У меня в паспорте оставалась американская виза, которую я получил ещё во время фантазий «Турецкого чая», и Ваня Бахурин предложил мне использовать её для поездки на три дня в Будапешт. Он попросил меня выполнить его поручение, при этом оплачивал все дорожные расходы и давал деньги на карманные расходы. Грех было отказываться. Мы уже сговорились, что в первую неделю после моего возвращения будут играть «Пупсы» и немецкая группа «Hordy-Tordy». Я уехал, оставив дела на попечение Лены и Сережи Сараджева с полным ощущением того, что клуб уже начинает приобретать конкретные очертания. Будапешт поразил меня своей красотой, резко контрастирующей с цветом Дуная, который оказался вовсе не голубым, а мутным, как «титанический» кофе. У меня там совсем нет знакомых и, к сожалению, я там не смог найти велосипед и не получил никакого представления о тамошней клубной тусовке. Поезд, на котором я возвращался, опоздал часа на три, остановившись в нескольких километрах от города. Было странное предчувствие, которое тут же подтвердилось, когда я добрался до дому – произошел военный переворот.

Это было совершенно некстати. Не хотелось верить в то, что то, что я затеял, придется сворачивать. Но по счастью все обошлось малой кровью. Ближайший концерт пришлось перенести из-за траура. «Восточный синдром» отыграл при таком скоплении народа, что Сережа Сараджев сказал, что пожалуй, он больше не сможет помогать нам на нашем поприще. Я ещё не имел никакого представления о том, что мы делаем. Не было никакой концепции. Основная идея заключалась в том, что надо идти дальше. Мой опыт участия в группе в целом я расценивал как негативный. И все, что я мог делать, это стараться его не повторить. Не повторить те ошибки, которые совершил я, и которые мы совершили вместе как группа. При всём том, я был благодарен тому, что я имел этот опыт. Я очень много приобрел, и было много позитивных моментов. Но он кончился ничем – я потерял друзей. И все завоевания и приобретения не стоили того. У меня выработалась стойкая аллергия на все то, что стало называться русским роком. Я четко видел закравшуюся ошибку. И чтобы исправить её, я должен был начинать с самого начала. Я состоял в членах «Рок-клуба», но к этому моменту уже не считал себя таковым, да и был ли «Рок-клуб» в это время? В городе не было концертов, а если такие кто-то и организовывал, то как правило для одних и тех же групп. У меня вызывало недоумение то, что любой концерт превращался в акцию. Меня тошнило от протеста и от позы, которую приняли рок-музыканты, серьезно приняв эту игру и не заметив, что уже её проиграли и стали частью системы. Для меня же никакого значения не имело какая система. Не бывает плохой и хорошей системы – она одна. На поверку оказалось, что весь андерграунд предыдущей эпохи носил чисто экономический характер. Как только рухнула стена, в андеграунде отпала необходимость, и настало благоденствие, когда все музыканты превратились в «профессионалов». Для каких-то групп обстоятельства сложились «благоприятно», и они автоматически перешли в разряд супергрупп, для других нет и они вынуждены были довольствоваться случайными заработками и сетовать на то, что гонорары не так велики. Но из чего они могли сложиться? Только из того, что по-прежнему работали механизмы разрушенной системы. Существовали концертные организации и областные филармонии, которые мгновенно пересторились и стали рубить деньги на новом материале. Вместо разборчивой аудитории появилась толпа. Меня это категорически не устраивало.

Концерт «Пупсов» чуть было не стал последним. Пришла тьма народу. Это был настоящий панк-концерт. Публика была настолько своеобразной, что сначала я опешил. Я никогда не видел столько панков в одном пространстве и до этого времени не питал к ним особой симпатии. Они в свою очередь тоже. Мы не могли пересекаться, для этого не было почвы. Никто не мог поверить в то, что кто-то станет специально что-то для них делать. Поэтому у них была сильнейшая жажда разрушения и у них не было никаких сдерживающих центров. Для них каждый концерт в новом месте должен был быть последним. Всё это было созвучно тому, что мне довелось постичь во времена моей юности. У нас было уродливое время, они же оказались в ещё более жестких условиях, когда рушилось все вокруг, и это было своего рода формой защиты. Меня это пугало и восторгало одновременно Я чувствовал, что если бы мне было сейчас двадцать лет, то скорее всего я был бы таким же. Все те приготовления, которые мы сделали перед концертом, были уничтожены. Народу было столько, что кресла не понадобились. А подушки, которые мы положили на пол, всем мешали и их просто растоптали. В туалете оторвали раковину, и все было закидано бутылками и осколками. Но при этом было ощущение жизни, какой-то другой, ранее не знакомой, но почему-то притягательной. Ничего поделать было невозможно, можно было только надеяться, что все кончится благополучно и потом думать, что делать дальше. Я думал, что Саша предъявит претензии, и на этом клуб прекратит свое существование, не успев толком начаться. Но Саша отнесся спокойно и сказал, что просто следует починить раковину и можно продолжать. Постепенно концерты такого рода стали привычными, и мы сами немного освоились с происходящим. Хотя рационального объяснения, почему мы продолжали это делать, никто дать не мог. Я не знал, что ожидать от других концертов. У нас не было ни достаточного опыта, ни команды, которая могла бы со всем справиться. Мы с Леной и Машей с этим справиться явно не могли. На этом концерте появился совсем юный Андрюша Алякринский, которого Паша Марюхта позвал себе в ассистенты. Паша предложил, что если я смогу с Сашей договориться о какой-нибудь комнате, то он мог бы оставлять аппаратуру и не возить её каждый раз. Саша любезно предоставил угол в бухгалтерии. Это было не так удобно, однако лучше, чем ничего. На большее мы не претендовали.

Группы просто записывались на выступления, и я не имел представления о том, что они играют. Но надо было как-то определиться со стилем. Я не хотел повторять опыт «Рок-клуба» с авторитетными комиссиями и прослушиваниями. Но несколько групп были абсолютно бездарными, и на них выступление приходила вялая кучка родственников музыкантов и одноклассников, я понял, что так продолжаться не может – надо требовать демо-записи. При прослушивании записей основным критерием было то, что это не должно быть похоже ни на одну группу, которые определяли основные направления русского рока. Пусть не обязательно это будет тем, что непременно должно понравиться мне. Пусть они поют на любом языке, лишь бы не было умных текстов под вялый аккомпанемент и не было признаков тяжелого металла с бессмысленными гитарными запилами. Желательно, чтобы была музыка интересная по форме. Она могла быть странная, энергичная, нарочито «примитивная», но с юмором. И для меня очень важным было ощущение от трехминутного разговора с ребятами, которые приносили кассеты. Первое впечатление, как правило, было правильным. И ощущение от прослушивания кассеты, часто совпадало с ощущением от выступления. Когда же я прислушивался к чьей-то рекомендации, то вероятность ошибки увеличивалась. И так в ходе опыта я заметил, что в основном то, что можно условно отнести к панк-року, оказывается самым интересным. Мне кажется, что панк-рок, возникший чуть раньше, не имел под собой достаточной почвы. И те, и другие музыканты были в андерграунде. И только с появлением монстров отечественного рока он приобрел смысл. Он содержал протест против того, чем эта музыка стала. То есть русские музыканты первого поколения проделали тот же путь, что и западные, к моменту появления панк-рока в конце семидесятых выросло другое поколение, для которого музыкальный язык и образ жизни музыкантов первого поколения устарел.

Рокабильные концерты были самыми многолюдными. На них слетались мотоциклисты, которые под окнами устраивали показательные разъезды, и половина народу тусовалась на улице. Все окна были открыты, на улицу летели бутылки, и был такой шум, что я не верил в то, что это не просто происходит на моих глазах, а что именно я все это затеял. Рокабильных групп оказалось очень много. Они были очень стильными и, как правило, более искусными музыкантами, но при этом самыми капризными, и у нас почти всегда возникали проблемы с озвучиванием контрабаса. Я не имел представления, что и среди них есть разные тусовки, и пока не научился отличать одну от другой. И иногда случались ошибки, когда в одном концерте участвовали группы разные по принадлежности. Приходила разная аудитория, хотя она всегда была смешанная, но иногда приходило больше «ковбоев» и были возможны столкновения. Особенно меня напугало первое выступление «Meantraitors», когда драка возникла, как только группа начала играть. Даже если играли группы рокабилли и сайкобилли, могло возникнуть некоторое биение. Но конечно же не такое сильное, как с панками. Как-то играла рокабильная группа «Attrackars» (я не знал, что значит это слово и никак не мог запомнить, как оно правильно пишется), и в этот же день меня уломала выступить группа с таким же непроизносимым названием «Incest Kukls», определения стиля которой я дать не могу – это было нечто. Так вот они весь вечер разбирались, а когда мне удалось их уговорить выйти на улицу и там продолжить разборки, то они выбрали двух бойцов – Харлея и Джеймса, и эти два представителя ковбоев и панков стали биться во дворе. Их окружила толпа человек в сто. Я не знал, кто из них победил, больше всего я боялся, что после этого будет массовая драка. Но, «по счастью», они надавали друг другу по морде и разошлись. Оказалось, что агрессия – это специфика жанра. Постепенно я стал терпимее, но всё равно привыкнуть к этому так и не смог. Но всему этому мне ещё предстояло научиться, а пока мы просто приспосабливались к обстоятельствам.

Как мне удалось подсмотреть во время моих путешествий, все музыкальные клубы живут исключительно от продажи алкоголя. И хотя я сам не пью, мне пришлось использовать этот принцип. Надо было на свой страх и риск продавать пиво. Осенью, в один из концертов, когда мы покупали только пять ящиков пива, ко мне подошел какой-то человек и спросил, на каком основании мы торгуем пивом? По физиономии было видно, что это мент в штатском. У нас не было лицензии, и я напрямую задал вопрос, как эту ситуацию можно исправить? Он сказал, что очень просто – один ящик пива. Тогда я понял, что это был один из соседей сверху. Молодежный центр был очень своеобразно расположен. Прямо над ним находилось милицейское общежитие, о чём я узнал уже постфактум. Более нелепого соседства представить себе было невозможно. Мы были сильным раздражающим фактором, и естественно во время наших концертов спать было невозможно, и они сидели в кафе. Само кафе Молодежного центра было местом специальным. Естественно там была своя тусовка тех, кто держал это кафе. Также там постоянно сидел Саша Кострикин и его гости. И за одним из столиков обязательно были менты из общежития. Компания получалась очень разношерстная. Я вообще никогда не ходил в такие заведения, и заходил туда только если мне надо было найти Сашу или переговорить с кафешниками по какому-нибудь делу. Я им был не очень симпатичен и не собирался перед ними заискивать и выстраивать отношения. Однако это было соседство, с которым так или иначе приходилось считаться, коль скоро мы оказались под одной крышей. Им не очень нравилось то, что я затеял, и в особенности та категория людей, которая стала появляться в кафе. Конфликт был неизбежен. Они шли на разные меры, пытаясь то закрывать кафе во время наших концертов, то ещё что-нибудь. Они не увидели золотую жилу, которую мы вскрыли прямо перед их носом. С моей точки зрения, любой предприниматель, увидев, что в его маленькое кафе вдруг стали приходить сотни людей, непременно использовал бы эту ситуацию и заработал бы кучу денег.

В тот вечер, когда те менты выпили свой ящик пива и пришли за вторым, я не выдержал и сказал, что так не пойдет – я не прав, что нелегально торгую, они же не правы, что взяли у меня взятку, чему есть свидетели. Я понимал, что рано или поздно может появиться внешняя сила, которая предложит опеку и крышу и которой обычно платят мзду. Но отдавать два ящика из пяти просто так, это было чересчур. Они пытались мне угрожать, но уже были настолько пьяны, что я просто не стал с ними разговаривать, и они ушли. На следующей неделе они пришли снова, но я уже не пошел у них на поводу и дал им всего две бутылки пива. Они чувствовали, что перегнули палку и отстали.

Первые три месяца концерты были бесплатные, и туда ходили все, кому не лень. Больше всего меня беспокоили случайные люди, которые пили в кафе, а потом поднимались наверх и нарывались на драку. В таких ситуациях надо было что-то делать, разнимать такие драки у меня не было никакого желания. Когда случались такие эксцессы, то милиция вовлекалась автоматически, и после особенно крупной драки я пошел наверх в общежитие и поговорил с первым попавшимся милиционером о том, не согласится ли он за умеренную плату выполнять у нас функции секьюрити? Мы поговорили и решили, что может быть даже лучше, если он будет в форме. Дело в том, что на многих милицейская форма действует отрезвляюще. Это оказалось удобно и в тех случаях, когда возникала внутренняя драка, и когда специально кто-то приходил подраться. И форма служила защитой от внешних наездов. К этому времени пару раз появлялись какие-то гопники, которые интересовались кому мы платим и присутствие милиции в форме, создавало иллюзию «крыши». Нашими постоянными защитниками стали Вася Курочкин и Андрей Пермяков. Они относились лояльно ко всему тому, что мы делаем, а когда приезжала внешняя милиция, растворялись через заднюю дверь. Года через три Вася Курочкин чуть не поплатился за это своими погонами. А Андрей Пермяков уволился из милиции и занялся бизнесом, но сохранил форму и приезжал к нам работать.