– Потому что это – несправедливо, унижать личность, тем более, когда она не может вам ответить.

Выпалив это, Сашка невинно смотрел на математичку. Класс, затаив дыхание, ждал, что скажет учительница. Тишина была настолько напряжённой, что, казалось, ещё немного, и всё взлетит на воздух. Дунаев же будто не замечал этого:

– Вообще-то, Маргарита Генриховна, с вами любой растеряется, не только человек с тонкой душевной организацией, – проникновенно закончил он.

– Всё сказал? – щёки Маргариты багровели. Глаза метали громы и молнии, – Это кто тут такой растерянный? Это кто тут личность с тонкой душевной организацией? Ты, что ли, Дунаев?

От всегдашней иронии ничего не осталось. В голосе зазвучал металл.

– И растерялся, по-видимому, тоже ты, Дунаев? Что- то я не вижу этого, судя по твоему неожиданному красноречию, – Маргарита криво усмехалась.

– Или, может, растерялась она? – тут математичка посмотрела в мою сторону, – поверь мне, как опытному учителю. Эта – не растеряется! Через вас, дураков, потом перешагнёт, вспомните мои слова!

Маргарита Генриховна отвернулась к доске, чтобы скрыть досаду и писала тему урока. Но, видимо, что-то задело её за живое, и она задушевно проговорила:

– Да, кстати, про Пушкина, – Маргарита с ледяной улыбкой осмотрела весь класс, – вам известно, что жизнь свою Александр Сергеевич закончил не так, чтобы очень удачно?

Воздух в классе сгустился. Повисло напряжение…

– Он и в картишки проигрывался, и приданое Натальи Николаевны промотал до копейки. Хотя, бесспорно, был гением.

Тут класс вздохнул. Напряжение нарастало.

– Да-да, об этом ещё Вересаев писал. Общеизвестный факт, между прочим. И шаль, которую подарили Наталье Николаевне Гончаровой на свадьбу, ушла за уплату долга поэта. А шаль необыкновенная была, привезена из Ирана, выткана золотом вручную, редкая шаль, -мечтательно продолжала Маргарита, будто наслаждалась, рассказывая, даже глаза прикрыла, -Плакала потом Наталья Николаевна горько, да что поделаешь? – учительница будто не обращала внимания ни на подозрительно возникший шум, ни на возмущение класса, ни на отдельные недовольные реплики.

– И погиб Пушкин тоже из-за глупой ревности. И семью без средств к существованию оставил! С долгами! Суровая правда жизни, ничего не поделаешь! Ты должен понимать, как это тяжело, Дунаев? – голос математички торжествовал.

Сашка застыл. Все знали, что его семья еле сводит концы с концами, особенно теперь, когда отец так нелепо погиб. И были возмущены Маргаритой, которая позволила этим упрекнуть Сашку.

Онемевшие ноги меня не слушались. Душила обида. Не за себя, за Пушкина! И за Сашку, конечно! Мысли бушевали и перегоняли друг друга: «Причём тут семья и средства к существованию? Пушкин – великий русский Поэт всех времён и народов, точка! И Сашка совсем не виноват, что его отец погиб по пьяному делу, оставив их с матерью и сестрёнкой, больной ДЦП».

Мне хотелось закричать прямо в лицо Маргарите Генриховне, что Пушкина подло погубили! И что условия поединка были несправедливыми. А знает ли Маргарита, что у Дантеса под мундиром была нательная рубаха из тонких металлических пластин? И я, не выдержав накала, закричала:

– Вы, Маргарита Генриховна, как Дантес, в защитной броне. И защищаетесь от всех нас. Это – несправедливо!

Маргарита Генриховна не удостоила меня даже взглядом, а продолжала смотреть на Сашку, вросшего в парту.

Математичка, конечно, застала меня врасплох. Вызова к доске я не ждала. За все предыдущие контрольные работы в школьном журнале напротив моей фамилии красовались твёрдые «пятёрки». И, конечно, я была уверена, что Маргарите хватит оценок, чтобы вывести мне хотя бы «четвёрку» за четверть, и перед уроком даже не заглянула в учебник. К тому же, если честно признаться, математику в школе я воспринимала как наказание. Маргарита Генриховна мне не нравилась. Она вполне оправдывала свою кличку Мумия.

Это чувство было старым и взаимным. Так уж сложилось, что и с математикой, и с Маргаритой Генриховной мы отталкивались друг от друга взаимным неприятием. И каждый урок был для меня суровой борьбой за выживание: учительница будто мстила мне за что-то, известное ей одной.

Я доползла до парты, красная, как рак, и села рядом с бледным Дунаевым. Быстро оглянувшийся в нашу сторону Лёшка Омельченко сделал рукой знак: «Но пасаран!» Его подхватили те, кто был за спиной математички, вне поля зрения учительницы, будто волна пробежала. Маргарита что-то почувствовав, оглянулась, но увидела только склонённые головы над тетрадями.

Учительница математики – сухонькая, строгая старушка, в длинной юбке и пиджаке, будто с чужого плеча, уже пришла в себя, вызвав к доске свою любимицу Лерку Гусеву, и что-то, по обыкновению, бубнила у доски, объясняя новую тему, рисовала графики и тихим монотонным голосом буквально усыпляла класс. Лерка с готовностью протягивала Маргарите то огромный циркуль, то гигантскую линейку.

Гусеву – Гусыню – тоже не любили. Она ни с кем не дружила, смотрела на всех свысока, и обо всём, что узнавала в классе, докладывала учителям. Ее мамаша возглавляла родительский комитет школы. Аделаида Никифоровна – мама Лерки, очень крупная женщина, всегда находилась в школе. Она подолгу сидела в кабинете директора и медленно пила чай.