— Вам кого?

— А… Мне бы Алену Николаевну…

— Папа, папа, тут чужой дядя маму спрашивает, — скрылся в квартире мальчик.

Его место занял маленький человечишка в пижамных штанах, серенькой застиранной майке, и в нелепых очках на носу.

— Извините, жены сейчас нет дома, она на работе. Если что-то надо, то я могу передать.

— Жены…, — пронеслось у него в голове, — жены…

Он бросился прочь.

— Так что передать то? — неслось вдогонку.

Бутылка самого дорогого вина была размазана об стену подъезда, а цветы заняли место в вазе, которой для них стала урна.

Он летел на машине… Он собирался разбиться… Но не выходило. Как будто сила с небес поворачивала встречные машины с его пути, а постовые, завидев номера, только отдавали честь.

Жизнь рухнула второй раз. Зачем ему это богатство, эта слава без нее? Жена… Муж в пижамных штанах… Ребенок… Счастливая семейная жизнь… А он, дурак, пошел на все ради нее, а нужно было всего-навсего надеть пижамные штаны…

— И как поживает твой стих? Ты его уже слышишь?

— Слышу, не мешай.

Он разбил пишущую машинку, сжег стихи, напился до беспамятства и… И ночью опять стал писать. Он не мог уже жить без выплескивания своей души на бумагу. Но теперь он писал другие стихи.

Весна летит, весна идет,

Неся гормонов возбужденье.

В паху томление и жженье,

От пота майка к телу льнет.

О, девка страстная моя,

Весна, как губы твои пухлы.

Ты солнца миг, природы утро.

Весна, как я люблю тебя.

Но, ты проходишь быстро так,

В весеннем платье, по колено,

А дальше жарко-смугло лето.

Идет, шагов чеканя такт.

Идет в купальнике фривольном,

Даря лесов, трав аромат.

Твои духи — прекрасный сад.

Идет, развязано и вольно.

И не девчонка то, уже

Играет соком грудь и тело,

В постели действует умело,

В саду, на пляже, на меже.

А дальше знойное виденье,

Жена, взрастившая детей,

Царица злаков, злат-ветвей.

Ты осень — Божие творенье.

Твой стан еще упруг и строен,

С тобой приятно тосковать,

Ты словно добродетель, мать.

Ты рядом? Я уже спокоен.

Ну, вот и ты, чей белый волос,

Закроет старческую грудь.

Ты не прекрасна, но отнюдь,

Кричишь о жизни, во весь голос.

Нет чувств, тепла, бокала света,

Беззубый старческий оскал,

Но и тебя бы я ласкал.

Зима, зима — ты смерть поэта.

И так проходит год от года,

Ты шлюха — матушка природа.

За это я люблю тебя.

Он издевался над чувствами, язвил. Но даже от этого он не становился менее популярным, и это его раздражало. Он стал вульгарным, раздражительным, дерзким и хамоватым, но публика все равно боготворила его и приписывала все к очередному витку его творчества. Он начал пить. Пил он запоями и так же запоями же и писал.

— А потом?

— Что потом?

— Что стало потом, когда ты начал пить?

— То есть?

— Ты говоришь вслух. Я слышала все с самого появления в твоей жизни моего хозяина.

— Тебе интересно, что было потом?

— Мне интересно все, что связанно с тобой. Мур. — ее моська приобрела вид умиления.

Все-таки хоть она и лжет, но, по крайней мере, может создавать иллюзию полной заинтересованности оппонентом, а это не мало. Большое искусство умело говорить, еще большее умело писать, а самое большое — умело слушать.

Дальше? Дальше он понял, что все давно уже потеряно и решил пуститься во все тяжкие. Если горе нельзя залить, то его можно вышибить. А чем лучше вышибается кол? Конечно другим колом. Где лучше всего забывается одна женщина? В объятиях другой. А этих других будет, хоть пуд пруди, стоит только свистнуть. И он свистнул. Но свистнули и ему. В полночный час, когда он уже в доску пьяный раздевал совсем еще молоденькую почитательницу, в комнату вошел тот человек. Вошел ниоткуда, как будто не было на улице охраны, как будто не было дверей с сейфовыми замками и собак.

— Вам напомнить наш договор? — спросил он у еле соображающего поэта, и молодой особе коротко кинул, — Брысь!

Поэт в мгновение ока протрезвел, а особа растворилась в пространстве, как будто ее и не было вообще.

— Помню. Вроде.

— Смею уточнить все детали, ибо забыл их уточнить в самом начале. Вы тогда были настолько взволнованы и отвечали настолько быстро, что в этой круговерти забыл уточнить кое-что, — он плюхнулся в кресло и очаровательно улыбнулся, — по договору вы не можете спать с другими женщинами, кроме одной, своей старой знакомой.