– Ага, комсорг школы. Я.

– Вот! – расцветает он. – Молодец! Сразу видно наш человек, настоящий комсомолец.

А вот тут ошибочка. Не ваш я. И не сдал я вас хитрожопых и прожорливых чинуш только из-за Платоныча, да немного из-за тёти Любы. Простая хорошая баба она, не гнилая. А ещё потому, что Лидка сука беспринципная. Нет, не беспринципная, а неразборчивая в средствах и нечистоплотная. Бесануло меня.

Ну а ты, товарищ Ефим, судя по всему вообще дерьма кусок. И что у тебя в голове творится, если ты пособника хапуг и ворюг называешь настоящим комсомольцем? Подгнило что-то в Датском государстве. И в советском тоже. Твою же за ногу.

Чувствую себя как между молотом и наковальней, между ложью и неправдой. Свой среди чужих, чужой среди своих. Хоть в монахи иди. И пошёл бы, только без баб тяжело… Да, точно! Пойду-ка я прямо сейчас к Таньке и займусь профилактикой депрессии.

Зина приносит угощение. «Посольскую», икорочку, колбаску, ветчину. Старшие товарищи начинают отмечать ловкое заарканивание цепного пса Баранова и открывающиеся горизонты в связи с его новым зависимым и подчинённым положением.

– А всё-таки, – говорит Игорёша, замахнув чарку горькой и стуча указательным пальцем по столу, – это было излишне рискованно. Опасно было доверяться мальчишке в вопросах безопасности.

– Этот мальчишка, – оппонирует ему товарищ Ефим, – имеет крепкий революционный дух. Он всех нас перерастёт, вот посмотрите. Это вам говорю я, партиец со стажем.

– Всеобщая верa в революцию есть уже начало революции, товарищи, – говорю я, проглатывая «р» на манер вождя. – Жалко, я не пьющий, а то я бы с вами подискутировал. Но, поскольку трезвый нетрезвому не товарищ, я с вами прощаюсь. Было приятно познакомиться и снова увидеться. Мы настоящая сплочённая ячейка подполья, желающая истинного блага советскому народу. Всего вам доброго и до свидания. Тётя Люба, в понедельник не приду, ладно?

– Да, Егорушка, отдохни, конечно. Спасибо тебе, голубчик.

– Далеко пойдёшь, – трясёт мою руку товарищ Ефим. – Грамотно излагаешь. Ещё встретимся, Егор.

Игорёша пожимает мою руку молча и глядя в сторону. Ну и хрен с ним.

Я еду в общагу к Татьяне, но её не оказывается. Надо сказать, чтобы записала мне график дежурств. А то так вот не набегаешься. Обидно, конечно. Я-то уж размечтался. Колбасы ей купил. Не палёной, настоящей, с мясокомбината. Шит!

Я выхожу из общаги и бреду, куда глаза глядят. Выхожу на Островского и шагаю мимо Горсада, роддома и третьей городской. На улице светит солнце, лёгкий морозец пощипывает щёки. Прохожие спешат по своим делам, улыбаются, радуются солнечным лучам. Они, эти лучи, попадая на меня вызывают маленькие впрыски серотонина и я немного успокаиваюсь, вдыхаю холодный кислород и щурюсь на солнце.

Ноги несут меня на площадь Пушкина и доставляют к конечному пункту маршрута, дому Большака. Я поднимаюсь и звоню в дверь. Она открывается и Платоныч молча отступает пропуская меня вовнутрь.

– Простите, я без звонка, – говорю я.

– Я надеялся, что ты придёшь, – отвечает он. – Проходи.

– Это вам, – протягиваю я ему свёрток. – Не ваша, с мясокомбината. Говорят.

– Наша лучше, – усмехается он.

– С копытами-то? – поднимаю я бровь.

– Всё по ГОСТу, даже лучше, чем по ГОСТу. Ты не представляешь, что туда на мясокомбинате пихают. Мой товарищ там директором работает.

– А в «Макдональдсе» вонючий серый фарш обрабатывают аммиаком, чтобы он стал красивым и розовым, – говорю я.

– Вот капиталисты проклятые, травят народ. Есть хочешь?

– А что у вас? Можно вообще-то закусить, я без завтрака. Устрицы небось?

Он улыбается и качает головой.

– Пошли на кухню. Пельмени. Домашние. Будешь? Сейчас отварим. Выпить хочешь?

– Не пью я. Раньше выпил бы. Стакана два. Но теперь смотрю на это крайне негативно. Новая жизнь диктует новые правила.

Он усмехается.

Мы идём на кухню. Платоныч ставит на плиту кастрюлю с водой и вытаскивает из морозилки пельмени. А ещё достаёт из холодильника солёные огурцы кусочек сала и начатую бутылку водки. Он отрезает несколько кусочков чёрного хлеба и тоненьких, просвечивающих ломтиков сала. Делает маленькие бутербродики.

– Пока пельмени варятся, – говорит он и наливает себе рюмку.

Выпивает и заедает хлебом с салом.

– Бери, не стесняйся.

Я беру. Какое уж тут стеснение. Отличное сало, как я люблю… Вода закипает и Большак забрасывает пельмени и наливает ещё рюмку.

– Юрий Платонович, – говорю я. – Не пойму я, как вы-то среди этих рож оказались? Вам не противно с этими Игорёшами да товарищами Ефимами дела вести? Они же, честно говоря, довольно мерзкие твари. Если бы вы с Любой не были в их схеме, они бы поехали сегодня в холодные мрачные чертоги. Я ведь до вчерашнего вечера так и хотел поступить.

– И почему не поступил? – спрашивает он.

– Да потому что вы оказались Деточкиным, а я не оказался Ефремовым. Вы догадались, кстати, что это я на производство проник? В Атаманке.