Борис сбегал снова за вином. Он обнял Чередойло и предложил тост на брудершафт. Его магнитом притягивало ее красивое лицо, которое в полусвете выглядело просто восхитительным. Страстные полные губы, волною вздымающаяся от волнения грудь, белоснежная лебединая шея приводили его в восторг. Он решил, что наконец набрел на образец неземной красоты, которую он полюбит навсегда. Они, переплетя руки, выпили на брудершафт.

– Я почувствовал в вас нежное создание красоты, – сказал он, и тут они услышали, как в квартире заиграла музыка. Лена пригласила на танец Волгина и Маню Рогову, и они втроем стали танцевать.

– Пойдемте и мы танцевать, – предложила Чередойло, отставляя руку с фужером, и уронила его. Послышался мелкий хруст разбитого хрусталя.

– Это на счастье! – зашептал Борис, и тут она почувствовала, как его дерзкая рука предалась вольному чувству любви, прохладным ветерком скользнула по ее бедрам. В мгновение он задрал ей юбку. Она оказалась в западне. Чередойло слабо сопротивлялась, но он был настойчив. Кричать, звать на помощь неловко. Не может же она, взрослая женщина, пожаловаться, что друг Волгина лапает ее.

Лена отворила дверь и сказала:

– Ребята, второе подано. Борис, Валерия, кушать.

Она внимательно осмотрела на прильнувших друг к дружке Бориса и Чередойло и отошла к столу. На кухне она сказала Волгину:

– Вот что, Вова, чтобы этих Чередойло и Бориски, чтобы этих духу у нас дома не было!

– Леночка, Леночка, но так случилось, – пробормотал Волгин и крикнул, обращаясь к балкону: – Ребята, давайте кушать!

На балконе Борис, целуя Чередойло, спрашивал:

– Ты меня любишь? Я тебя – да. Ты меня любишь?

– Да, – прошептала она, полагая, что ей больше в такой ситуации и говорить-то нечего.

После чая еще немного послушали музыку и начали собираться по домам. Когда они остались одни, Лена назидательно сказала мужу:

– Приличный человек здесь один – Маня Рогова. А Чередойло – проститутка! От нее похотью несет за версту! А Борис – настоящий козел. Недаром его бросила даже шлюшка Аллочка. Но я хотела сказать, что у нас игры кончились, мы ждем ребенка – наше продолжение, у нас семья, и я тебя люблю. Слушай, стоило мне прийти к дедушке, – перешла она неожиданно к другой теме, – как раздался телефонный звонок и опять – премерзкий голос. Тот самый, который говорит «шволошь». После этого вдруг дедушка говорит: «Если со мной что случится, знай, квартиру я перевел на тебя, вещи, дача, ордена и награды – все тебе. Похорони, говорит, меня в простой солдатской шинели, которая лежит в шкафу, хотел отдать в музей, но передумал».

– Этот голос, это «шволошь», Вова, я боюсь. Пойдем завтра к дедуле, посоветуемся. Давай ротвейлера заберем к нам, он не слабее черного Рота. Теперь я боюсь за ребенка, не за себя. Попрошу дедулю, чтобы пистолет мне разрешили носить.

Они, не выключая света, лежали в постели и беседовали. Когда раздался звонок, она взяла трубку и протянула мужу. В трубке послышался возбужденный голос Бориса Горянского:

– Послушай, Володь, извини, что так поздно, но та женщина Валерия просто, знаешь, не устояла против меня. Ты все говоришь, что, мол, годы-годы, а я вот скажу тебе, что они ничего не значат. Поехала ко мне. Потом, правда, позвонила Алла, попросила разрешения приехать завтра с утра, чтобы забрать кое-какие детские вещи, пришлось ее отправить сегодня. И правильно сделал, завтра мне с утра торговать. Но баба, скажу тебе, что надо! Сколько ей лет? Не больше тридцати на вид. Слушай, она мне говорит, что полюбила меня самой возвышенной любовью с первого взгляда! Врет, конечно!

– Борис, мы тут уже спать легли, – засмеялся Волгин. – А сколько лет ей, так мы вместе с ней учились, только она на другом курсе. Вот и считай. Я был на первом, а она на третьем. Ты ее видел, помнишь, в столовой в общежитии. Ну, бывай, старик. Извини, уже поздно.

На следующий день они поехали, как и собирались, к маршалу, который их принял в своем замусоленном халате, растоптанных шлепанцах. Весь бледный, дрожавшими руками он разводил какие-то пахучие лекарства в мисках, тыкал в них мордами отворачивающихся собак. Полина болела. Она в своей комнатке лежала на постели и постанывала.

– Вчера ходил гулять вечером, собаки нашли какое-то дерьмо, никогда не ели ничего во время прогулок, а тут стали лизать. Я их гнать. Поздно. И вот на теперь, отравились, смотри, глаза закатывают кроме Родика, – жаловался маршал, поглаживая афганскую борзую, любимую его собаку. – Вызвал ветеринара. Он прописал вот это дерьмо вонючее, которое не токмо собака, человек кушать не станет. Вишь, борзая скулит, ведь умирает. Вижу.

Маршал тут же принялся рассказывать о чудовищной коррупции в коридорах ЦК, о Горбачеве и о том, что если кто и спасет Советский Союз, то только боеспособная армия.

– Прольется кровь, кто-то станет для кого-то жертвой, – в задумчивости проговорил Волгин. – Власть удерживают на крови.

– Что делать, – вздохнул маршал.

– Дедуля, а где Безмагарычный, верный твой друг? Пригласи его, я по нему соскучилась уже. Жил бы у нас, все легче было бы.

– О, Леночка, не говори. Он умер. Направился ко мне за бутылочкой, знаешь, а по дороге умер, сердце отказало у старого вояки. Любил меня. Пил, как военный, умер, как военный; прилег и без единого слова умер. Настоящий герой! Как умру, то похороните, внученька, в серой моей солдатской шинели. Мы с бабушкой очень любили эту шинель. В ней я и познакомился с твоей бабусей.