Тех двоих живичей я пока не убил, но не потому, что Дагна за них попросила. Еще чего! Просто пока они нам не мешают, зато если вдруг будет нужда в жертве или в благодати, так вот они, голубчики, лежат. Ну, и подлечить их пришлось чуток, чтоб не стонали. Живодер с радостью взялся вправлять кости и мазать раны всякой дрянью. Но перед тем мы их обыскали, всё непонятное выкинули, чтоб никакая хитрость не навела за нами погоню.

Я, конечно, порасспрашивал захваченных живичей, и по их словам выходило, будто Хотевит ни сном ни духом не догадывался о замыслах своего рода. Мол, держали его в закрытой горнице, допускали лишь верных слуг да любимицу Хотевита — Зимаву, ничего толком не говорили и поход за Дагной скрыли. Вот только одна загвоздка! Эти живичи нашего языка не разумели, да и мы пока живичский не выучили, потому слова их пересказывала Дагна. Кто знает, правду она говорила или лгала? Что ей стоило переиначить их речи, чтоб Хотевит оказался ни при чём?

Во время этих расспросов Леофсун вдруг спохватился.

— Но если Жирные хотели напасть на хирд, чего же они Кая не убили? Он же к ним в дом пришел, один! Закололи бы и прикопали где-нибудь. Никто б и не узнал.

Я усмехнулся его глупости, а потом вспомнил, кем был Рысь прежде. Откуда рабу-бритту разбираться в обычаях свободных нордов?

Пояснять взялся Простодушный.

— Леофсун, смотри. Вот есть у тебя друг. Позвал ты его на пир к другому человеку, да вот беда, повздорил хозяин с твоим другом и убил его. Как ты тогда поступишь?

Рысь сморщил лоб, соображая.

— Отомстил бы за друга, наверное.

— Иначе и быть не может, потому что ты привел в дом человека, ты отвечал за него. И такое поведение хозяина — это неуважение и к тебе тоже. Кай ведь не напрямую пошел к Жирным, хотя мог бы. Сначала туда сходил Гуннвид-вингсвейт и поговорил с купцами о деле Кая. Если бы Жирные убили Кая, то показали бы Гуннвиду, что ни во что не ставят ни его самого, ни его отца, ни их честь. Всё равно что прийти на остров вингсвейтар и обозвать Стюрбьёрна вонючей ослицей. Даже если бы Гуннвид не захотел ссориться с Жирными, ему пришлось бы мстить за смерть Кая, что находился под его защитой.

— А если бы Жирные убили Кая, когда он ушел из города?

— Тогда можно. Вингсвейтары же дали Каю защиту не навсегда.

Тут уж и я добавил:

— Даже так Гуннвид всё же оставил своих людей при Жирных до утра. Видать, и впрямь не хотел ссоры с купцами.

— И вспомни: Гуннвид приехал в Раудборг не просто так, а на свадьбу Хотевита. Вингсвейтары одним только этим выказали уважение роду Жирных. Как те могли пойти против Гуннвида после такого поступка?

Неторопливое плавание вдоль лесистых речных берегов успокаивало. Даже убаюкивало. Знай себе греби! Хоть шли против течения, но разве оно сравнится с морскими волнами, когда корабль будто дикая коза по горам скачет? Тишь да гладь.

Альрик отказался вставать к правилу, мне тоже не по нраву стоять на корме и вглядываться-вслушиваться в воду: нет ли плавника, не светлеет ли отмель, не показались ли заторы. Потому решили, что днем «Соколом» правит Простодушный, а ночью — Эгиль Кот. Так мы сможем дойти до места в два раза быстрее. И гребли так же: половина ульверов спит, а другая — спины гнет за веслами.

То и дело попадались по пути деревни. Иногда они прятались за холмами и деревьями, выдавая себя лишь старенькими перекошенными причалами, еле виднеющимися из-за камышей. А иногда бесстрашно открывали себя речным путникам, устроившись прямо возле берега. И тогда смерды, загодя предупрежденные глазастыми мальчишками, тащили к причалу короба с ранними грибами, крынки с молоком и мешки с прошлогодней подвявшей репой. Мы брали всё. Серебра нам хватало, не последнее же я отдал за медведя. Да и много ли нужно деревенским? За эрторг можно было взять не один десяток яиц, несколько пахучих кругов сыра, пяток тощих кур и мешок-другой ячменного зерна. Потому по вечерам в котле булькала уже не жиденькая похлебка с травами и ободранным зайцем, а наваристая густая каша.

Дагна хоть и не кашеварила, но старалась быть полезной. Учила меня и Рысь живичскому языку, рассказывала о тех городах, где жила, о ярлах, что звались здесь князьями, о товарах, которые были в ходу. Мне чужая речь давалась туго, я легко запоминал отдельные слова, а собрать в кучу их не мог, зато начал угадывать, о чем говорят меж собой живичи. А вот Леофсун, видать, был с рождения одарен крепкой памятью и спустя седмицу уже вел беседы с Хотевитом, хоть и спотыкался на каждом слове.

Когда я похвалил его за усердие, Рысь с кривой усмешкой сказал:

— Раз уж Фомрир наделил меня таким чудным даром, то я должен уметь его применять. Мало скрыть руны и прикинуться рабом, нужно еще и речь разуметь.

Он все еще считал себя должником, но не перед Альриком или мной, а перед всем хирдом. Чудак, он будто не понимал, что сам давно стал его частью. Даже те, кого мы набрали в Мессенбю, уже накрепко вросли в хирд. Как мы прежде обходились без Коршуна и его дара? Как жили без шуток над простоватым Синезубом? Каждый ульвер хоть раз померился силой с Лундваром Отчаянным, в драке с которым надо было следить, чтоб ненароком не пустить ему кровь. И мы давно выучили все нехитрые песенки, которые так любил насвистывать Свистун.

Мне одновременно и хотелось увеличить хирд, набрать столько же ульверов, и не хотелось ничего менять.

Я то и дело касался своего дара и всякий раз обжигался о тоску, боль и отчаяние, что захватили ту мою часть, где мерцают огоньки. И я не знал, когда же вновь смогу призвать стаю, ведь боль не стихала, а бушевала с той же силой, что и в начале.

— Что мы делаем, когда умирает родич? — спросил Тулле, когда я подошел к нему поговорить о своей беде.

— Мстим? — недоуменно предложил я.