Пако с трудом догоняет Дарио. Они идут впереди всех.

— Потерпи немного, — говорит Дарио. — Устал?

— Да, порядком. Это хуже, чем я думал, — отвечает Пако. — Ну а ты? Как тебе работается с Папашей? Обгоняет он тебя?

— Когда как. Каждый делает сколько может.

— Ты сколько срубаешь?

— Наверно, по сто пятьдесят или около того.

— А я даже до семидесяти в день не дотягиваю. Не получается. Мне кажется, я был бы полезнее в другом месте. А? Как ты думаешь?

Дарио не отвечает. Оба немного запыхались от быстрой ходьбы.

— Я так говорю, потому что… Можно служить родине по-разному… Ну и жара! Я-то, конечно, ничего, только… В конце концов, если на то пошло, я же счетовод. Ты-то знаешь. И я не привык… Давай отдохнем немного.

Они останавливаются. Рядом банановая роща. Тихо, свежо, мачетерос почти каждый день ходят сюда «писать письма», то есть облегчать желудок.

— У меня плоскостопие. Стоять не могу.

— Конечно, трудно. На рубке приходится быть на ногах целый день.

— Иногда, кажется, вот сейчас упаду. Голова кружится.

Дарио смотрит на ноги Пако. Похожи на гусиные лапы. Как у Ла Наве, портного из нашего квартала. Тот, когда напивался, всегда сбрасывал ботинки. Бывало стоит босиком, качается и кричит, что идет ко дну.

— А супинаторы у тебя есть?

— В туфлях. Но в сапогах-то их нет. Сдохну я тут.

Некоторое время оба молчат.

— Дарио, — спрашивает Пако, — ты думаешь… думаешь, я выдержу?

— Что?

— Да вот, сафру. По-моему, я заболею. Солнце меня просто убивает. А теперь еще этот пожар. У меня все лицо горит как в огне. Вот потрогай-ка лоб, потрогай. Наверное, температура.

— Лоб холодней, чем у покойника.

— Но я же весь в поту. Я чувствую, чувствую, со мной что-нибудь случится. Может, у меня тиф? Знаешь Дарио, здесь ведь тиф. Видел, какая тут вода? От такой воды что угодно можно схватить.

— Вода как вода. Из колодца. Все ее пьют, и никто пока что не заболел.

— Пока что, пока что… А я тебе говорю, в этой воде бациллы. Ты видел, какого она цвета? Красноватая, как тина. Боже мой! Если я здесь заболею тифом, я пропал.

— Хватит пускать слюни. Никто не заболел… Просто ты хочешь уехать, смыться. Сдрейфил. Ну и ладно, катись!

— Да нет же. Нет, нет! Я ничего. Я в порядке. Просто я плохо переношу жару. Дарио, я думаю… Ты как считаешь, я выдержу?

— Это от тебя зависит.

— А если поговорить с Флоренсио? Попрошу, чтоб перевел меня на кухню к Арсенио, пока заживут волдыри на ладонях… А? Как ты думаешь?

— Флоренсио пошлет тебя куда подальше. Потерпи. Первые дни тяжелей всего.

— Ты думаешь, я смогу?..

— Постарайся.

— Да, да. Дай-ка глоток воды.

— Из колодца, смотри.

Дарио протягивает ему фляжку. На дне осталось намного воды. Пако колеблется. Потом отвинчивает пробку. От этой воды можно заболеть тифом. Ну и пускай! Вот он сейчас ее выпьет, и никто больше не скажет, что Пако сдрейфил! Папаша делает им какие-то знаки, Пако, закрыв глаза, пьет. Вода щекочет горло. Он заболеет тифом, и его отправят в город. По крайней мере сафре конец.

За несколько минут до смерти боец народной милиции Эдуардо Гарсия, погибший в обрушившемся доме, своей собственной кровью написал на стене имя Фиделя.

На другой день было воскресенье — печальное апрельское воскресенье. Весна только еще начиналась. Солнце лило яркий свет на оливковые береты, топот сапог раздавался по всей улице, медленно двигалось к кладбищу погребальное шествие — хоронили погибших от вражеских бомбардировок. Со стен высоких современных зданий свешивались флаги, обвитые черным крепом: смерть, как преданный друг, шагает всегда рядом с революционером, подлинно исторические свершения неразлучны с трагедией. Мы это поняли, когда прошли там, где на углу улиц двенадцатой и двадцать третьей так недавно стояли еще ночной бар, кафе (любая закуска — три цента), а дальше, немного наискосок, — кино, где демонстрировались новинки, и китайский ресторан, и магазин, где продавали мраморные плиты и надгробия, лавка с цветами, корзинами и гирляндами, а за ней по-своему даже элегантный магазин Вулворта «Любая вещь — 10 центов»… Мы шагали от улицы Рута, 32, до пляжа, по двадцать восьмой к стадиону дель Серро, по второй к Вибора, где еще светились неоновые рекламы «Пейте напиток кови», «Пейте кока-колу». Мы ощутили всю мрачную суровость истории, когда стояли перед фанерной трибуной, сооруженной прямо посреди улицы; трибуна была окружена цветами, окутана терпким запахом лилий, нежным ароматом роз, благоуханием хризантем, гладиолусов, гвоздик, виол, георгинов. Вновь и вновь сыпались цветы, люди отдавали последний долг погибшим.

Дарио видел рядом с собой скорбные лица Ливио, Пепе, Экспосито — всех тех, кто учился быть солдатом, кто впервые вместе с Дарио взял в руки оружие. Юноши окружили трибуну, сцепив руки, влажные от волнения; перекрывая громкоговорители, они пели «Гимн 26 июля»:

О крови солдат, что на Кубе пролита,

Нам не забыть. Та кровь горит, горит огнем,

И потому к единству мы зовем.

Они поняли, как сложна жизнь. Поняли, что юношеские мечтания, стремление любить, смеяться, наслаждаться жизнью — все туманно, бесцветно сравнительно с этими скорбными, бесконечно значительными минутами, когда двести тысяч человек, заполнивших улицы, в ответ на призыв Фиделя вскинули вверх автоматы и поклялись защищать до последней капли крови революцию угнетенных, за угнетенных и для угнетенных, социалистическую демократическую революцию, что свершилась под носом у империалистов.

Началась настоящая война, беспрерывный бой против тех, кто спрятался во Флориде, в Гватемале, в Никарагуа и, опираясь на своих хозяев, мечтал о возврате. Наполовину созданный новый мир, в котором жил Дарио, грозил исчезнуть. Настал час решающей битвы: пусть никогда не возвращаются тирания, латифундисты, банкиры, пусть навеки уйдут в прошлое призраки конституции сорокового года — так называемая свобода печати и представительное правление. Дарио боролся за сохранение своих прав, добытых с таким трудом. Эти права состояли не только в пользовании коллективной собственностью, не только в улучшении благосостояния народа, нет, тут было нечто гораздо более важное, жизненное, глубокое: бесконечное расширение человеческих возможностей, широко распахнутые двери в будущее, к культуре, к расцвету личности. Дарио защищал себя, своих друзей, таких же, как он сам, ребят из нашего квартала, он шел на бой за независимость своих взглядов, за свершение надежд. Только в революции могли осуществиться его мечты, вне революции не оставалось ничего, кроме жалких воспоминаний.