Вот, растила сына, растила, а он взял да и увлекся каким-то призраком. Молодой ведь, живой парень!

Она тихонько приобняла его за плечи и, как смогла ласково, заговорила:

– Ну что ты так убиваешься, Андрюша? Может, это и не Сабинку вовсе нашли, а другую какую девушку…

Андрей повернулся к ней и взглянул с таким укором, что все слова утешения разом выветрились у Ларисы из головы. Поняв, что отвлечь от горестных мыслей его не удается, она предложила:

– Может, ты к Лизавете сходишь тогда? Утешишь ее? Ей тяжелее во сто крат —она же мать.

В конце концов, пусть хоть что-нибудь сделает. Все лучше, чем здесь, как помешанный, над фотографией будет сидеть.

– Сходи, сходи, сынок, – продолжила она, – спроси, не нужна ли ей помощь какая. Она ведь совсем одна осталась. Поучаствуй. Все ж соседка, да и не по-русски это: человека одного в горе оставлять.

Андрей вновь поднял на мать глаза. Только теперь не безнадежное отчаяние, а как показалось Ларисе, благодарность, засветилась в них.

– Да, пожалуй, ты права, мать. Может, я, и правда, ей чем-то помочь смогу. Представляю, что у нее сейчас на душе творится…

– Вот и молодец, сынок. Вот и сходи.

Андрей с трудом, неуклюже, поднялся.

Господи! Все он делает как-то не так, ходит, как увалень. Что за нескладный мужик у меня получился? Нет, чтоб вроде Володьки!

Она давно уже привыкла сравнивать всех парней со старшим своим сыном, но времена, когда он был для нее эталоном, когда подобные сравнения всегда оказывались в пользу Владимира, уже прошли. Сейчас ей не хотелось бы иметь в доме второго такого же Володьку. Но признаться в этом даже самой себе она не решалась.

Андрей же и сам не знал, шел ли он к тете Лизе, повинуясь лишь настояниям матери, или по зову собственной совести. Все эти дни, с тех пор, как обнаружилась в подвале страшная находка, у него все плыло перед глазами, он почти ничего не соображал.

Дверь в квартиру, где когда-то жила его одноклассница, была приоткрыта.

Зачем я пришел сюда? Не надо бы мне этого делать – малодушно запротестовало в нем что-то, едва он взялся за ручку двери. Но все же, собравшись с духом, он постучал и переступил порог.

В этих комнатах ничего не изменилось, разве что окна были занавешены плотными шторами, отчего стены и вся обстановка казались призрачными, ненастоящими. В воздухе стоял невыветриваемый запах сердечных капель.

Андрей сделал несколько шагов и остановился. Глаза не успели привыкнуть к полутьме, царившей в комнате, он пребывал с минуту в нерешительности и вдруг, по едва ощутимому слабому движению, понял, что совсем рядом, прислонившись к стене, стоит женщина. Но он продолжал молчать, не в силах произнести ни слова. Да и что можно сказать матери, горе которой несравнимо ни с чем? Так и стояли они друг против друга в полном молчании. Наконец, Елизавета Вильямовна грустно и очень тихо спросила:

– Что, Андрюша, хоронить будем нашу девочку?

– Теть Лиз, – выдавил из себя Андрей, с трудом сглотнув комок в горле, – может, это все-таки не Сабина?

Женщина печально покачала головой:

– Сабинка это, Андрюша, Сабинка. Я ее по платью узнала. Да и кому ж еще быть-то? Сам ведь знаешь – пять лет от нее ни слуху, ни духу… Ты ведь в одном классе с ней учился?

– Да, – кивнул Андрей и с неожиданной для самого себя горячностью вдруг выпалил: – И одну ее любил!

Его, такое отчаянное и запоздалое, признание доконало женщину. Она охнула, покачнулась, оперлась на Андрея и слезы, до сих пор сдерживаемые, потоком хлынули из ее глаз.

– Теть Лиз, – решился заговорить Андрей, поддерживая ее одной рукой, – может, вам нужно чего? В магазин сходить, или в аптеку. Вы только скажите,

– Спасибо тебе, сынок,– всхлипнула Елизавета Вильямовна, отстраняясь. – Ты за меня не переживай, я ничего, я… Я скоро к Сабиночке пойду, к доченьке моей… Вот похороню мою девочку, хоть могилка у нее теперь будет, будет, куда цветочки принести. А там и сама, Бог даст, лягу с нею рядышком. Не для чего мне на этом свете задерживаться. А ты, – она ласково, утешительно взглянула на него, – ты живи, Андрюша… Не печалься ты со мной, не изводи себя. Мое это горе. А ты молодой совсем, тебе еще жить и жить. Ты иди, иди, мой свет.

Уйти, конечно, хотелось. Даже не уйти – убежать со всех ног от этого отчаянного, безысходного горя, от смертной этой тоски – на улицу, к свету, к жизни! Тете Лизе уже все равно ничем не помочь, дочь никто ей не вернет…

«Да что это я! – одернул сам себя Андрей. – Что же я живого человека-то хороню?»

– Вы, теть Лиз, если что… если надо будет помочь… – пробормотал он.

– Конечно, Андрюша, конечно, я тебя попрошу, – отозвалась женщина. – Ты не волнуйся.

«Не волнуйся»! Такая беда у человека, а она еще меня утешает!