— А у Толика — часто так?

— Иногда бывает. Степану Анатольевичу ужасно не нравится. А Таня охотиться умеет, — прибавил Захар без перехода и повода. — У нее это круто получается! Силки ставит на птиц, в прошлом месяце фазана завалила пращой, прикиньте?!

— Прикинул.

— Мы тогда ещё в деревне жили. Степан Афанасьевич ругал ее, фазана выкинул, жалко, — понурился Захар. Жалел он не фазана, конечно, а мясо.

— Из фазана супчик неплохой получился бы, — согласился я, хотя сроду не пробовал фазанятину.

Захар воспрял — понравилось, что я его поддерживаю.

— Ага! Меня уже от консервов тошнит. Степан Анатольевич нам много чего запрещает, хотя закона больше нет. Альфия петь любит, так Степан Анатольевич запрещает петь. Типа в нашем мире от песен никакой пользы. Надо добывать себе пищу, а не песни распевать.

— А что еще Толик говорит, когда у него приступ, как сейчас? Что за следы на грязи?

Захар пожал плечами. Мы вошли в двухэтажное здание и двинулись по коридору. Зашли в одну из комнат. Она была уютно обставлена: тяжелые шторы на окнах, две деревянные застеленные кровати, шкаф, письменный стол, древний комп, стеллаж на стене с тонкими буклетами о здоровом питании. Между кроватями стоял выключенный электрический обогреватель в виде батареи отопления. Было холодно, но не катастрофично. Я присел на одну кровать, поставив биту между колен, Захар — на вторую.

— Он много чего говорит. Только непонятно. Будто ругается. И будто не он это, а кто другой через него говорит. Толян у нас особенный, мы его не обижаем.

— Он раньше тоже таким был? До того, как появились Буйные?

Захар махнул рукой:

— Он всегда был с приветом, только болтать всякое начал после Буйных. Виктор Геннадьевич сказал, что у Толяна Первая Волна открыла дар какой-то. А Степан Анатольевич ругался на него. Что никакого дара нет, просто у Толяна крыша поехала.

За дверью кто-то прошел. Я выглянул: Степан нес на руках Толика. Он повернул в конце коридора налево и, судя по звуку шагов, начал подниматься по лестнице.

— Не понял, — сказал я, вернувшись на кровать. — Ваш завуч с вами был после Первой Волны? Его разве не Буйный убил?

— Ну да. Только не когда буча поднялась, а позже. Мы вместе выживали. Степан Анатольевич и Виктор Геннадьевич постоянно ругались. А потом Буйный Виктора Геннадьевича убил.

— Ты видел? — помолчав, спросил я.

— Не. Степан Анатольевич видел. Сам похоронил его в лесу возле деревни.

Я выпрямился. Так-так!

— Буйный куда потом делся?

— Убежал и спрятался — не найдешь.

— А о чем ваши преподы ругались?

— О том, что дальше делать. Виктор Геннадьевич хотел на контакт идти, а Степан Анатольевич — ждать Великого Дня.

— Какой контакт?

— Не знаю.

Я еще поболтал со словоохотливым пацаном и понял, что больше ничего нового не узнаю. Захар показал, как врубить электрический обогреватель, и ушел, а я повалился на койку. Приятно было вытянуться после двух суток сидения или лежания в машине. Может, действительно остаться? Степан с придурью, но здесь какое-никакое общество, поболтать можно. Не тянуло меня снова ехать куда глаза глядят совершенно одному.

Думал-думал и уснул. В комнате заметно потеплело благодаря обогревателю. Проснулся я в сумерках. Позевывая, вышел на улицу — солнце исчезло за холмом, по фиолетовому небу плыли розовые облака, похолодало, ночь грозила заморозками.

Здесь, между холмов и среди деревьев, сгустилась фиолетовая темнота. Впереди, за шлагбаумом, горел огонь, отбрасывая всполохи оранжевого света на стволы деревьев и стены столовой. Сон с меня мигом слетел — там же моя машина!

Побежал к шлагбауму, а там реально горит, искрит, трещит большой костер. Маленькие фигурки подбрасывали в него сучья. Я узнал наших детишек. Мой джип был метрах в тридцати, и я успокоился.

— Что делаете?

Одетые в разноцветные куртки, Таня, Альфия и Захар продолжали трудиться и не услышали вопроса. Или проигнорировали. Толик не работал. Просто стоял в расстегнутой куртке возле костра, закрыв глаза, и легонько улыбался. Признаться, от этой улыбки меня мороз продрал по коже, хотя от костра тянуло жаром. Отблески огня играли на его лице, и я увидел кровоподтек на подбородке.

Я подошел к Толику.

— Что стряслось? Это откуда? Кто тебя ударил? Или ты упал?

Толик внезапно открыл глаза — черные зрачки во всю радужку. Сказал:

— Она уже близко, наша новая Матерь. Чуешь?

Я отшатнулся, посмотрел вдаль, в синеющую даль. Там тянулась невидимая трасса, за ней простиралась холодная равнина. Я никого и ничего не видел, но чуял. Ощущение было такое же, как тогда в машине. Я чувствовал приближение существа женского пола, вроде бы доброе… Или нет?

Пронзило сильное желание прыгнуть в тачку и погнать прочь отсюда.

— Это что такое? — раздалось сзади. — Как это понимать?

В круг света вышел Степан — взлохмаченный, злой, пальто нараспашку.