Окно мутно подсвечивается старым фонарём, стоящим у входа в спальный корпус и мне кажется ещё немного и оно начнёт звенеть от промозглого и заунывно-холодного ветра, беснующегося снаружи.

Я плотнее укутываюсь в синее, солдатское одеяло и пытаюсь дотянуться носком до чуть тёплой батареи, увешенной носками и трусами. Что-то тяжёлое и влажное падает мне на ноги. Это то, что не поместилось на сушилках. Но неважно, где вы будете сушить свои вещи. Одинаково плохо сохнут они везде.

Это происходит из-за сырости, от которой невозможно скрыться. Разве что в котельной, но туда таким салобонам, как я, ходу нет. Сырость пришла вместе с холодом и расположилась у нас по-хозяйски. Если честно, то я даже не знаю, что хуже: сырость с её чёрной плесенью, тяжёлым, удушающим, густо-сырым запахом или стылый, парализующий движение и даже всякую мысль холод, от которого, как и от сырости невозможно укрыться нигде.

Холод пробирает непросто до костей, до самого мозга. Он блокирует любой порыв к активности. Я когда-то читал фантастический рассказ, где люди на космическом корабле долгое время находились в анабиозе. Это такое состояние, в которое вводится организм для приостановки и как бы замораживания его жизнедеятельности. Мне почему-то кажется, что оно очень похоже на наше теперешнее. Поэтому мне даже нравится, что мы так много работаем и тренируемся. В мастерских и спортзале хотя бы на время забываешь о холоде.

В мастерских, все мы подчиняемся воспитателям, они выдают наряды, следят за дисциплиной и выполнением нормы. На втором месте физподготовка. С пятого класса, вводятся нормативы, которым необходимо соответствовать. Те, кто с этим не справляется, получают штрафные баллы и отрабатывают их на самых унизительных работах: уборке территории, классных помещений, навоза на ферме; а ещё в прачечной, на сортировке грязного белья и чистке санузлов.

Уроки, понятное дело, у нас тоже проводятся, но роль учёбы всё-таки третьестепенная и носит больше, как бы это сказать, прикладной характер.

Вообще распорядок наш такой: после шестичасового, ежедневного подъёма, утреннего построения, часовой спортивной разминки и завтрака, мы занимаемся в школе с девяти утра до часу дня. После чего мы оставляем учебные классы вплоть до завтрашнего дня, идём в столовую на обед, а затем до пяти вечера трудимся в мастерских.

Очень быстро покончив с лёгким ужином, с шести до половины девятого мы переходим под руководство тренеров и занимаемся в спортзалах под наблюдением всё тех же воспитателей, многие из которых являются чернопогонниками. С половины девятого до половины десятого – политчас, после чего – 30 минут личного времени до отбоя: привести себя или вещи в порядок, постирать, написать письмо. Но последнее делают только младшие, пятиклашки, например. У нас почти никто писем не пишет, даже те, кто из-за штрафных баллов оказывается в красной зоне. Потому что всё исходящее из учреждения проходит чернопогонную цензуру. А кому охота, чтобы твои письма читали?

Итак, я принял решение бежать на Юг. Учебный год всё равно скоро заканчивался, мы уже были аттестованы, и со дня на день должна была начаться трёхмесячная трудовая практика.

План мой в самых общих чертах – выглядел так: самое главное, и оно же самое сложное – это добраться до любой населённой точки Большого Юга и разыскать дядю Андрея. Он ведь не может жить там с семьёй нелегально, на политчасе нам рассказывали, что все беженцы, желающие получить официальный статус, обязаны пройти регистрацию.

Конечно, иммиграция не приветствовалась, но и не воспрещалась, как ещё недавно. И хоть таких людей, решивших переехать на ту сторону Юга, всё ещё называли предателями, но поезда с беженцами, ходили исправно, не реже двух раз в месяц.

И ещё: мой дядя Андрей – не предатель, я это точно знаю. Он просто не был согласен с тем, что стало происходить в стране. И он пытался говорить об этом, но ему не давали. Его сняли с работы, дважды арестовывали, а потом вообще предложили уехать. Он так и поступил. Я думаю, не потому, что он испугался. Дядя Андрей пошёл на это ради своей семьи.

И стал ждать своей очереди на Южный поезд. Ах да, вы, наверное, не знаете, но так просто на этот поезд не попасть. Сначала нужно встать в очередь и получить номер. А для этого нужно пройти кучу тестов, то есть проще говоря – отбор. Человека ведь нужно проверить: ничего ли он не должен, не нарушил ли закон, пытаясь теперь скрыться. Ну, и прочее. Честно говоря, я не очень-то в теме. Тем более что взрослые по понятным причинам стараются об этом особенно не распространяться. Я только вроде слышал, что этих очередей несколько. Больных там или, например, кредитованных ставят на очередь, кажется, совсем на других условиях. У дяди и тёти, я знаю, были пятизначные номера. И выезда они ждали несколько месяцев, хотя могли уехать раньше. Им предлагали, но дядя отказался и ждал на общих основаниях.

Так что, я уверен – он не станет нарушать закон и обязательно зарегистрируется, а это значит, что найти их будет всё-таки возможно.

А когда ему станет известно, что его любимая сестра в больнице, и вообще всё становится только хуже, он обязательно нам поможет. Я в этом не сомневаюсь, потому что мой дядя очень хороший человек.

Ну а если ничего не выйдет… Что ж, тогда я вернусь… И даже если меня хватятся, то всегда можно сказать, что я заблудился, нарвавшись на лагерь беглых, потому как нарочно петлял, запутывая следы.