Она и не знала, занятая своим делом, что стала для кого-то прощальным словом, последним взмахом руки.

Петр таскал грузы, отягченный усталостью, и ни о чем не думалось, кроме как о том, — когда ж последний ящик, последний мешок... Но вдруг проплывала вдали эта неторопкая женщина, и что-то смещалось в груди, и думалось о том, как улетит последний самолет, и останутся они одни, и как не скоро еще попадут на Большую землю, и не скоро увидят женщин... И в мысли этой не было вожделенности, а была только чистая грусть.

Он не разглядел даже как следует лица инженерши и о фигуре ее ничего не мог сказать из-за полушубка, унтов и шапки, делавших всех похожими. Лишь в движениях ее, в походке виделась женщина, и этого было достаточно, чтоб загрустить и запомнить ее надолго, и вспоминать потом при взгляде на кромку берега, на скалы...

И когда самолет прощально качнул крыльями, пролетая над вырубкой, над бараком — тогда-то Петр понял, что надолго запомнится незнакомая эта женщина...

Дальше все шло обычным своим чередом — началась весна, снег отсырел, осел, русло открылось, площадку залило — самолетам не сесть. Потом мир потонул в полой воде, дожде и мокром снегу. Дошли до ручки: несколько суток вся еда — пустые макароны и кружка навара, который оставался в котле.

И даже тогда — мелькнет воспоминание, выплывет откуда-то, и вроде легче: живет же где-то она и, может, помнит этот их барак и о них самих помнит...

А все остальное, как обычно, как надо. И даже навар от макарон, как надо. Всякое бывает, всякое видали...

Тут, конечно, обычный работяга не выдюжит, а кто вот за длинным рублем — подавно. Здесь нужны рисковые ребята, преданные делу до конца. Без них ничего не поделаешь, они — всему начало. Тут надо, чтоб не считали ни часы, ни рубли, ни километры, знали бы одно: свалить лес, расчистить место, поставить палатки к началу навигации, приготовить крышу для тех, кто приедет работать по часам и по рублям.

Вот сейчас Петр и вез уже людей, которые будут жить по всем правилам и строить сборные дома, чтоб к зиме в них вселиться. Для многих из приезжающих и палатка — испытание, им дела нет, как эта палатка досталась, они хотят трудиться от звонка до звонка, с выходными, отпусками и всем, что положено.

Петр знал: так надо, и никогда даже в душе не осуждал людей, которые так жили и работали. Но сам любил, когда все не так, когда прыгаешь в снег с вертолета и не совсем уверен, останешься ли жив... Вот эта неопределенность, которую сам понемногу превращаешь в определенность, это утверждение своих желаний, выживание на пустом снегу и любил Петр. Он не мог объяснить, почему так, но любил, когда так, и по-другому не хотел.

И остальные ребята в первый десант подбираются только такие. Гуртуются вокруг начальника участка Туркулесова, которому верят больше, чем кому, и ездят с ним по самым началам строек.

Потом широко раскидывается дело, сотни людей съезжаются и тысячи, и среди них остаются человек сорок-пятьдесят «старичков», готовых по первому слову бросить все обжитое и снова — в первый десант. Начинали и в Братске, и на Мамакане, и на Вилюе... Знают уж, как начинать, привычным и захватистым стало — начинать.

Разрастается стройка, рассыпаются они по разным службам, и уж редко видятся, и живут в разных концах нового поселка или города. И вдруг в один из дней, ни с чего вроде, заходит Туркулесов, и сердце падает... Он еще слова не скажет, только покажется там, где и не надо ему быть, не на своем участке, и неизвестно еще, к кому и зачем пришел, а сердце падает, как при воздушной яме в самолете. Ух, что-то несет Константин Яковлевич! И точно. Подходит к тебе и говорит: «Не засиделся ли, Прокофьич (или Иваныч, или Николаич — таких можно перечесть). Может, говорит, подадимся в Заполярье, новую станцию городить? За полярным кругом-то, поди, не бывал?» — «Не приходилось». — «Так как же?..»

Длинный парень в сером костюме прибежал с кормы, захлебываясь, замахал рукой.

— Во, черти, не боятся совсем! Да тут рай! Милы мои, тут охота, как у бога!

Он потрогал пиджак у сердца, заглянул под вздувшийся борт, и все подумали, что там — бутылка. А парень продолжал взахлеб:

— Я охотник, ребята, охотник, понятно? С чучелами охочусь. У меня дома этих чучел — штук тридцать, всех пород: и кряква, и гоголь, и черноголовка, и нырок, и шилохвость, и чирок... Они ведь все разные, утки-то, их надо понимать, а то чучела не сделаешь. У одной белые перышки полумесяцем, у другой хохолок, у которой пятнышко возле носа — все надо знать. Охота жа с ними! Это да! И чучела выпущу, укроюсь в камыше и жду. Слышу: летит. А сердце — как у щенка: тук-тук-тук... А утка — шлеп на воду! И — к чучелу. Тут я ее ррраз! И ваших нету! И еще, и еще! Ух, черт! Вот охота кака у нас на озёрях-то. Лучше наших мест на Оби, ребята, нет!.. Но тут особо, тут — это да!

Он опять заглянул под пиджак, поежился.

— Фу, ты! Обсикался... Ну, друг, хозяина обсикал. Не годится.

И вытащил то ли из-за пазухи, то ли из внутреннего кармана щеночка, совсем маленького, с неуклюжими лапками. Держал его в руке, а другой старался вытряхнуть оставшуюся после него влагу.

Вокруг захохотали.

— Не гогочите, он еще маленький. Во будет собака! Мы еще с ним по белку походим. Верно, Соболь?

И посадил щенка за пазуху, помогая ему лучше устроиться. Когда щенок успокоился, парень неистово начал: