— Если вы позволите, — вполголоса произнесла Ленорман, и тонкие пальчики её коснулись декольте, — в знак искупления вины я хотела бы преподнести вам этот цветок.

В изящной руке появилась азалия*, и некоторое время Орлов внимательно смотрел на неё.

— Я сочувствую вам, — наконец сказал он, — но не люблю таких цветов. Простите, мне нужно идти.

Миновав собеседницу, он направился к выходу из галереи. Ему в самом деле нужно было успеть повидать до отлёта ещё кое-кого, но он уже слишком устал и намеревался попросту отправиться спать.

Ксения же той ночью уснуть никак не могла. В помещениях дворца для последнего месяца осени, отметившимся многочисленными снегопадами, было весьма тепло — потолки над каждым залом поверх медных листов были старательно выложены пропитанными реагентами валяной шерстью и брезентом — но Ксении это тепло казалось духотой.

Почти всю ночь она, вместо того, чтобы спать, вспоминала свой дом, где так и не успела после прилёта побывать. Едва приземлился корабль, как ей пришлось отправиться на бал.

Там, где она выросла, были те же колонны и расписные плафоны на потолках, но сам воздух казался свежей. Отсутствие вычурных украшений, простые гладкие стены без лепнины или других декораций раздражали столичных гостей несовершенством, но Ксения видела в контурах отцовского дома черты особого отношения к родному очагу, не свойственного зданиям городским. Доверчивость, сопряжённая с естественностью, рождала настоящее тепло в её душе.

Обстановка таких домов редко блистала роскошью и была одной и той же: войдя в любую усадьбу, можно было увидеть все те же вещи с такой же расстановкой мебели — независимо от того, насколько далеко стояли дома.

Рядом с покрытым козырьком господским входом в дом, к которому вело высокое крыльцо, находилась дверца, ведущая в погреб, откуда часто доносились запахи копчёных уток и другой снеди. Передняя же дверь открывала проход в длинную гостиную, составляющую один из уголков дома, с большим количеством окон в двух стенах — и потому залитую светом, как оранжерея. В противоположной стене зала было ещё две двери: одна, всегда невысокая, вела в узкий коридор — всегда темный и длинный, в дальнем краю которого располагались девичья и чёрный выход во двор. Из другой двери, ничем не отличавшейся от первой, можно было пройти в кабинет или в хозяйскую спальню. Под окнами всех господских комнат был разбит цветник, фасад же этой части дома состоял из семи огромных окон: по два в зале и спальне и три в столовой. Одно из окон с гордостью называлось французским, и летом использовалось как дверь для выхода в сад.

Между окнами на стене были развешаны два зеркала, а под ними стояли тумбочки из ореха. Перед жесткой софой располагался вытянутый в длину стол, а по бокам строились ряды не самых удобных на вид кресел.

Вся эта мебель была набита мелкомолотой ореховой шелухой и всегда прикрывалась простым холстом, выбеленным на заднем дворе, как будто бы для сохранения обивки — хотя под ним была одна только толстая грубая ткань редкого плетения из жестких нитей.

Мягкой мебели не было в усадьбе Троекуровых вообще. Только в кабинете хозяина стоял полумягкий диван, обитый навощенной тканью. Сбоку от него — этажерка со старинным чайным сервизом, причудливыми дедушкиными фужерами, фарфоровыми статуэтками и костяными шкатулками. Вместо обоев, которые никто не повёз бы так далеко, стены были окрашены жёлтой краской. А главным украшением служил старый прадедовский мундир, в котором тот прошёл всю, от начала до конца, Последнюю Войну. Мундир был пробит снарядами во многих местах, и вместе с ним так же свято хранился и офицерский знак прадеда.

Зато перед самым домом раскинулся цветник. Вдоль узких аллей разросшегося, хоть и некогда бывшего регулярным, парка тянулись плотные ряды лип. Аллеи перемежались лужайками и зелёными гостиными, где в плетёных креслах мать любила сидеть летом и плести кружева.

Плодовый сад, состоявший из разных местных и привозных растений, примыкал к пейзажному парку, а в оранжерее росли апельсины, лимоны, персики, абрикосы и миндаль.

Но больше всего Ксения любила библиотеку, занимавшую целый огромный флигель в несколько комнат. Кроме него шкафы с книгами стояли в доме Троекуровых везде: в кабинете, в спальнях и, конечно же, в детских.

Умиротворение и безмятежность наполняли дом. И всё вокруг говорило, что приезжему были здесь рады. Любого гостя сразу же приглашали к столу. Тихую, не показную приветливость можно было увидеть в благожелательном взгляде многочисленной прислуги — дворни и лакеев. Они выходили из дома к приезду каждого гостя. А в конюшне уже суетились конюхи, распрягая господских коней.

Ксения вздохнула и в который раз перевернулась на другой бок. Теперь в окне спальни маячил внутренний двор, а далеко над крышами дворца уже занимался рассвет. Она закрыла глаза и наконец-то погрузилась в сон.

Как и все модницы Шлиссельбурга, Анастасия начинала день в полночь. Облачившись в платье, она уезжала на бал или в гости. В шесть часов утра возвращалась оттуда, спала, в два часа дня пробуждалась. В семь вечера, когда уже пора было садиться ужинать, обедала, занималась своим туалетом и в полночь снова отправлялась в свет.

В ночь императорского бала она позволила себе поблажку — и встала в три часа. Потому, когда, стараясь подавить зевоту, Анастасия вышла в домашнем халате в передние покои, её сестра, которую она предпочитала называть на корсиканский манер Кати, уже стояла на табуретке и критически осматривала в зеркале надетый на ней непонятный наряд. Полупрозрачная туника из кисеи с широкой талией, от которой ткань падала свободно и очерчивала контуры плотных, надетых под низ накрахмаленных панталон, была опоясана под грудью вишнёвой лентой в несколько дюймов шириной. На спине лента превращалась в пушистый бант, который ниспадал ниже плоскости сиденья табуретки почти до самого пола.