— Но зачем вообще взрывать другие места?

— Чтобы создать хаос. Может быть, дать себе шанс уйти, — сказал Шотер, привлекая мое внимание, — как сказал Брейк, Джейни умна. У нее есть какой-то план. Я предполагаю, что дополнительные взрывы должны были сбить всех с толку. Никто не узнает, на кого возложить вину. Что дает ей шанс сбежать или очистить свое имя. Кто знает. Нам придется наблюдать издалека.

Я кивнула. — Брейкер говорит, что мы едем куда-то в холодное и снежное место, где мне придется надеть много слоев одежды, — сообщила я ему.

— Как будто мы собираемся, блядь, трахаться, — сказал Шотер, одарив меня ослепительной улыбкой, — мне нужно наверстать упущенное за неделю, погоня за юбками. Я не собираюсь гоняться за какими-то гребаными эскимосами. Мне нужен легкий доступ. Так что мы едем туда, где тепло и солнечно, и Брейкеру просто придется, блядь, с этим смириться. Верно, дорогая?

Я улыбнулась ему, затем повернулась к Брейкеру, который бросил на меня взгляд, который явно подразумевал, что он не слишком доволен идеей о том, что мы вдвоем объединились против него. А также, зная, что это, скорее всего, произойдет в будущем.

— Верно, — согласилась я, взвизгнув, когда Брейкер схватил меня, и он улыбался.

Эпилог

Брейкер

Мы не оказались на горнолыжном курорте в Канаде.

Нет.

Мы оказались на пляже в Мексике.

И Алекс купила самое горячее гребаное бикини, какое только смогла найти.

Чтобы доказать свою точку зрения.

Из-за чего мы и поссорились.

И я, по-видимому, проиграл.

Потому что тут была она, сидящая своей хорошенькой маленькой попкой на огромном пляжном одеяле в красную и белую полоску, в красном бикини, которое демонстрировало половину ее задницы и едва прикрывало сиськи.

Не то чтобы она плохо выглядела.

Она выглядела великолепно.

Слишком, блядь, хорошо.

И другие мужчины это замечали.

И эти другие мужчины, заметив это, заставили меня захотеть выколоть их гребаные глаза за то, что они смотрели на то, что было моим.

Было глупо, что я все еще злился, видя это. Мы находились к югу от границы почти шесть месяцев. И она носила эту чертову штуку каждый божий день в течение шести месяцев. Под едва заметными красными лоскутками ткани я знал, что ее кожа была такой же бледной, безупречно белой, какой была раньше. Однако за пределами материала она удивила меня, загорев до оттенка безупречной меди, который придавал ей, с ее темными волосами и темными глазами, почти экзотический вид.

Я не мог решить, какой образ мне нравится больше.

Но я был чертовски доволен и тем, и другим.

— Шесть месяцев, чувак, — сказал Шот, подходя ко мне и протягивая бутылку холодного пива.

— Что? — спросил я, делая глоток.

— Ты был с ней шесть месяцев. Днем и ночью. Ссорились, как старая гребаная супружеская пара, из-за всего, а потом трахались, как молодожены. Каждый день в течение шести месяцев, — продолжал он.

— Какого хрена ты пытаешься мне сказать? — спросил я, переводя взгляд с Алекс на Шотера.

— Я говорю, что ты любишь ее. Она любит тебя. Не могу, блядь, представить, почему ты ей этого еще не сказал.

Мои глаза снова скосились на Алекс. Ее волосы развевались на ветру, ее профиль был полностью виден, она улыбалась чему-то дальше по пляжу.

Он не ошибся.

Я действительно любил ее.

Мне потребовалось больше времени, чем потребовалось бы нормальному человеку, чтобы понять это. Может быть, потому, что я мало что знал об этих эмоциях. Потому что единственный человек, который показал мне, что это такое, умер, когда я был еще недостаточно взрослым, чтобы помнить.

Была любовь, которую я испытывал к Шоту, а он ко мне. Но это было не то же самое.

Но он был прав.

Я любил ее.

И я был почти уверен в этом с того момента, как она спросила меня, каким извращенным порно я увлекаюсь. И каждое мгновение после этого.

Иногда любовь не приходит к тебе в момент ослепительной ясности. Иногда она подкрадывается к тебе во вторник вечером, когда ты стоишь у раковины и моешь посуду, и это чувство поселяется в твоей душе так, что становится слишком огромным, чтобы его игнорировать.

Вот как это было.

Я, блядь, мыл посуду во вторник вечером. А Алекс была в другой комнате и пела свою веселую песню. Но она делала это не так мягко, сладко, мелодично, как обычно. Она делала это громко, не в тональности и несносно. Потому что она разозлилась на меня и подумала, что было бы иронично спеть песню об улыбке, когда на самом деле ей хотелось броситься обратно на кухню и ударить меня по голове сковородкой, потому что я сказал ей, что она ни при каких обстоятельствах не будет снова вступать в контакт с Джейштором. Мне было наплевать, как сильно она пыталась достучаться до меня.