– Я… нет, высыпаюсь… просто они говорили, – вяло, спросонья оправдывалась Калерия, видя, что объяснять – пустое дело.

Изувеченные персонажи картин были на положенных им местах, немые и недвижные. В зале царила тишина.

– Значит, так, подруга: бери себя в руки. Никаких снов, тем более с криками, – предупредила соседка и ушла в свой зал.

Так, значит, всё это был лишь сон, кошмарный, но сон. Она вовсе не Говорящая.

Это открытие её немножечко разочаровало, но вспомнив финал сна, облегчение пришло на смену.

На другой день Калерию отрядили в другой зал, где царила совершенно иная эпоха – с героями в париках и помпезных золочёных нарядах. В первые часы ничего такого не происходило, но затем она различила сухой шёпот, затем слова, которые вскоре выстроились в длинные высокопарные фразы. Весть о Говорящей достигла и этих краев.

Она давно не была здесь. Четыре года казались ей уже веками, четырьмя далёкими столетиями, разделявшими «тот» Питер и этот.

Глаша приехала не одна, с мамой. Людмила Владимировна охотно дала согласие, если не сказать больше – выступила «за» всеми руками и ногами. Лишь бы сбежать из родного города пусть даже на неделю, забыть на семь безмятежных дней суету рабочих будней, отдохнуть от надоевшего и временами нестерпимо сварливого зудежа супруга-пенсионера. А Глаша? А она просто соскучилась по милому сердцу граду Петра и жаждала скорейшего свидания с ним.

И вот их путешествие началось с отбытием от местной станции в двухэтажном вагоне поезда, в купе на первом этаже. Глаша, конечно же, забралась на верхнюю полку, с кряхтением и чертыханием, потому что свет выключили двое других пассажиров, залёгших ранее, в Москве. Позже выяснилось: соседи оба мужеского пола, только один – русский, другой – китаец. Ещё позднее за стенкой кто-то протяжно, с надрывом принялся храпеть, да так, что перегородка дрожала. Шуму подбавляли поездные колеса: те с лязгом и воем давили металл рельс – это временами заглушало застеночный храп, изгоняя его, словно беса из одержимого, но спасительного сна не подгоняло.

Утром выяснился ещё один факт: весь вагон в два этажа был забит китайцами, стремившимися, как и Глаша с мамой, в славный Санкт-Петербург. Не то чтобы Глаша что-то имела против этой восточной нации, но всё же ощущала небольшую сумятицу. Словно ты не в своей стране, и поезд мчит тебя по китайским провинциям в глубь, всё дальше от российских просторов и русского языка. Но это сразу прошло, когда двухэтажный лайнер встал в порту Московского вокзала и пассажиры, как довольные пингвины, выбрались на перрон. Сравнение с пингвинами показалось Глаше очень даже удачным, на дворе октябрь, прохладный, с дождями и ночными заморозками, отчего люди кутались в пуховики и вязаные шапки с шарфами.

И они, Глаша и мама, с дорожными сумками, как два косолапых пингвина, которых укачало от тряски в вагоне, направились в отель, номер в котором был забронирован заранее.

Уже лёжа на кровати в номере, спустя пару часов, и бодро щебеча с Людмилой Владимировной, довольной комнатой с высоченным потолком и всеми удобствами, необходимыми при временном проживании, девушка поймала себя на крохотной мысли. Даже не мысли, а зародыше таковой. Ведь Глаша бывала в Питере уже четыре раза до сего дня: один – в далёкой поездке школьным классом, второй – с подругой лет десять назад и два крайних – четыре тому года. И все поездки те пришлись либо на раннюю весну, либо на позднюю осень. Какой-то заколдованный круг получается, точно проклятие: не бывать тебе в Петербурге летом и баста! А зимой? А оно ей надо зимой? То-то.

Нет, даже в октябрьской палитре есть своя чарующая прелесть, размышляла Глаша, выглянув в окно, – то выходило в типичный для петербургских дворов «колодец», тихий, топящий все городские звуки в водах своих. Естественно, никакой растительности в таком дворике нет, ну и что, всё равно – романтика советских времён.

Первый день дался с боем. Это выяснилось ближе к вечеру, когда дочь и мать дали по набережной Фонтанки кругаля, да такого, что пятки горели. Людмила Владимировна пошутила, мол, дочь её загоняет до немочи по питерским улицам, лишь бы побольше насмотреть.

Но на следующее утро мать была как огурчик: крепкая и бодрая. Памятуя её вчерашний кислый вид на последнем километре, Глаша сократила вдвое намеченный маршрут, и после аппетитного завтрака обе выбрались на улицу.

С погодой не то чтобы везло, фартило. Далеко, в родном городке, лило без продыху, а Питер бодрился ненастными облаками, которые мирно себе текли по небесному руслу, лишь изредка роняя тщедушную морось.

С каждым шагом, с каждым переулком, проспектом, проездом город затягивал не спеша прогуливающихся дам. Наверное, он как бог – молодой и бравурный и, уж точно, не выпендрёжник, в сравнении со столицей, та уж старая перечница подле него выйдет. И этот город-бог с любого, кто ступал на его землю, брал дань, без спросу, не зримо. Частичку души. Она, частичка, навеки вечные оставалась там – на тротуарах, на булыжниках мостовых, на лепных фасадах домов, в воздухе. А прореху коварный бог заполнял тихой, ласковой грустью, дремлющей тоской, что гнала назад в Петербург любого, кто хоть раз его воочию лицезрел. И не знала душа насыщения, и тихонько стенала, когда покидала земли молодого божества.

Память – подсказчик души. Кто-то помнил сдобные, лакомые запахи пекарен на Невском. Кому-то в родном городке не доставало сырого ленинградского ветра с примесью Балтики. И всякий раз, вороша запылённое воспоминание в закоулках души, всяк вздыхал, тихо и не заметно для себя, и сладостная грусть окутывала, правда, недолго всплывавшие мысленные образы.

Наверное, эта тоска и призвала Глашу с мамой. Питер был их гамельнским крысоловом, только звук его дудочки тянулся памятью сквозь года.