работы.

— Что ж, — усмехнулся Алексей, — посоветуйте вашему бригадному командиру сделаться музыкальным мастером, ваше благородие!

— Ну ты, э, мурло, э, тише! Знаешь, кто, э, командует нашей бригадой? Генерал-майор фон Штольц. А что касается, э, твоей работы, считаю, что двести рублей это много.

— Что ж? Поторгуйтесь, ваше благородие, — ответил Алексей. — Знаете поговорку: «Как перекупщик — торгуйся, как пан — плати»!

— Я тебе, э, не перекупщик и торговаться с тобой не намерен. Сделаешь работу, получишь двести рублей ассигнациями.

— Нет, господин офицер, золотом!

— Почему так? — заносчиво спросил Ракитянский. — Ты грамотный, э, можешь прочесть на каждой ассигнации: «Имеет хождение наравне со звонкой монетой».

— Что там понаписано, я читал. Только на базаре надо уплатить сотню за то, что стоит три золотые десятки. Никто себе не враг. И вам институт отвалит за «Стенвей» золотом, не катеринками!

Офицер перестал рядиться. Вслушиваясь в доносившийся со стороны Крещатика гул, злобно прошипел:

— Хлеба им? Побольше казачьих плетей!

— Эх, ваше благородие, — вскипел Алексей, — слышали поговорку: «Плетью обуха не перешибешь»?

В назначенное время Алексей вместе с двумя рабочими явился в институт. Обычно такой громоздкий инструмент, как концертный «Стенвей», перетаскивали пять человек. Но старший грузчик Циммермана Петр Дындик, как уже было сказано раньше, справлялся за троих. Рояль нужно было перенести из класса в актовый зал. Все лестницы, длинные коридоры казались вымершими. Лишь издали, не спуская глаз с грузчиков, неотступно следовала за ними тощая классная дама.