Фарфарель. Клянусь честью — не могу.

Маламбрун. Честью доброго дьявола?

Фарфарель. Именно. Считай, что есть добрые дьяволы, как и добрые люди.

Маламбрун. Но и ты прими в рассчет, что я сумею пригвоздить тебя к одному из этих бревен, если ты сейчас-же не будешь мне слепо повиноваться!

Фарфарель. Тебе легче убить меня, нежели мне — исполнить твое желание.

Маламбрун. В таком случае, отправляйся к черту, и пусть явится ко мне сам Вельзевул лично!

Фарфарель. Если-бы явился Вельзевул со всей преисподней, то и тогда твое желание осталось-бы неисполнимым.

Маламбрун. Даже на одну только минуту?

Фарфарель. Сделать человека счастливым на минуту или на тысячную долю этой минуты так же невозможно, как и на целую жизнь.

Маламбрун. Но если ты не в силах сделать меня счастливым, то по крайней мере не можешь-ли ты освободить меня от несчастья?

Фарфарель. Да, если ты совсем перестанешь любить себя.

Маламбрун. Это я могу... после смерти.

Фарфарель. А при жизни этого не может ни одно животное: потому что ваша природа согласится скорее на что-бы то ни было, чем на это.

Маламбрун. Это так.

Фарфарель. А потому, если ты по необходимости любишь себя так сильно, как только можешь, ты естественно желаешь себе возможно большего счастия, и будучи не в силах удовлетворить этому величайшему из твоих желаний, ты не можешь сделать шага, не чувствуя себя более или менее несчастным.

Маламбрун. Даже и в то время, когда я испытываю какое-нибудь наслаждение; потому что наслаждение не может сделать меня ни счастливым, ни довольным.

Фарфарель. Действительно, никакое.

Маламбрун. Потому что ни одно из них, в сравнении с естественным желанием счастия, котораго требует душа моя, не может назваться истинным; я не перестаю быть несчастным даже и в то время, когда испытываю наслаждение.

Фарфарель. Не перестаешь, потому что у людей лишение счастия, хотя-бы оно и не сопровождалось ни страданием, ни бедствием, даже во время так называемых ваших удовольствий, всегда приносит недовольство.

Маламбрун. Так что с самого рождения и до смерти наше несчастье не прекращается ни на минуту!?...

Фарфарель. Да. Оно прекращается только тогда, когда вы спите без сновидений, и когда впадаете в обморок, — словом, когда прерывается деятельность ваших чувств.

Маламбрун. И нет его в нас, когда мы чувствуем, что живем?...

Фарфарель. Нет.

Маламбрун. Но, в таком случае, собственно говоря, не жить — лучше чем жить!

Фарфарель. Да, если отсутствие несчастья лучше его присутствия.

Маламбрун. И так?

Фарфарель. И так, если ты находишь лучшим вручить мне свою душу до срока, — прикажи получить.

Земля. Я знаю, соседка, что ты можешь говорить и отвечать, потому что ты — лицо; это я не раз слыхала от поэтов; да кроме того всем нашим ребятам известно, что у тебя, как у них, есть глаза, рот и нос: все это они видят собственными глазами, а в их лета зрение должно быть преострое. Что до меня, то я думаю, тебе известно, что я также лицо и в молодости произвела на свет много детей, а потому ты, конечно, не удивляешься, слушая меня. Не удивляйся, милая моя, и тому, что мы, состоя (сколько веков, уж не помню) добрыми соседями, до сих пор не перекинулись друг с другом ни одним словечком: это потому, что я была по горло занята и до сих пор не имела минуты свободной. Но теперь, когда дела мои поутихли и идут, что называется, сами собой, я не знаю, что мне делать и просто умираю от скуки, а потому с этих пор я предполагаю почаще беседовать с тобою и осведомляться о твоих делах, в чем, надеюсь, ты не откажешь мне.

Луна. Без всякого сомнения, соседка. Если ты хочешь говорить со мною, сделай одолжение, не стесняйся; я готова слушать тебя и отвечать тебе, хотя сама вообще очень молчалива.

Земля. Слышишь-ли ты гармонический звук, который производят небесные тела своим движением?

Луна. По правде сказать, я ничего не слышу.

Земля. Ведь и я также ничего не слышу, за исключением воя ветра, идущего от моих полюсов к экватору и обратно, что уже никак не может назваться музыкой. Но Пифагор утверждает, что небесные сферы производят необыкновенно приятную гармонию, в которой ты сама участвуешь, составляя октаву этой мировой лиры, но что я оглушена вашей музыкой и потому не слышу ее.

Луна. Должно быть, и я оглушена, и потому тоже не слышу ее, хотя до сих пор не подозревала, что исполняю должность октавы на какой-то лире.

Земля. В таком случае, переменим разговор. Скажи мне: действительно-ли ты обитаема, как утверждают тысячи древних и новых философов, начиная с Орфея до Лаланда? Как я ни старалась удлинить свои рога, которые люди называют горами и с вершин которых я тебя наблюдаю на манер улитки, я никогда не замечала на тебе ни одного живого существа.