Как ни стараются «печатник» Висковатый и казначей, боярин Фуников, огородить царя от иноземцев, – нет тебе! Лезут, словно бесы. Один пастор взялся переводить «Ливиевы гистории» и «Цицеронову книгу», другой – «Светониевы гистории о царях». Особенно угодил царю один католический поп, переведя на русский язык «Тацитовы гистории», «Книгу римских законов» и «Кодекс конституций императора Феодосия».

Иван Васильевич любил слушать чтение комедий Аристофана и «Энеиду» Вергилия.

Все эти рукописи писаны были на тонком пергаменте в золоченых досках. А присланы по просьбе царя германским императором.

«Господи! Господи! – Чернец Никифор перекрестился. – Обо всем передумаешь, все вспомнишь, когда тебе не спится, а все же: где найти эту проклятую эфиопскую книгу? Гнать надо в шею всех этих непрошеных советчиков. И без них бы книги перевели. Что, у Москвы своих толмачей нет? Есть! Да еще какие!

Вон дьяк Гусев не хуже немцев перевел «Пиндаровы стихи» и «Гелиотропы». Царь, когда читает эту книгу, отплевывается. Уж очень она бесстыдная, греховная. Однако он берет ее в свои покои часто. И царице не раз, говорят, читал. И смеялся над царицыным смущением».

«Буде тебе, инок Никифор, кости людям перемывать! Подумай-ка лучше: что ты теперь скажешь царю об эфиопской книге?» Вот уже утро брезжит, заря занимается; уже через узенькие башенные окна осветило золотые корешки книг; мыши угомонились в подполье; загудели колокола.

Чернец опустился на колени. Принялся добить лбом деревянный пол. «Господи, отврати гнев батюшки государя от смиренного инока Никифора!»

В ту минуту, когда чернец, совершенно раскиснув, в неподвижности уткнулся лбом в шершавый пол и читал про себя молитву, в книгохранильницу вошел кто-то. Никифор сердито рванулся с места, вскочил, оглянулся: «Боже мой! Батюшка Иван Васильевич!»

Чернец пал ниц перед царем.

– Богомольный ты, видать... Добро! У Бога милости много.

– Господом Богом да пресветлым государем земля наша держится и человеки щасливы!.. – пролепетал Никифор. (Чернец знал, как польстить царю.)

Иван Васильевич рассмеялся.

– Мудро изрек. Не попусту, голова, сидишь у моих книг.

Иван Васильевич осмотрелся по сторонам. Первые лучи солнца легли на его лицо. Царь зажмурился, сказав:

– К весне, видать, время идет. Господь Бог милостив к нам.

Перекрестился.

– Вставай! Негоже чернецу-книжнику, будто щенку, перед царем пластаться. Дай принесенную мне в дар книгу каноников польских.

Никифор быстро отыскал ее в одном из шкафов. С глубоким поклоном подал царю.

Иван Васильевич сел на скамью, прочитал вслух по-польски начало книги и покачал головою:

– Блудословие! И здесь еллинское блудословие!.. Много соткано лжи о прошлых временах. Пишут страсти о покойниках и славословят живых. Всю старовечность русскую охаяли! Легкодумы! В непочитании предков ржавеют сердца, оголяется разум.

Царь усмехнулся.

– Придут времена: и царя Ивана будут... Ладно! Чего глаза таращишь? Сию книжицу я унесу с собой... Ну, а эфиопскую премудрость раздобыл ли?

Чернец упал на колена:

– Помилуй, великий государь! У того грека, что указал мне Висковатый, книги той не было.

Иван Васильевич нахмурился:

– Не давал ли ты слова мне, будто найдешь?..

– Давал, великий государь, прошу прощения!

В воздухе мелькнул посох царя. Сильный удар пришелся по самой спине чернеца.

– Коли не можешь, молчи! Всуе не болтай. Не угодничай! Книжица та нужна мне...

– Винюсь, батюшка наш, государь Иван Васильевич!

– Как часто слышу я: «винюсь» да «винюсь»!.. Вину сотворить легче, нежели служить царю правдою. Не был я рабом, но научился через вас ненавидеть ложь, бояться обмана. Кабы я был рабом после того, как я царь, а ты бы стал царем – смиреннее, правдивее, честнее меня ты бы не нашел раба!.. Давши слово, держись его безотступно. Да не будь легковерен. Не верь попусту.

Никифор со слезами в глазах слушал Ивана Васильевича, оборвав свой жалобный лепет.

Царь взял с собою книгу и, хмурый, недовольный, вышел из помещения Постельной казны.

В штаденовской корчме разливанное море. Не пьет только громадный пес, примостивший в углу, близ стойки хозяина, да голый человек с деревянным крестом на груди. Глаза у пса слезливо-презрительные, весь он – кожа да кости; дрожит, жмется к голому, словно выталкивает его из корчмы. Голый грязен, волосат; лицо, распухшее от пьянства; глаз почти не видно; временами пес облизывает плечо голому, заглядывает ему в лицо. На них никто не обращает внимания, разве только плюнут или выплеснут недопитое в их угол.