Шрифт:
Я вскочил (о, моя голова!) и сел на кровати. Интерьер оказался насквозь незнаком и напрочь архаичен. Так, и где это я? Как я умудрился нарезаться с одной бутылки пива до состояния полной амнезии и потери инстинкта самосохранения?
И вспомнил – и дождь, и свет, и Хендрикса с Джоном Ли Хукером. Значит?..
Ооо, моя голова!
Ладно, примем как данность: я умер, теперь воскрес и маюсь похмелюгой. С последней надо разобраться поскорее, и тогда уж понять, что делать дальше. Встал. Комната пошатнулась и закружилась, закрыл глаза. Вытянул вперёд руки и, зажмуренный, медленно пошёл вперёд. Упёрся в окно. Что у нас там?
А там у нас город. Большой и старинный, и дома старинные, и люди старинные, извозчик вон проехал, и даже целый автомобиль – что-то вроде незабвенной «Антилопы-Гну», на которой Остап Бендер в исполнении актёра Юрского ударял по бездорожью и разгильдяйству. Мда-с. Однако. Сдаётся мне, господа, что я в Питере. В самом что ни на есть его центре. И давненько, как бы не при царе ещё.
Уже взрячую пошёл исследовать место пробуждения. В комнате, кроме кровати с неизвестной крупной подругой (под кроватью – ночной горшок), ничего интересного. Дверь. Что за ней? Какой-то плюгавый хрен…
– Добрейшего утречка, Григорий свет Ефимыч! Чего желаете-с? Мадерцы-с?
При мысли об опохмелке мадерой я едва не умер ещё раз.
– Пива. Много. – Это мой голос, да? Ни фига себе… Плюгавый изобразил крайнюю степень удивления.
– Пива-с? Так это… Не держим-с… Вы ж всё мадерцу-с кушать изволите…
– Водка в доме есть?
– Есть, как не быть, грешен-с, батюшка Григорий…
– Давай. – Пропотевшего, с глазами на полвосьмого, плюгавого сдуло куда-то вправо, затопотали заполошные шаги по лестнице. А я продолжил осмотр. Кухню нашёл с третьей попытки. Там наличествовала жуткого вида мымра, которая ни с того ни с сего принялась строить мне глазки.
– Воды. Стакан, - прохрипел я.
– Кипяточку-с? – участливо спросила мымра.
– Холодной.
– Сей секунд.
Сзади уже знакомые торопливые шажки.
– Вот-с, водочка-с, Григорий свет Ефимыч! Откушайте, не побрезгуйте!
Оборачиваюсь. На серебряном подносе стоит стакан, полный почти до краёв. Рядом на тарелочке – здоровенный солёный огурец и порезанный дольками апельсин. Н-да. Ничего так у меня здесь репутация… Но – немедленно выпил, в полном соответствии с очередным классиком. Слегка получшело. Пора, пожалуй, определиться во времени и пространстве. И с семейным статусом разобраться, и со всем остальным.
– Друг мой, - спрашиваю как могу проникновенно своего плюгавого спасителя, - штой-то мне с перепою память отшибло малость. Та фемина, что украшает своей небесной статью моё скромное ложе, - она кто?
Слуга уставился на меня оторопело.
– Н-н-е понял…
– Твою мать! Бабища в моей постели – кто такова?!
– Ах, это… - на губах слуги заиграла сальная улыбочка. – Так это графиня Клейнмихель, батюшка. Как вечор приехала приобщиться вашей благодати-с, почтенный наш старец, так и…
– Благодати, значит. Вот что, друг мой. Как проснётся – в шею гони.
– Всенепременнейше-с! Чего ж теперь изволите? Может, дохтура кликнуть?
– Нафи… Ээээ… Зачем доктора?
– Вы сам не свой сегодня, батюшка, - доверительно шепнул плюгавый, - и говорите совершенно по-господски-с!
– Благодать снизошла, - бухнул я, не подумав. Но, вроде, проканало.
– Тогда конечно…
– Отведи-ка меня к зеркалу, голубчик. Благодать благодатью, а водочка ещё не дошла по назначению, и худо мне. – Сочетание имени-отчества, упоминание благодати, старца, мадеры и великосветская шлюха в постели навели меня на очень печальные мысли. Очень.
Да. Уж попал, так попал. Вот это то, что я называю, мать твою, настоящим блюзом! Из зеркала на меня смотрел крайне мрачный мужик с длинными руками, обладатель косматой шевелюры и не менее косматой бороды. Но это всё семечки. Между шевелюрой и бородою помещалась премерзкая харя – по-другому не назовёшь, - и, что всего хуже, я прекрасно знал, как зовут носителя всего вышеперечисленного. То есть теперь меня. Григорий. Ефимович. Распутин. Прониклись? Вот и я тоже.
Постояв немного с закрытыми глазами, я попытался вспомнить всё, что знаю о Распутине. Немного. Затворял кровь гемофиличному цесаревичу (как?), ежедневно надирался мадерой (бррр!), трахал всё, что шевелится (и царицу?), был убит в декабре 1916 года князем Юсуповым, Пуришкевичем и ещё кем-то из Романовых. Добротно же учили в советской школе! Тридцать лет прошло – а вон, сколько всего помню, хоть провёл эти тридцать лет тоже не в посте и молитве, а как бы не покруче, чем тот же Гришка Распутин… Стоп. Меня чего, убьют скоро? Хорошенькие же новости…
– Вот что, друг мой, - начал я, открыв глаза.
– Ещё водочки-с? – понятливо кивнул слуга.
– Нет, это позже. Сильно позже. Принеси-ка ты мне кувшин рассолу огуречного, да газету нынешнюю.
– Газету?! – Похоже, плюгавенький мой домовой, явно поклявшийся себе ничему более не удивляться, только что стал клятвопреступником. – Но какую?
– Любую. Но чтоб за сегодня!
– отрезал я. – И рассолу мне!
Через пару минут кухонная мымра притащила кувшин рассолу и тарелку с солениями. Не успел я перейти к насыщению подкошенного пьянством организма солями, как вернулся мой дворецкий, победно размахивающей газетой.