Лермонтов? Но Лермонтов открыл Кавказ, войну с чеченцами, на кинжалах, без огнестрельного оружия. Это уже декорации. Война всегда – декорации. Здесь, в этой стране культуры никогда не было и не будет. В девятнадцатом веке были хоть какие-то слои. Среда Пушкина – это Дельвиг и сам Пушкин. Вот и вся среда. Сейчас вообще нет никакой среды. Есть только единицы. Художник сам по себе и есть культура, он создает мир внешней культуры своим воображением. Но в таком вакууме всеобщего бескультурья это требует колоссальных усилий, которые по плечу только гению. Так у нас и получается – экстремально. Или гений, или дерьмо. Ничего среднего. А на Западе полно замечательной средней литературы.

На Западе культура, там много декораций (это одно и то же). А тут – болото. Но! Парадокс! Там все открыто, все доступно – знания, секс, передвижение, голос, политика и так далее. Тут все было под запретом. В результате тут наше поколение оказалось внутренне свободно. Секс запрещен. В политику не суйся. И не надо. Вот твой стол, твое маленькое дело, и занимайся. Никаких отвлечений, ничего побочного. Тут наше поколение дало гениев, поэтов, в мире – единственных, только здесь. Там – никого, пусто. Тут возникло напряжение, сосредоточенность – в результате запретов. Там – расслабленность из-за доступности всего, из-за соблазнов.

Подарил мне еще несколько рисунков. Шутил:

– Ты уже с папкой приходишь – собирать у меня урожай.

16 июня 1997 года. Он переехал на свою дачу на Мшинской. Сегодня я навестил его там. Он оброс, седая борода, щеки в щетине. Утром до двух часов работает за машинкой у себя наверху, в своем кабинете. К обеду спустился.

– Даосы – странные люди, – говорит он, сидя за столом, держа в руке ложку. – Ученики приносили плату учителю:

связку сушеной воблы. А потом десятилетиями обрабатывали у них участки. – Улыбается. – Ты еще не принес воблу. Когда принесешь, я начну тебя учить по-настоящему. Я тебя еще ничему не научил. А участок обрабатывать – у тебя тут великое преимущество: больше десяти лет я не протяну, да и ты не сможешь дольше работать, не выдержишь.

Вечером долго гуляли по дорожкам в садоводстве, до второго часа ночи. Луна светила. Он рассказывал:

– В войну я на Кубани жил. Кормил бабку и двух теток. Семилетний пацан. Делал рогатки и продавал. Играл в биту на деньги. Ходил в горы, приносил дикий лук, черепах, ужей. Отец на Ленинградском фронте командовал летучими отрядами лыжников. Смертники. Чины ему сыпались: от лейтенанта до полковника. А до войны отец работал в цирке, под куполом, гимнаст.

«Слово о полку Игореве» написано не в двенадцатом веке. Это палимпсест. Использована «Задонщина». «Слово» – гениальная поэма, как там все горит и звенит!

Молодому художнику трудно сразу найти свой материал. Он использует чужое, уже имеющееся. Какое-то подспорье. Так Гоголь взял книжку Собачкина и на его материале проявил всю свою мощь. Такое сильное перо. Да, я говорю о «Вечерах», о первой его книге. Так Пушкин – «Руслан и Людмила». Так Шекспир. Так почти все. Сильная личность говорит свое, беря любой подходящий материал, и создает свой стиль.

Народные художники – тоже гении. У них природная интуиция. Но не полная, недостаточная, слабее, чем у художников-профессионалов. У высших художников интуиция заставляет научить все в своем деле. У народных – не заставляет, значит – слабее. Не надо путать одних с другими.

Цвет мне неинтересен теперь. Только графика, черно-белое. Почему неинтересен? Потому что было слишком много цветного, прошло через глаза, отлюбилось. Как отлюбились и книги, и женщины. Скучно, слишком много опыта. И потом – чтобы выразить главное, надо отбросить второстепенное, все, что отвлекает, мешает. Цвет – размазня. Графика – мощь, голый нерв, только жесткость. Убрать цвет у Феофана Грека – какая мощная графика, как вавилонская, с каменных памятников! Все графично – люди, деревья, дорога, весь мир. Какое-нибудь особенное уродство или красота – неважно. Лишь бы резало, бросалось, поражало. Цвета же локальны, даже условны по сути дела, выдуманы. Они лишнее, расцветка, украшение.

Моя «Книга пустот» графична. Первая в таком роде в русской литературе. Два года рисования дали мне знание о себе. Многое дали узнать в себе. Рисование преградило мне путь к тому писанию, как я писал до «Книги пустот». Теперь я уже не смогу иначе.

Как рисовали китайцы. Скажем, портрет. Одним движением кисти, не отрываясь от бумаги – раз! Портрет готов. Абсолютно точно. Самое главное, особенное, характерное, нерв схвачен и выражен мгновенно, на лету. Рукой ведет абсолютная реакция, интуиция, внутреннее знание, решительность, уверенность, точность. Ни дрожи, ни колебаний. Удар льва. Молния.

Шарль де Костер, «Фламандские легенды». До него это обрывки, слухи в народе. Он создал, сочинил этот блеск. Тиль Уленшпигель – народный театр. А он создал из этого такой шедевр. Рабле, то же самое – из героев народного театра создал книгу неувядающей силы. Его уже никто не собьет. Макферсон воскресил целый мир Оссиана. И так далее.

Блок «И перья страуса склоненные» – взял со шляпы в картине Сомова.

Талант, личность, гений решают все. Говорят свое могучее слово, преображая самый, казалось бы, ничтожный, невзрачный материал. Видят в нем те могучие возможности, которые не видят другие или не могут справиться. А эти так делают, что – сверкает! На то он и гений, чтобы вдыхать могучий дух в любой материал, какой ему подвернется или понадобится.