За то время, которое льёт этот нескончаемый дождь, уже все грехи должны бы утонуть, даже самые большие. Хотя…
Annotation
За то время, которое льёт этот нескончаемый дождь, уже все грехи должны бы утонуть, даже самые большие. Хотя…
Притуляк Алексей
Притуляк Алексей
Последний грех
— Опять дождь! — устало произносит Хильда, распахивая шторы, отчего пластиковые кольца тихо звенят по металлической трубке карниза. Вальтер любит этот звук. Особенно он любил его тогда, давно, когда вслед за этим мелодичным звоном в комнату вливался свет утреннего солнца, а потом, когда открывалось окно, врывалось пение птиц.
— Разверзлись хляби небесные, — стонет со своей кровати старая Грета. — Бог землю от грехов человеческих омывает.
— Неужели так много грехов у людей накопилось? — спрашивает маленький Вальтер, обнимая Роди — своего любимого игрушечного медведя, с которым всегда засыпает.
Старая Грета приподнимается на локте; кряхтя растирает больные ноги — от застоявшейся сырости они стонут и ноют почти непрерывно.
— Ты и сам — грех, — косится она на мальчика.
— Ну что, опять?! — кричит от окна Хильда, гневно уставясь на старуху.
Та недовольно дёргает головой, шамкает губами, ворча что-то себе под нос, но сдерживается. Она ещё не готова к ссоре, ей надо распалиться, накопить злость.
— А Роди — грех? — спрашивает мальчик, поглаживая курчавый ворс медведя, заглядывая в его задумчиво поблёскивающие чёрным пластиком глаза. Медвежонок, как и всё в доме, источает слабый запах плесени, но ребёнок его не чувствует.
— Вальтер, перестань молоть глупости! — окликает его Хильда из кухни, где уже гремит кастрюлями. — Вставай и пойди умойся, у нас заканчивается рис.
У неё такая манера — сказав одну фразу кому-нибудь, она может тут же прилепить к ней следующую, адресованную уже другому человеку, а то и вовсе никому не предназначенную, а попавшую на язык случайно, обрывком внутреннего монолога. Старая Грета любит повторять, что у Хильды в голове дырка — пустота — между языком и мозгами, так что всё, что появляется в её черепной коробке, само собой проваливается в это отверстие и попадает на язык. Она говорит, что эта дырка у Хильды с детства, как бывает у всех детей, но если у других людей она со временем зарастает, как родничок во младенчестве, и забивается недосказанными мыслями, то Хильда — инвалид, потому что у неё в перегородке так и осталась пустота.
Вальтеру неохота вставать. Ему давно уже неохота вставать, уже много-много дней — с тех пор, как начался дождь.
Его не оставляет мысль о грехах, поэтому он повторяет свой вопрос, только тише, так, чтобы Хильда на кухне не услышала.
— Ба, а Роди — тоже грех?
Старая Грета, кряхтя и постанывая, садится в кровати — тяжёлая, массивногрудая, в старой ночной рубашке, с давно немытыми и растрёпанными серыми волосами, в которые густо вплетена седина. Волосы эти, свисая по сторонам лица неровными нитями, прядями и сосульками, придают ему злобное ведьминское выражение и старят его ещё лет на десять в добавок к её шестидесяти.
Старуха бросает на Вальтера то ли насмешливый, то ли презрительный взгляд и произносит — тоже тихо, чтобы не слышала Хильда, — словно рассуждая сама с собой:
— Говорила я, не оставлять тебя дурака… Ох, Господи!
— А меня тоже смоет, раз я грех? — не унимается Вальтер.
— Да уж скорей бы! — распаляется Грета. — Скорей бы нас всех смыло!
Вальтер с ней не согласен, но он знает, что старухе, особенно в её теперешнем состоянии, лучше не перечить.
— Вода поднялась ещё на два пальца! — уныло докладывает Хильда, выглянув из кухни. — Два пальца за ночь, я варю просо.
— Два пальца! — злорадно усмехается Грета. — Скоро вы узнаете!..
Она не говорит, что они скоро узнают, но Вальтер не сомневается, что это будет нечто ужасное. Ему не хочется узнавать и не хочется, чтобы старуха уточняла, поэтому он торопится встать и шлёпает босыми ногами в туалет. Он садится на холодный унитаз и писает, размышляя о том, на сколько еще пальцев поднимется из-за него вода.
— Ма! — не выдерживает он. — Ма, а вода не сильно поднимется оттого, что я писаю?
Грета хохочет на своей кровати. Смех её больше напоминает сухой и ломкий кашель или собачий лай.
Настоящего собачьего лая уже давно не слышно. Как не слышно и других звуков, которые всегда наполняли собой день: ни мычания коров, ни петушиного крика, ни дальнего стрёкота косилок. И даже боя часов на старой башне давно не слыхать. Только бесконечный шум дождя — монотонный, обволакивающий, дремотный.
Умываясь, Вальтер продолжает думать о грехе.
За то время, которое льёт этот нескончаемый дождь, уже все грехи должны бы утонуть, даже самые большие. Хотя… Хотя, вот он, Вальтер, он же маленький — совсем еще маленький грех, а его пока не смыло. Это потому, что он высоко сумел забраться. Значит, дождь будет идти ещё долго-долго, пока вода не поднимется на тысячу пальцев и не доберется до него. Может быть, Вальтер — это последний грех, который остался ещё не смытым, и Бог будет упорно поливать землю из своей лейки, пока наконец вода не подхватит Вальтера и не отхлынет, унося его в сточный колодец, как тот кораблик, который он пускал давно-давно, когда ещё ручеек, бегущий по краю Мюллер-штрассе, не превратился в бурную клокочущую реку.