Дверь распахнулась, и в раздевалку ввалился взвинченный, исполненный негодования Миша.

– Девушки, чей лимузин меня запер?

– Какой еще лимузин? – подняла брови Юлька.

– Какой! Белый, длинный, как кишка, с кучей окон! Я попросил шофера меня пропустить, а тот заявил, что не сдвинется с места без распоряжения хозяйки! – менеджер заикался от негодования. – К-кто тут еще есть кроме вас! Как-кая дура наняла так-кого козла?

– Действительно, козел, – опустив глаза, с досадой произнесла Марина. – Идем. Девчонки, жду вас на улице.

Минуты на три в раздевалке воцарилась немая сцена. Затем, не сговариваясь, девушки опрометью бросились к окну, выходящему на автостоянку.

Насвистывая под нос, Маслов поднялся на свой последний, девятый. Там была темнотища, как у негра в заднице. Ключом замка не найдешь. И хоть бы кто почесался, сообщил в диспетчерскую. Что за люди!

Чертыхаясь, Маслов сгреб ключом по железке, пока, наконец, не попал в отверстие. Дверь отворилась.

И тогда, из темноты пространства, то ли с чердака, то ли с лестницы, подобно призракам, шагнули к нему три коренастые фигуры.

Один подставил ногу так, чтобы Шурик не смог захлопнуть дверь. Другой, взяв Маслова за плечо, рывком развернул лицом к себе, чиркнул под носом зажигалкой. В ее неровном свете Маслов разглядел их, насколько было можно. И этого было достаточно, чтобы, ощутив предательскую слабость в коленях, подумать: «Влип». Рожи, будто сошли с экрана крутого ужастика.

– Александр Григорьевич Маслов, фотограф?

– Да, – пролепетал Шурик. – Какого черта…

– Твой?

В громадной лапище парень держал потерянный Масловым пропуск, по которому он проходил на охраняемую территорию, арендуемую рекламным агентством. Внутри у Маслова что-то оборвалось, плюхнувшись куда-то вниз. Во рту пересохло. Подобно затравленному зверю, он кожей ощутил исходящую от этих людей опасность. Где он мог «посеять» эту чертову бумажку? Где?! Неужели, там…

– А в чем, собственно, дело? – неестественно писклявым голоском осведомился Шурик, прижимая сумку с деньгами к груди.

Сильные руки втолкнули Маслова в квартиру. А затем страшный удар по голове погрузил его в беспросветный мрак.

Морозный воздух приятно пощипывал ноздри. Оставив машину на стоянке, Ада медленно шла по Тверской, разглядывая разукрашенные витрины, ловя ответные улыбки на лицах запоздалых прохожих.

Впервые за многие месяцы на душе было легко и радостно.

Какая-то женщина продавала мимозы. Это казалось маленьким чудом – яркие солнышки среди зимнего вечера. Ада купила несколько веточек и, чувствуя себя Маргаритой, ожидающей своего Мастера, свернула в кривой безлюдный переулок. Там было темно и тихо.

«Как странно, – подумала Ада, – несколько шагов от центра, и ночная жизнь замирает. Остается лишь торжественное молчаливое величие древнего города»…

Она немного побродила по тесным, плохо освещенным улочкам и решила выбираться обратно, на Тверскую, как вдруг поняла, что заплутала. Слишком долгое время она видела Москву только из окна автомобиля. Ада слегка растерялась, а потом пошла наугад, куда-нибудь да выведет дорожка. Не тайга же, как-никак.

Ада прошла еще немного, и вдруг уперлась в небольшую белую церквушку с красивыми резными решеточками на окошках. К ней подходили люди, неторопливо крестились и исчезали внутри. Девушка остановилась в замешательстве и повернула обратно, как вдруг услышала:

– Зайди в храм, дочка, не бойся.

Рядом с ней, откуда ни возьмись, появилась маленькая худенькая старушка в белоснежном платочке.

Она была какой-то особенной, не похожей ни на ворчливых бабушек на лавочках, ни на эмансипированных западных дам «третьего возраста». Ада невольно залюбовалась ее лицом – удивительно моложавым, невзирая на паутинки морщинок, одухотворенным, с ясным взглядом светло-голубых глаз, какой бывает обычно у младенцев или очень пожилых людей.

– Спасибо, – смущенно сказала Ада. – Но я, вообще-то, не христианка. Разве не видно?

– Я вижу, что у тебя добрая душа, – улыбнулась старая женщина. – А это самое главное. Господь-то, он един для всякого. Это уж мы, люди, по неразумению своему, вздумали растащить его на части, каждый – к себе. А как можно разделить любовь, добро, свет? Они или есть, или нет их вовсе. А ты что думаешь, деточка?

– Не знаю. Я уже давно стараюсь ни о чем не думать, и ни во что не верю. Плыву по течению.

– Это грусть в тебе говорит. Оттого, что темно. Но ведь впереди всегда солнечный день. Господь так распорядился, а как же иначе? Как бы человек понял, что вот оно, счастье, ежели б лиха не хлебнул?

Упустил, да и все. А ты гляди смелей, дочка. Навстречу судьбе своей идешь.

– Спасибо вам на добром слове.

– Не за что, дочка. И сама на него не скупись. Нет ведь ничего дешевле и дороже, чем слово доброе.

Так? – старушка снова улыбнулась.

– Да, – Ада протянула ей цветы. – Возьмите, это вам.