— Почему?

И голос. Какой у него голос! Он гипнотизирует, обволакивает, в нём словно таешь, плавишься…

— Не знаю.

— А давай преодолевать страх вместе. Возьмём лодку?

Взяв Леру за обе руки, он чуть притянул её к себе. Вот оно, пламя, уже близко. Тело отзывается, трепещет, и нет сил сопротивляться…

Губы горячие и властные.

Мир кружится.

Темно.

Кабинки канатной дороги, тончайшей полоской прочертившей небо над заливом, казались снизу крохотными и ненадёжными. Лера поёжилась. Не то чтобы она боялась высоты, но по доброй воле и без особой надобности лезть на верхотуру… Ладно, уже согласилась, отступать некуда. Она оглянулась, поймала насмешливый и в то же время ободряющий взгляд спутника и решительно шагнула за ограждение.

Легкий и приятный внизу ветерок с Океана на высоте становился очень холодным — теперь Лера поняла, почему Вадим привел её сюда в полдень, а не вчера вечером, и зачем прихватил куртки. Даже стоящая в зените оранжевая Звезда не согревала, а Океан с такой высоты казался просто ледяным. Вадим прижал пристально вглядывающуюся вдаль девушку к себе — и тут у неё в сумке запиликал телефон. Впервые за весь отпуск. Межпланетная связь — дорогое удовольствие, до сих пор родня ограничивалась эсэмэсками раз в три-четыре дня…

Побелев от напряжения, Лера вырвалась из объятий Вадима и начала нервно копаться в сумочке.

— Алло! Мама? Что… — голос девушки сорвался. Она несколько секунд слушала, потом ровным, безэмоциональным тоном произнесла: — Да, да. Я поняла. Да. — И, прервав связь, уронила руку с телефоном.

Потеряв интерес к пейзажу и вообще к происходящему вокруг, она спрятала лицо на груди Вадима и, не реагируя на все попытки расспросить, что случилось, молчала. Потом он вёл Леру в сторону отеля, а она продолжала молчать и только сжимала его руку — сильно, до боли. Лишь сев за столик в кафешке и по-прежнему не выпуская его руки, она посмотрела в глаза Вадиму и заговорила, медленно, будто выталкивая из себя слова:

— Умер дед. Неделю назад. Уже похоронили. Мне не сказали. Не хотели ломать отпуск. Он давно болел, очень. Все знали: не сегодня завтра случится. Вот. Случилось. Завтра — девять дней. И мне надо лететь. Сейчас. — Не выдержав пронзительного взгляда карих глаз, Лера отвернулась и так же монотонно продолжила: — Я с дедом попрощалась уже давно. Знала. Чувствовала. На похороны не позвали… — Она в недоумении помотала головой. — А на девять дней… Это же какой-то религиозный обряд, да? Мы не соблюдаем религиозных обрядов. Вся семья. Почему — девять дней? Так положено, да. Зачем? И именно сейчас! — В голосе девушки прорезалась высокая, надрывная нотка, и тут же вернулась монотонность. — Девять дней… Надо лететь. Надо взять билет на джампер…

Первое впечатление было — в квартире всё как обычно. Но нет — что-то явно изменилось, только секунд через десять Лера осознала: тяжёлая, затхлая, пропитанная лекарственными запахами атмосфера дома, где не первый месяц — лежачий больной, сменилась свежестью распахнутых настежь окон. Дверь в комнату к деду, обычно закрытая, отворена, внутри — ни пылинки, ни одной лишней вещи — словно в музее. Нет, не в музее — ничего напоминающего, никакого мемориала. Просто пустое, нежилое помещение — и всё. Лера стиснула зубы и прошла дальше — в большую комнату, где традиционно накрывали стол к любому семейному сборищу.

Там и впрямь оказался накрытый стол, правда — пока только скатертью, уставленной приборами. Мама с бабушкой всё ещё возились на кухне и прибытие Леры восприняли мимоходом, словно и не отсутствовала она почти месяц.

Лера постояла молча на пороге, понимая, что в кухонной суете вопросы — почему ей не сообщили о похоронах и как вообще всё произошло — прозвучат не слишком уместно и вряд ли вызовут что-то кроме раздражения. Ну разумеется, не сообщили из самых лучших побуждений — не красть же у нее лишнюю неделю отпуска, первого за пару лет, из-за события, которое рано или поздно должно было случиться и которого, если быть честными, почти вся семья ждала как облегчения. Дед много лет тяжело болел, прошлой осенью его разбил паралич. Он уже несколько недель не приходил в сознание, когда Лера улетала на Лояну. Зайдя тогда попрощаться к нему в комнату, девушка со скорбью смотрела на истончившиеся черты лица и седые волосы на подушке, понимая, что он не видит и не слышит внучку…

Однако, вернувшись, застать лишь пустоту в комнате оказалось до того дико, что Лера лишь тяжело вздохнула, увидев на книжной полке в зале большой портрет молодого Григория Алексеевича, перечёркнутый чёрной лентой в уголке. Словно сон — и нет сил проснуться.

И словно во сне она помогала носить блюда с салатами и закусками, отвечала на ритуальные вопросы мамы о том, как долетела, и бабушки — о самочувствии, словно во сне встречала брата с женой и сыном в прихожей, говорила о чём-то с племянником — и всё это время в голове у нее бился птицей в клетке вопрос: что я здесь делаю?!

Первый тост — не чокаясь, водкой — которую Лера не любила и не умела пить, второй — чтоб земля пухом, и далее — уже по традиции — за мужественно нёсшую все тяготы ухода за больным стариком его жену, за дочь, Лерину маму, за прочих членов семьи… И вот уже Леру теребят расспросами про отпуск, вот уже она раздаривает купленные таки сувениры, мысленно хваля себя за догадливость — не забыла захватить на, казалось бы, не самое уместное для их вручения сборище… Вот уже папа и Игорь перешли на коньяк и обсуждение последних политических и спортивных новостей, а мама рассказывает, как некрасиво повела себя дальняя родня, приехав на похороны деда и проигнорировав поминки с блинами. И видно — как же они устали, и мать, и бабушка, мысленно похоронившие Григория Алексеевича еще в тот далекий сентябрьский вечер, — и как они сейчас изо всех сил пытаются сохранять благопристойность. Но ещё пара рюмок — и про деда уже, похоже, не помнит вообще никто, просто собралась семья — и не отличить это сборище от дней рождений или посиделок на 8 Марта… И только с чёрно-белого портрета с траурной лентой в уголке снисходительно, с доброй усмешкой смотрит дед.