– Прости, но это ты стоял у магазина и клянчил денег на опохмел, а потом чуть ли не целоваться лез, – возразил щуплый.

– Знаешь, мне кажется, что ты какой-то псих, – с подозрением сказал сизый.

– Не знаю, – пожал плечами щуплый, – не обследовался.

– А надо бы, – глядя на жёлтый фонарь, в свете которого кружились мотыльки, ответил сизый.

– Полагаешь?

– Да.

– Так не хочешь выслушать мою историю? – спросил щуплый.

– Нет.

– Пить ты со мной больше не собираешься, историю слушать не хочешь… Ммм… Так что ж не уходишь?

– Я…

– Да знаю я, – с уже нескрываемой насмешкой сказал щуплый, – ты сам не можешь решиться. С одной стороны – пацанско-правильные понятия, с другой – желание бухнуть. Смотри! – он взял бутылку и поцеловал. – Водочка. Допьём эту и сходим ещё за одной, а потом ещё. Мы возьмём столько, сколько понадобится.

Удар в челюсть снёс щуплого со скамейки. Он упал на пропитанную мочой чёрную утоптанную землю и засмеялся.

Сизый, словно брезгуя прикасаться, остервенело пинал щуплого, вкладывая в каждый удар всю боль и всю ненависть, на которую был способен.

Ненависть к щуплому.

Ненависть к жене, ушедшей два года назад.

Ненависть к П.

Ненависть к Б., которая, сука такая, сегодня даже трубку не взяла и к домофону не подошла.

Ненависть к самому себе.

Ненависть и презрение.

Щуплый затих.

Наклонившись, сизый внимательно всмотрелся в растоптанное, раздавленное и расплющенное лицо с разорванными в клочья губами. Правый глаз выскочил из орбиты и лежал на щеке, насмешливо глядя на своего убийцу.

– Не дышит, что ли?

Стараясь не запачкаться, сизый расстегнул карман куртки, достал кошелёк и присвистнул от удивления.

Заиграла тревожная бандитская музыка.

– ДА! ЧЁ ТРУБКУ НЕ БРАЛА? ЩАС ПРИДУ! В МАГАЗ ТОЛЬКО ЗАСКОЧУ.

Туман был настолько плотным, что в нём, казалось, можно плыть, но, так как это только казалось, то девушка в лёгком плаще просто шла и чему-то улыбалась.

Никто не знает, чему именно она улыбалась и уже никогда не узнает.

Она ушла в туман и растворилась в нём.

Исчезла, словно её никогда и не существовало на этом свете.

А ведь чему-то она улыбалась перед тем, как исчезнуть.

Чёрная маска кицунэ с красными глазами, накидка из белых перьев.

И больше ничего.

Она стояла на вершине двадцатиэтажного дома, в котором прожила всю жизнь.

Стояла, широко раскинув тонкие руки, покрытые тысячами мелких шрамов.

Сегодня был её день.

Да!

Сегодня был её день!

И ничей другой.

Внизу бегали дворовые собаки, на лавочке сидели подростки, какая-то глупая дура всё никак не могла припарковаться, но ей было наплевать на всех этих людей, собак, голубей.

Даже больше – она их просто не замечала.

Их как будто не существовало.

Во всём мире существовала только она одна.

Да и сам этот мир существовал ровно до тех пор, пока она существовала в нём.

Она позволяла ему существовать.

До этого дня.

Почему именно этот день?

Она не знала.

Просто выбрала его, вот и всё.

Такая лёгкая беззаботность – прекратить существование целого мира по собственной прихоти!

Что может быть прекраснее?

Ничего.

Значит, решено!

Всё! Сегодня этот мир прекратит своё существование!

Она улыбнулась под маской и запела тонко и прекрасно.

Высоко-высоко, в закатном небе, кто-то откликнулся на её пение, и теперь они пели вместе. Их голоса перекатывались в лучах уходящего в небытие солнца, сталкивались друг с другом, парили рядом меж облаков и не могли наслушаться друг друга.

Момент истины пришёл с наступлением ночи.

Расправив накидку, как крылья, она стояла над чёрной пропастью, на дне которой горели жёлтые фонари.

Всего одна секунда, одно жалкое мгновение отделяло этот мир, эту вселенную, само пространство и время от исчезновения.

Она вынесла приговор этому миру и привела его в исполнение…

…Ветер разметал грязные перья, маска раскололась.

Мир кончился.

Нет, он не перестал существовать и даже почти не изменился.

Он просто кончился…

А что, если подумать?

Вот крепко так подумать, как выражаются некоторые?

О чём?

Да, собственно, ни о чём и обо всём одновременно.