В известном манифесте футуристов «Пощечина общественному вкусу» (1913 г.), в частности, подчеркивалось:

В свете такого тезиса сочетание звуков «дыр, бул, шил…» некоторым тогда представлялось прекрасной русской поэзией [39] . Как видим, подобное заключение перестанет быть нелепым, если согласиться с тезисом лингвистов-формалистов, согласно которому филолога должна интересовать лишь одна форма выражения. Этой концепции противостоит действительно полярная концепция, которая уже в 1935 г. была, в частности, прекрасно сформулирована М.М. Бахтиным:

Я глубоко убежден, что данное положение, относимое его автором к теории художественной речи, весьма важно и для теории общенародного языка, которая разрабатывается лингвистами.

Как видим, строгое разграничение формального и формалистического – это не терминологический спор «по пустякам», а спор но самым принципиальным вопросам теории языка и теории литературы. Если же учесть, что проблема постоянного и глубокого взаимодействия формы и значения относится ко всем жанрам художественной литературы и ко всем областям языка (в первую очередь к лексике, к словообразованию, к синтаксису, к стилистике), то станет ясным огромный удельный вес этой проблемы в филологии. Хочется еще раз подчеркнуть, что специфика взаимодействия формы и значения сохраняет всю свою силу в каждой сфере филологии [41] .

Что же способствовало возрождению формализма в советском языкознании 50 – 70-х годов? После лингвистической дискуссии 1950 г. у многих ученых сложилось убеждение, что отдельные вульгарно-социологические интерпретации языковых фактов у акад. Н.Я. Марра будто бы должны привести ученых (дабы они не повторяли ошибок Марра) к полной изоляции языка от его социальных функций в обществе. Казалось удобным изолировать язык от органически свойственных ему общественных функций. Так возникла широко распространенная теория, согласно которой лишь формы языка могут изучаться «точными методами». Все же остальное стали «выносить» за пределы науки о языке. При этом были подвергнуты забвению большие достижения именно советских лингвистов 30 – 40-х годов в области исследования социальных функций языка, в развитии теории национальных языков, в изучении литературных языков и во многих других областях лингвистики. Все это наложило глубокий отпечаток на разыскания многих советских ученых 50 – 70-х годов. Стала оформляться теория, согласно которой лишь формы языка должны интересовать ученого: лишь они могут научно изучаться «точными методами».

Теперь часто рассуждают так: для кого термин формалистический существует как уничижительный термин, тот, дескать, не понимает, что сам язык образует структуру (систему). Между тем первое отнюдь не обусловливает второго. Структурный (системный) характер языка и его отдельных уровней – это уже аксиома лингвистики XX в. Но структура языка опирается не на пустые формы, а на формы, функционально осмысленные и обусловленные. Следовательно, различие между формальным (при единстве формы и значения) и формалистическим (при отрицании единства формы и значения) сохраняет всю свою принципиальную силу совершенно независимо от признания или непризнания структурного (системного) характера языка и его отдельных уровней.

Положение осложняется тем, что работы русских формалистов 20-х годов постоянно издаются за рубежом, особенно во Франции, в ФРГ и в Америке, именно как работы формалистов без всяких кавычек. Причем, как правило, в этих странах они оцениваются высоко прежде всего по методологическим соображениям: за попытку полной изоляции формы от ее значения, от ее смыслового «наполнения» [42] .

Вместе с тем за рубежом находятся и такие ученые, которые видят в формализме (без всяких кавычек) реальную угрозу науке о языке. Они считают, что формалистическая концепция не дает возможности показать, на что способна наука о языке в наше время. Точность анализа должна опираться не только на форму, но и на содержание, в ней заключенное. В противном случае анализ не достигнет цели. Об этом, в частности, писал английский филолог Ульман, причем ему казалось совершенно невозможным изолировать форму для достижения большей точности исследования [43] .

Что формализм – это реальная угроза, способная погубить науку о языке, прекрасно понимал Л.В. Щерба еще в 20-х годах нашего столетия. В статье «О частях речи в русском языке» (1928 г.) он подчеркивал:

Примерно в это же время, в 1930 г. Щерба осудил такой метод преподавания грамматики в школе, который опирался на сближение конструкций типа хочу читать и мне холодно и на разъединение конструкции типа конь бежит и конь бежал.

В первом случае сближение мотивировалось тем, что в каждом из двух первых словосочетаний нет прямой морфологической зависимости одного слова от другого, слова опираются на простое соположение (хочу читать; мне холодно). Во втором случае – морфологическая зависимость бесспорна, хотя и различна: существительное сочетается с определенным личным окончанием глагола (конь бежит, но нельзя конь бежишь или конь бегу). В случае же с прошедшим временем глагола морфологическая иррадиация вызывается категорией рода существительного конь: конь бежал, нельзя конь бежала (но лошадь бежала). В результате в формалистической грамматике такие сочетания, как конь бежит и конь бежал, разъединяются (хотя в смысловом плане они, разумеется, сближаются), а такие, как хочу читать и мне холодно, сближаются (хотя в смысловом плане у них нет ничего общего). Л.В. Щерба уже в конце 20-х годов понимал огромную опасность подобного искусственного противопоставления смыслового и формального рядов в грамматике [45] .

Формальный ряд (при полной изоляции от ряда смыслового) превращается в формалистический ряд в грамматике. Его функция в языке перестает интересовать исследователя. Различие между формальным и формалистическим обнаруживается вполне конкретно.

Как видим, проблема взаимодействия формальных и смысловых рядов в грамматике – это проблема достаточно сложная и достаточно старая, и все же, несмотря на постоянные подчеркивания многими лингвистами нашего века чисто формального характера и грамматики, и языка вообще («язык – это форма, а не субстанция» [46] ), острая борьба вокруг истолкования природы языка не утихает в нашу эпоху во всем мире. Попытки «снять» проблему субстанции и формы в самом языке и в науке о языке, объявить эту проблему схоластичной (так поступает, в частности, Н. Хомский [47] ), не могут рассматриваться как серьезные. От этой проблемы никуда «не уйдешь», она в основе самих функций языка, самой теории языка.