Я менялся. Сам, или поле меняло меня – не важно. Создавая узор значительными воздействиями или крохотными штришками, я стал замечать изменения и в себе. Некую холодную отстранённость, с которой я смотрел на людей. Видя вместо них нити. Страх, как и чувство вины, при этом, меня не посещал. Скорее, меня это устраивало.

Нельзя прикоснуться к самой сути творения и остаться прежним. Невозможно играть с силами, которые кое-кто назвал бы божественными, и продолжать считать себя тем же человеком. Незаметно, день за днём, Игорь Антошин растворялся в поле, а вместо него на меня из зеркало глядел пророк.

– Можно я ещё тут побуду? – спросила Челиа.

– Сиди, – отозвался я. Легенду страстного романа между протектором и объектом охраны следовало поддерживать.

К тому же, мне тоже хотелось отдохнуть. Посидеть в тишине, отпуская мысли свободно выбирать направления, чувствовать дыхание живого человека рядом и удовлетворение от хорошо сделанной работы.

Последние три дня выдались сложными. Спасти Китай от междуусобицы и последующей гражданской войны, разнести в клочья планы одной из ватиканских фракций и остаться незамеченным – мне было чем гордиться.

Работа с чужим плетением походила на рисование картины поверх уже существующей. Тут штрих, здесь взмах кисти, в уголке поскрести, снимая слой старой краски. В результате вроде всё та же “Джоконда”, только улыбка может не так чарует. С другой стороны – кто там знает, чем она цепляет, эта “Джоконда”? У каждого свой ответ. Знатоки творчества старика да Винчи скажут, что картина лишь похожа на оригинал, а люди, не осведомлённые о сочетаниях цвета и тени, ширине мазка и составе краски, и не заметят разницы. Особенно, если другие люди – “понимающие”, скажут им, что так и должно быть. Парадокс фальшивых ёлочных игрушек заключается в том, что они такие же, как настоящие. Кто-то считает, что радости от них нет, но, как по мне – достаточно радости.

На то, чтобы выстроить плетение в Китае, у меня ушло три дня. Работал я как сумасшедший, даже спал только тогда, когда сил не оставалось. Тогда только выходил из поля и выключался. Сунувшегося один раз в сон двойника я обложил матом и запретил появляться ближайшие два-три дня.

Та ещё работёнка, если задуматься. Лежишь на коврике, глаза закрыты, дыхание ровное, мышцы расслаблены. Всем бы так работать! Но напряжение умственное и эмоциональное зашкаливало. Перед глазами, даже после выхода из поля, постоянно плыли образы цветных нитей, за каждой из которых стояла чья-то жизнь. Боль, радость, гнев, смирение, вожделение и брезгливость. Купание в этом бассейне, хочешь-не хочешь, оставляло след на душе. К вечеру третьего дня я обнаружил, что люди мне неприятны. Слишком разные и слишком, при этом, одинаковые. Менялись только названия их поступков, а страсти и страстишки… их набор оставался неизменным и не слишком разнообразным.

Но, опуская лирику о страданиях отдельно взятого оператора поля, получилось очень даже хорошо. Экхарт получал от меня указания и передавал их дальше. Подключённые к процессу Глеб, Алмаз и Тедань транслировали их исполнителям, таким, например, как Триада – Витя Гуань Пэнь отработал свой немалый гонорар на все сто сорок шесть процентов. Этот его призрачный художник был настоящим сюрпризом даже для меня.

Сложнее всего было вовлечь в процесс Чжу Юаня и Пояркова, ведь их, как основных фигурантов, могли прочитать другие пророки. Приходилось выкручиваться, действовать намеками, подключать незначительных лиц из их окружения, которые давали фразы-сигналы.

В общем, вымотался я конкретно. Зато результат радовал – узор поля на участке империи Мин изменился. Незначительно, но достаточно для того, чтобы планы франкистов полетели к чертям свинячьим. И, самое главное, со мной эти изменения связать было почти нереально – я лишь подталкивал уже существующие процессы. Яо, например, и без меня занимался поисками гуафанга, а то, что я ему малость помог, было легко списать на оказание услуги “Дланью”. Через которых, собственно, платёж Триаде и прошёл.

Пока я занимался Азией, на Востоке умер священник из Литвы. Как и должен был – выстрел в лицо, куча крови, скандал в прессе и обострение отношений двух стран. До войны с применением царского дара было ещё далеко, но её призрак уже показался над горизонтом. Была в том вина немецкого пророка, или я такой впечатлительный, но он, призрак этот, всё чаще представлялся мне в виде скалящегося мертвеца в папской тиаре.

Успех в этом деле, а также внесённые поправки в план подняли мои акции в глазах Доминика сразу на десяток пунктов. Подспудно он ждал, что я солью его наработки или, по крайней мере, попытаюсь. Но я, так уж вышло, вместо этого подсказал католику, как ускорить процесс на смоленско-литовской границе. Так, по мелочи: замена парочки участников, молчание епископа литовского вместо обличительного интервью, и особая символика в одежде у делегации, приехавшей забирать тело убитого священника. Всё это дало поразительные результаты. Европа уже начала говорить о торговом эмбарго в отношении московского альянса княжеств, а ведь доминиканцы прогнозировали такое лишь через три месяца.

С этим тоже пришлось изрядно напрячься, причём сложнее всего было не организовать изменения, а убедить в их необходимости магистра ордена. Ведь пришлось слегка перекраивать его тщательно устроенные планы. А кому такое понравится?

Никто не любит, когда его критикуют. Мысли, убеждения, точку зрения на происходящее. И планы. Особую нелюбовь вызывает критика планов. Можно быть сколько угодно терпимым, демонстрировать адекватность и спокойствие, но это задевает. Ты такой всё продумал, взвесил, просчитал, мнишь себя невероятно умным, хитрым и коварным, а потом появляется какой-то человек, пусть бы и пророк, и на голубом глазу сообщает, что план твой дрянь и надо делать всё по-другому. По его.