– Господи, – Питирим почесал беловато-желтую бровь, – Это ты репетировал перед тем, как ко мне подсесть? Звучит невероятно убого, типа ну вообще жуть.

– Согласна, – молчащая все это время студентка повернула ко мне голову; ее взгляд по ощущениям напомнил мне холод мороженого на зубах, – Ты жутковатый.

– Значит, я вам подхожу? – скрывая охватившую меня неловкость, я кривовато улыбнулся и на заплетающихся ногах добрел до своего места.

Как только я опустился на мягкую поверхность старого кресла, дверь в актовый зал бесшумно открылась, и я увидел, как Данко легким, но быстрым шагом преодолевает высокий порожек, и его черное пальто клокочет позади него, как военное знамя. Наши взгляды столкнулись. Не знаю, зачем, но я кивнул – коротко и еле заметно. Данко улыбнулся – еле заметно. Но я заметил.

***

Прежде, чем закурить, Данко посмотрел на небо – точно таким же резковатым движением он откидывал голову и вчера, и в понедельник, и на выходных, когда замирал возле окна на балконе. Потом я понял, что смотреть на небо было для него сродни какому-то ритуалу – уж не знаю, на удачу ли, но Данко следовал ему только в определенные моменты: в конце учебного дня, поздними вечерами, когда он возвращался домой после университетских дел, ночью – после того, как заканчивал писать свои бесконечные эссе по лингокультурологии. Пристально вглядываясь в рваные клочки облаков, похожие на сладкую вату в автоматах Московского зоопарка, он как будто пытался зацепить свое внимание на чем-то одном, каком-то неспокойном объекте, который бы выделялся на фоне неба: это могла быть внезапно пролетевшая мимо птица, блестящий уголок крыла самолета, показавшегося из-за облака, убаюканная ветром листва, обрывок газеты, капля начинающегося дождя, ярко-розовый гелиевый шарик с золотой ленточкой – его взгляд цеплялся за эту минешь, а потом щелчок, и Данко вдруг оживал, его фигура теряла мраморную холодность, и тогда он лениво выхватывал сигарету, закуривал.

Сегодня Данко смотрел в небо совсем недолго – стоило мне моргнуть, как вдруг с крыши нависшего над нами подъезда сорвался какой-то пыльный комок бумажки, который угодил мне прямо в затылок. Данко довольно хмыкнул, зажимая губами фильтр сигареты; я возмущенно посмотрел в его блестящие от огонька зажигалки глаза.

– А ты везучий, – голос у него был неразборчивым; Данко выпустил серый дым изо рта и уже четче произнес, кивнув головой в сторону виднеющегося через дорогу крыльца университета, – Мне надо подождать Майю. Можешь не стоять у меня над душой, все равно я тебе больше ничего не скажу. Иди погуляй.

– Ты же мне вообще ничего не сказал, – я с раздражением вздохнул, – Мы буквально десять минут стояли в молчании. После того, как я задал свой вопрос.

Вечер уже сделался таким, что граничил по своему определению с ночью – похолодало, темно-синее, практически черное небо придавило низенькие московские здания к земле, а наш университет стал походить на громадный череп, по типу того, на который наступил Вещий Олег: молочно-белые стены и выступающий вперед массив неоклассических колонн – мощные челюсти и зубы, темные окна – глазные впадины. Стояли мы с Данко в сером дворике – возле какого-то антикварного магазинчика и табачной лавки, в которой противно звенел колокольчик каждый раз, когда кто-то заходил внутрь. Был слышен отдаленный гул загруженной дороги, но ярче, громче для меня звучало размеренное дыхание Данко, когда он выдыхал едкое облачко дыма, и стук капель с крыши подъезда – они были мутновато-серые, и разбивались о такой же серый асфальт, продолжая бесконечную цепочку серости.

– Я спросил, – мне пришлось продолжить, когда стало очевидно, что Данко так и будет молча курить, – О том, что случилось на репетиции. Как мне воспринимать твои действия? В них есть какой-то особый смысл или мне просто плыть по течению? Не уверен, конечно, что смогу тебе довериться, но пока что я не в больнице, а это уже достижение.

– Ты и так довольно доверчив, – Данко скосил на меня темный взгляд, – Если бы ты мне не доверял, ты бы не решился такое спросить.

– Нет, тут дело в другом, – я снял очки, чтобы протереть их уголком рубашки: от капель на стекле остались разводы; движения у меня сделались резкими и грубоватыми, нетерпеливыми, – Дело в том, что я не умею думать, прежде чем что-то говорить или делать. Не пытайся меня разглядеть через этот свой фокус собственного характера, это ерунда полная. Ты просил меня быть рациональным – что ж, не знаю, удивлю ли я тебя, но я так не умею и никогда не научусь. Все, что я делаю по жизни – это барахтаюсь в борще своих эмоций, и делаю я все на эмоциях, и говорю сейчас тоже на них, потому что ты меня ужасно достал своим молчанием. Я задал вопрос, а ты развел философию. Сформулирую вопрос короче: ты на моей стороне или нет?

Мои слова, казалось, совершенно его не впечатлили – он молчал еще несколько минут, спокойно докуривая свою коричневую сигарету. Я подумал: если бы Данко был животным, ему бы подошла роль какого-то кита, который моргает раз в час и периодически всплывает ближе к поверхности, чтобы подышать.

– Не знаю, что тебе ответить, – Данко аккуратно затушил окурок и выкинул его в мусорку, – Я не на твоей стороне, но я и не против тебя. Считай, что у меня своя собственная сторона. Пока что я не могу рассказать тебе подробности. Скажу лишь одно: я несколько бессовестно тобой пользуюсь. Прости, что так получилось. Ты оказался отличным способом решить ряд моих проблем.

– Надеюсь, то, что ты мной пользуешься, принесет какой-то позитивный результат для нас всех?

– Чрезвычайно позитивный, – Данко кивнул сам себе: подумал, наверное, обо всех своих тайных замыслах, как серый кардинал в исторической драме. Ему бы подошел накрахмаленный воротник «мельничный жернов» и сережка в одном ухе; я моментально вспомнил живопись с курса истории искусства и представил лицо Данко на «Портрете ученого» Рембрандта: вот он застыл, сжав тонкими пальцами перо, и взгляд его выражает глубокое сосредоточение; знание, далекое и недоступное, горчит на языке, как будто он вдруг поймал его, но нет – оно юрко ускользает.

– Ну ладно, тогда пользуйся, – я пожал плечами, – Инструкции не прилагается. Кстати, а кто такая Майя?

Данко кивнул в сторону университета – я резко обернулся, уставился на светлую фигуру, застывшую на ступенях нашего массивного крыльца.

Это была она.

Если при первой встрече Данко произвел на меня впечатление колоссального горного массива, который своей тенью мог бы с легкостью вдавить меня в землю, то Майя оказалась совершенно иной стихией: как стремительный ветер, сгибающий низенькие степные кустарники в каком-то далеком, пыльно-желтом поле – уходящее все дальше и дальше за горизонт, оно бы продолжало звучать и шуметь этим бессмертным ветром. Может, это он игрался волосами Майи, когда она шла вперед по улице, к Данко – может, это был тот самый степной ветер, который преодолел сотни километров для того, чтобы застрять в белых кудрях Майи. Она не шла – летела по пешеходному переходу, но не потому, что была утонченной или обладала какой-то пресловутой женственностью, а потому, что ее улыбка рождала вокруг нее свечение, которое напомнило мне сияние глянцевых крылышек мотылька на свету маслянистой лампы – благодаря этому ее фигуру будто бы поднимало в воздух, она казалась вознесенной над серым асфальтом и уродливыми лицами черных луж, разводами бензина и грязными следами от шип, металлическим гулом трассы и ледяным светом электрических фонарей с засаленными козырьками. Помимо улыбки в ее глазах горел незнакомый мне азарт; такой яркий, живой, детский, как будто все происходящее вокруг казалось ей невыносимо интересной игрой, проигрыш в которой был далек до нее так же, как мне – вход в Александрийскую библиотеку.