Девушка посмотрела на него заплаканными глазами, кивнула, хотела было идти дальше, но неожиданно остановилась, взглянула еще раз, внимательно и нерешительно спросила:

— Вы — Володя?

— Да, — недоуменно ответил он.

— Я — Ляля. Вы меня, конечно, не помните. Мы виделись только один раз у Миши…

— Я помню… А потом Мишка столько писал о вас. Что случилось? — мог быть Володька и очень вежливым, и предупредительным.

— У вас есть время? Присядем тогда и поговорим. — Он согласился, и они сели на скамейку. — Видите, я получаю Мишины письма до востребования… Мой отец требовал вообще полного прекращения переписки, — досказала она, предупредив его вопрос.

— Ведь вы, кажется, расписались перед войной, так почему же?…

— Да, расписались и… — Она горько усмехнулась. — Значит, вы ничего не знаете?

— Нет. Я почти год не получал писем от Мишки, а мать мне ничего не говорила.

— Да, мы расписались и уже… развелись, — сказала Ляля дрогнувшим голосом.

— Ни черта не понимаю! — грубовато выпалил Володька.

— Что здесь понимать? Идет война с Германией, а я, я оказалась замужем за немцем…

— Какой, к черту, Мишка немец!

— Он сам предложил мне развод…

— Где он сейчас?

— Вы и этого не знаете?

— Нет. Мне мать сказала, что они эвакуированы в Казахстан.

— Эвакуированы?… Это была не эвакуация, Володя. Он на Урале, в Сосьве, в трудармии. И ему там очень трудно. Там большинство настоящих немцев с Поволжья… Так вот, эти немцы не считают его своим, а для русских — он фриц. Понимаете — фриц! — Они долго молчали, затем Ляля продолжила: — Меня хотели исключить из института… я написала ему об этом, и он сразу прислал мне согласие на развод. Понимаете?

— Понимаю, — протянул Володька и скривил губы.

— Вы меня презираете? — еле слышно спросила она, вытирая слезы. — Он молчал, переваривая это, она добавила: — Бывают обстоятельства, которые сильнее нас, и ничего не поделаешь. Понимаете?

— Нет. Я с фронта, — Володька поднялся, но Ляля схватила его за руку.

— Погодите! Прочтите хотя бы его письмо!

— Давайте. — Она порывисто сунула ему конверт. Володька, не садясь, стал читать.

В Мишкином письме, на Володькин взгляд, не было ничего страшного. Ну, тяжелая работа на лесоповале, ну, нехватка питания (это везде), ну, угнетенное моральное состояние и прочее… Для Володьки, испытавшего во сто крат больше, все это не представлялось таким уж страшным. Он вернул письмо.

— Вы поняли — там ужасно, — прошептала Ляля.

— Все же это не фронт, — пожал плечами Володька.

— Да, конечно… Но для меня все это ужасно… Я буду ждать его. Во всяком случае, до конца войны…

Володька посмотрел на нее, сидящую перед ним, заплаканную, жалкую, и, процедив "прощайте", резко повернулся и пошел от нее.

Вернувшись домой, он сказал матери, что видел Мишкину Лялю.

— Она тебе все рассказала? — после некоторого молчания спросила она. Володька кивнул. — Я не хотела тебе говорить. Это случилось в октябре. Немцы подошли совсем близко… Видимо, это было необходимо… — не то полувопросом, не то полуутверждением закончила мать и посмотрела на него.

— Какой Мишка немец! Он по-немецки-то знал хуже меня.

— А ты помнишь, когда он получал паспорт, то не захотел записаться русским или поляком, по матери. А про это говорили ему и ты и я.

— Зачем ему было отказываться от своей национальности?

— Фашизм в Германии был уже в самом расцвете… — Она помолчала немного, потом сказала: — Мне очень жалко стариков, но в отношении Миши, по-моему, поступили гуманно.

— Гуманно?

— Да. Его — немца — не заставили воевать против немцев. И он останется живым. В этом смысле я могу только завидовать его матери.

Да, Мишка будет жив после войны, и все, что приходится ему сейчас испытывать, забудется… Здесь мать права, и Володька понимал — для нее судьба Мишки завидней, чем судьба ее сына…

А дни шли… Шли быстро, потому что были однообразны и похожи один на другой. После разговора с матерью он перестал ходить в кафе-автомат, да и наскучили как-то ему эти посещения. Если вначале ему хотелось сравнить "свою" войну с войной на других участках, с войной других, то вскоре он увидел, что война была более или менее одинакова — и на Западном и на Северо-Западном приблизительно было то же, что и на его, Калининском фронте.

Все чаще подходил он к книжной полке… Полистав Джека Лондона, он усмехался: неужели когда-то это могло увлекать, волновать, а герои служить примером для подражания?

Однажды он полез за чем-то в чулан и наткнулся взглядом на свой ватник. И то, что отбрасывал он от себя, старался забыть, — навалилось на него. Ясно вспомнилось, с каким чувством невозвратимой потери отмывал он свои руки, свой кинжал и ватник от чужой, но человеческой крови… То была черта, разделившая Володькину жизнь. После этого он стал другим и никогда уже больше не сможет стать прежним. Это необратимо. Он понимал, что это неумолимый закон войны и что он будет это делать, пока идет война, но этот ватник в его московском доме показался чем-то противоестественным, чужеродным.