XXV.

Первое известие о предании Матова суду было получено в "детской" клуба вечером. Город еще ничего не знал, а клубные завсегдатаи уже обсуждали событие на разные лады. Войвод метал банк, когда услышал эти переговоры. По его мнению, судьба Матова была решена. Он сохранил свой вежливо-неприступный вид, продолжая игру. В душе он очень жалел Матова, погибавшаго исключительно благодаря своему легкомыслию. -- Бережецкий -- молодец,-- одобряли враги Матова.-- Так обставить дело -- это не шутка. Главное, режет человека пустяками... И Семибратов влопался. Другие жалели Матова и доказывали, что присяжные не могут его не оправдать. К числе последних был и старичок Окунев, раньше говоривший совершенно другое. Поднимался вопрос и о том, будет Матов бывать в клубе попрежнему или благоразумно будет сидеть дома. -- Пока дело у следователя, он такой же человек, как и мы все,-- говорили клубные юристы.-- Еще вопрос, как разыграется дело... Все будет зависеть от присяжных. -- Но все-таки есть уже подозрение, которое признано прокуратурой... Один этот факт достаточно говорит за себя. Значит, суд находит, что Матов мог совершить подлог... -- Позвольте, это нужно доказать. -- Ну, это другое дело. Оправдывают заведомых убийц... Это оправдание не есть доказательство для общественнаго мнения. -- Все это формализм... Если бы разобрать дела каждаго, нашлись бы и не такия правонарушения. Мы их все знаем и молчим, потому что это не наше дело. Кто Богу не грешен... Самыми строгими оказались именно те, за кем были именно такие нераскрытые грешки, а подлоги -- это такая простая вещь, которая практиковалась чуть не каждый день. Всех интересовало, как отнесется к этому инциденту Лихонин, который тоже был не без греха и тоже состоял под судом. Сибирский магнат только пожал плечами и улыбнулся. -- Я удивляюсь, какие пустяки вас интересуют,-- заметил он с ленивою улыбкой.-- Если бы Матова обвинили и если бы его отправили в места не столь отдаленныя, то-есть к нам, я с удовольствием предложил бы ему место на своих заводах. Таких людей нужно уметь ценить. У меня половина служащих из ссыльных, и я не имею права быть ими недовольным. -- Вот если бы сибирским судом его судить,-- прибавил кто-то,-- лет бы на двадцать можно было затянуть дело... А там, за смертью обвиняемаго, все было бы предано воле Божией. -- Да, сибиряки еще пожалеют о своих старых судах, когда отведают суда скораго. Сибирские старые суды -- притча во языцех, и всем сделалось весело. Сибирския судебныя дела переходили из одной инстанции в другую, по весу, считая пудами, и достигали иногда почтеннаго обема пудов в двадцать. Посыпались анекдоты, и всякий считал долгом разсказать какой-нибудь редкий случай... Возвращаясь домой, Войвод решил, что ничего не скажет жене. Дело Матова ее вообще волновало, и он не желал портить настроения. Все равно через несколько дней она узнает все, и он избегнет неловкаго обяснения. Подезжая к своей квартире, он увидел в столовой свет,-- значит, Вера Васильевна еще не спала. -- У них гости,-- обяснил в передней Марк. -- Кто? -- Анна Евграфовна и Николай Сергеич... Получалось что-то невероятное. Недоставало только, чтобы явился Гущин. -- А, это ты, папа!..-- встретила мужа Вера Васильевна. По ея лицу Войвод заметил, что она, хотя и была несколько возбуждена, но вообще в хорошем настроении. Матов пил кофе, то-есть, вернее, какой-то ликер. Он имел довольный вид человека, у котораго хорошо на душе. -- Поздравьте меня, Иван Григорьевич,-- проговорил он, здороваясь с хозяином.-- Вероятно, вы уже все знаете. -- Да, кое-что слышал... -- Самое скверное -- неизвестность, а сейчас я -- величина совершенно определенная. Должен отдать честь Игнатию Борисовичу: он обставил дело дьявольски ловко! Анненька, опустив глаза, ощупывала бахромку чайной салфетки. Девушка сегодня была как-то особенно мила, и Войвод удивился, что у нея руки совершенно холодныя, как "ледяшки". "Какая милая девушка",-- невольно подумал Войвод, невольно удерживая в своей руке холодненькую ручку Анненьки. И Матов тоже был сегодня как-то особенно мил. Он был именно самим собой. Войвод застал уже конец ужина, и Марк предоставил в его распоряжение только остатки -- холодную дичь и ростбиф. -- Сейчас я, до некоторой степени, знаменитость,-- говорил Матов, прихлебывая из рюмки ликер.-- Что поделаете, если уж так складывается судьба! -- Не судьба, а жизнь так складывается,-- заметила Вера Васильевна.-- В своей судьбе мы сами виноваты... -- Я и не думаю кого-нибудь обвинять,-- ответил Матов.-- Напротив, мне даже жаль этого беднаго Семибратова, которому придется расплачиваться за чужую неосторожность. Впрочем, об этом не стоит говорить, как не говорят о семейных делах. Анненька все время молчала, а потом поднялась и начала торопливо прощаться. -- Куда вы торопитесь, Анненька?-- удивилась Вера Васильевна. -- Ах, мне нельзя. Да и папа ждет... -- Я могу вас проводить,-- заявил Матов. Когда они вышли в переднюю, Войвод заметил, что жена следит за Анненькой ревнивыми глазами. Вот извольте понять женщину, когда она меняется каждыя пять минут. Матов что-то сострил, надевая шубу, и, кажется, не хотел замечать, что делается кругом. -- Ах, как я его ненавижу!-- проговорила Вера Васильевна, когда за гостями затворилась дверь. -- За что?-- машинально спросил Войвод. Вера Васильевна посмотрела на него непонимающими глазами и только улыбнулась. Что он такое сказал? Неужели он, муж, не понимает, как она любит этого человека?.. Ночь была темная и ветреная. Сухой снег переносило с одной стороны улицы на другую, как песок. Кое-где жалко мигали керосиновые фонари, нагоняя тоску. Сани были узкия, и Матов поддерживал правою рукой прижавшуюся к нему Анненьку. -- Что вы молчите, барышня?-- спросил он. -- А вас это интересует?-- тихо ответила она.-- Да? -- Как всегда... -- Не лгите... Для вас я -- несуществующее лицо, Николай Сергеич. Бывают домашния собачки, любимыя кошечки, к которым мы привыкаем,-- так и я для вас. -- Вы не совсем правы, Анна Евграфовна... Ночной извозчик плелся с мучительною медленностью, точно задался специальною целью исчерпать до дна терпение своих седоков. В одном месте он хотел сделать поворот, но Анненька его остановила: -- Налево, извозчик! Матов хотел спать и не понимал, что за фантазия пришла в голову Анненьке возить его по пустым улицам спавшаго города. А впрочем, не все ли равно... Он покрепче закутался в свою шубу и в одном ухабе, чтобы удержать Анненьку, прижал ее к себе совсем близко, так что ея лицо очутилось совсем близко к его лицу. Она молча смотрела на него такими большими и покорными глазами. Он хотел немного отодвинуться от нея, но девушка схватила его за руку и прошептала: -- Нет, сегодня ты мой... Много раз в жизни Матову приходилось разыгрывать маленькие романы, но сейчас он как-то испугался. Для него Анненька была ребенок, с которым самое большее можно было пошутить. А она заговорила с ним, как женщина. Он даже не нашелся сразу, что ей ответить. -- Мой, мой...-- шеитала Анненька, пряча свою головку у него на груди. -- Анна Евграфовна... -- Нет, нет, не нужно... Не убивайте меня. Я знаю, что ты меня не любишь... Но я счастлива... Я буду ходить за тобой, как твоя тень... Бедная, глупенькая Анненька, ведь ее нельзя не любить!.. Она такая хорошая... Ее нужно пожалеть, приласкать, приголубить, утешить... Она обхватила его шею руками и покрыла лицо безумными поцелуями. Никакой вор, вероятно, не чувствовал себя таким вором, как сейчас чувствовал себя Матов. Недоставало только этого... -- Анненька... -- Милый, милый...-- шептала опав изнеможении.-- Только одно слово... Всего одно слово... Ведь я ничего не требую, мне ничего не нужно... Пожалей бедную, глупенькую Анненьку, которая сейчас счастлива. Ради Бога, молчи!.. Не нужно слов. О, как я безумно счастлива...

XXVI.

Бурное поведение Анненьки настолько смутило Матова, что он решительно не знал, что ему делать с ней. Обезумевшая девушка и плакала, и смеялась, и повторяла свои безумныя признания. -- Ник, мой милый Ник, ведь это не сон? Да? Я сейчас хотела бы умереть, умереть именно такой, какая я есть: чистая, любящая, счастливая... Ник, ведь тебе немножко жаль меня?.. Такая глупенькая барышня и такия слова говорит... -- Анненька, если бы немножко благоразумия... -- А, ты испугался?!.. Ха-ха... Такой большой, такой умный и вдруг испугался бедной, сумасшедшей девушки. Ник, ведь любовь -- страшное несчастие... да? А мне нисколько не жаль себя... Было уже поздно, и Анненьку необходимо было доставить домой. Вероятно, доктор уже ждал ея возвращения со свойственным ему нетерпением. Но Анненька не позволяла повернуть извозчика. -- Анненька, послушайте, ведь он все слышал...-- шепнул Матов, показывая глазами на извозчика.-- Так невозможно. Мы сейчас остановимся и пойдем пешком. Анненька сразу присмирела. Когда разсчитанный извозчик уехал и они остались вдвоем на тротуаре глухой улицы, Анненька присмиревшим голосом заявила: -- Я не хочу домой, Ник... У меня нет дома. Дайте мне умереть на улице... Матов имел неосторожность засмеяться. Анненька отскочила от него, как ужаленная, и быстро зашагала но тротуару вперед, так что Матову пришлось ее догонять. -- Анненька, вы разсердились на меня? Она не отвечала. Так они дошли до самой квартиры доктора. Анненька остановилась на углу улицы, перевела с трудом дух и проговорила: -- Теперь вы свободны... -- Анненька, простимтесь по-хорошему,-- заговорил Матов.-- Если хотите, я, право, вас люблю, насколько могу любить... Она засмеялась, посмотрела на него такими грустными глазами и ответила: -- Все, что угодно, кроме милостыни... Боже мой, что вы наделали?!.. Для вас я ребенок, дурочка, игрушка... Не протянув руки, Анненька побежала к своему дому, и Матов слышал, как она глухо рыдала. Он стоял и смотрел, как она подбежала к своему подезду, торопливо дернула за звонок и сейчас же скрылась в дверях, как ночная тень. Очевидно, доктор ее ждал. Матов зашагал к себе, повторяя: "Бывают сны, а наяву чудней... А все-таки какая она милая!.. Нет, решительно, кажется, все несчастия сговорились, чтобы преследовать меня... Недоставало только этого милаго безумия". На звонок Матову долго не отворяли. Потом за дверью послышался осторожный шепот. -- Кто там? -- Как кто?-- начал сердиться Матов.-- Отворяйте же... -- Барыня не приказали... -- Что-о?.. Взбешенный Матов начал стучать в дверь кулаками. На шум из-за двери послышался голос уже самой Ольги Ивановны: -- Ваши вещи я отправила в гостиницу "Перепутье" и заплатила за номер за целый месяц... -- Ольга, да ты с ума сошла?!.. Я сейчас потребую полицию, если ты не отворишь... Опять шопот. Матов узнал уговаривавший голос Парасковьи Асафовны. Старушка отворила ему и дверь, а Ольга Ивановна скрылась. -- Вы, кажется, все здесь с ума сошли!-- ругался Матов, раздеваясь в передней. -- Ох, и не говори, голубчик,-- стонала старушка.-- Последняго ума решилась... Письмо какое-то у тебя на столе, а Ольга Ивановна его прочитала. Ну, потом и пошла куролесить... и пошла, и пошла... -- Какое письмо? -- А я почем знаю... Неграмотная я, так для меня все письма одинаковы, как перо на курице. Ох, горе душам нашим!.. Письмо было адресовано на имя Матова, но конверт оказался разорванным, и на самом письме стояла приписка карандашом, сделанная рукой Ольги Ивановны: "Все верно, а Николай Сергеич обманщик и негодяй". Письмо было анонимное и писано неизвестным Матову почерком, очевидно, измененным. "Ник, вы попались в ловушку,-- писал анонимный автор,-- и попались очень некрасиво. У вас много врагов, но есть и друзья, которые вас жалеют и желают открыть вам глаза. Вы должны знать, по крайней мере, имя человека, который вас погубил. Это -- Вера Васильевна... Сначала она поссорила вас с Бережецким, а потом научила его поднять именно маленькое и ничтожное дело. Из большого процесса вы еще могли вывернуться, и даже вывернуться с некоторою помпой, а грязненькаго маленькаго дела присяжные вам не простят... В этом вся суть. Общественное мнение против вас тоже на этом основании... Бережецкий продолжает бывать у Войводов и, вероятно, получает надлежащия инструкции, как поступать дальше. Еще раз: берегитесь Веры Васильевны, как огня. Ваш доброжелатель". -- Да, недурно!..-- пробормотал Матов, обращаясь к стоявшей в дверях Парасковье Асафовне.-- Вот что, старушенция, дайте-ка мне из буфета графин водки... -- Голубчик, Николай Сергеич... -- Не разговаривать!.. В буфете произошла настоящая борьба между теткой и племянницей. Ольга Ивановна старалась вырвать из рук старухи графин и кричала: -- Не позволю у себя в доме скандалы строить!.. Я при собственном капитале и ничего знать не хочу! Он напьется и зарежет меня... -- Оля, ведь он твой муж. Как ты смеешь препятствовать!.. -- Какой он муж! У него женой теперь подсудимая скамья. Отлились, видно, мои слезы... -- Оля, побойся Бога!.. На шум голосов вышел Матов, молча вырвал графин из рук жены и ушел с ним к себе в кабинет. -- Я тебя завтра же прогоню!-- шипела Ольга Ивановна. -- Меня? Ну, это уж невозможно... Кроме паперти, мне и итти некуда... Тоже скажет! Матов ходил в кабинете из угла в угол и пил водку рюмка за рюмкой, ничем не закусывая. Он сбросил сюртук, сорвал душивший его галстук и разстегнул жилет. -- Да, недурно!..-- повторял он одну и ту же фразу, повторяя в уме анонимное письмо.-- Доброжелатель... Ха-ха!.. Очень недурно'.. Кругом все доброжелатели. О, милые люди, как вы все ошибаетесь!.. Нет, Матова не так-то легко похоронить! Когда Матов выпил пол-графина, у него явилась мысль: а что, если этот "доброжелатель" прав? Ведь все возможно... Водка сегодня не пьянила Матова, как он ни старался напиться. -- Верочка, ужели и ты?-- думал он вслух.-- Другие, по-своему, может-быть, и правы... Но все эти "другие" не стоят твоего мизинца. Ах, Верочка, Верочка!.. Потом Матов вспомнил о сегодняшнем обяснении Анненьки, и ему стало жаль бедную девушку, помещавшую свой капитал совсем не в том балке. А ведь какая она хорошая, сколько в ней нетронутых сил и такой хорошей жажды жизни!.. Как она мило разсердилась, когда он так глупо засмеялся. В такие моменты женщины не выносят смеха... Поведение жены, анонимное письмо, поцелуи Анненьки, любовь к Вере Васильевне -- все перепуталось в голове Матова, по мере того, как графин пустел все больше и больше. Кончилось тем, что он взял ручное зеркало и долго разсматривал свою красную физиономию с помутившимися от водки глазами. -- Бедный, погибший "общий любимец публики"!..-- проговорил он наконец.-- Даже оправдание тебя не спасет, несчастный!.. Он заснул, не раздеваясь, и во сне опять ехал с Анненькой, которая опять целовала его и шептала свои признания, как сумасшедшая, причем ея лицо постоянно менялось.

XXVII.

Ольга Ивановна остановилась на мысли о "своем капитале" и больше ничего не хотела знать. С Парасковьей Асафовной у нея по этому поводу велась самая ожесточенная война. Старуха упорно держала сторону Николая Сергеича и доказывала с наивною уверенностью, что он даже и не может быть виновным. -- А вот на суде-то все и разберут,-- повторяла Ольга Ивановна:-- кто чего стоит, тот то и получит. -- Ну, про суд-то еще старуха на-двое сказала,-- спорила Парасковья Асафовна.-- Как они смеют, безстыдники, этакого человека судить? Николай Сергеич вокруг пальца их обернет... А тебе, Ольга, как будто и непригоже такия слова говорить: не чужой он тебе, Николай-то Сергеич. -- Был муж, а теперь никто. Может, его на каторгу сошлют, так я-то при чем тут? -- От тюрьмы да от сумы, милая, не отказываются... -- У меня свой капитал: муж сам по себе, а я сама по себе. -- Как же ты будешь жить? -- А так, на соломенном положении. -- Ну, и будешь ни два ни полтора... -- И буду ни два ни полтора. Не одна я такая-то... -- Ох, слабое женское дело, Ольга... Сегодня одна, завтра одна, а потом и пожалеешь совсем чужого мужчину, да еще какого-нибудь брандахлыста, в роде Щепетильникова. Ведь чаем его поила года с два, одного сахару сколько извела, а он вон что придумал... Правду старинные люди сказывали, что, не поя, не кормя, ворога не наживешь... -- У вас, тетенька, все виноваты. Очень уж сладок вам Николай-то Сергеич, ну, и живите с ним сами, да еще дядюшку Артемия Асафыча прихватите. Полная акварель и выйдет. -- Ах, Ольга, Ольга... -- Что же, по-вашему, я должна кормить мужа, как убогаго? Теперь отдали его под суд, практики не будет, а денег у него не бывало; ну, и пусть идет к дядюшке Артемию Асафычу, который ему деньги на игру давал. Заодно уж им расчет иметь... А у меня, слава Богу, свой капитал! Артемий Асафыч точно подслушивал эти переговоры и в одно прекрасное утро заявился собственною персоной, пробравшись через кухню черным ходом. Он имел какой-то умиленный вид, как человек, который пришел на исповедь. Парасковья Асафовна так и ахнула, а Ольга Ивановна встретила гостя без всякаго движения чувств, точно так и должно было быть. -- Вот я пришел-с,-- виновато повторял Артемий Асафыч, приглаживая волосы на Голове и поправляя косынку на шее.-- Да-с, пришел-с... Потому как и мы имеем совесть, и при этом добрый я человек. Можно сказать, единственно от своей собственной доброты страдаю... Уели меня приказные люди! -- Так, так,-- поощряла Парасковья Асафовпа.-- Совет добрый, только твоя доброта вышла хуже воровства... Есть у тебя стыд-то, змей? -- Любезнюющая сестрица, даже весьма вы ошибаетесь, потому как я поверил злым людям -- и только-с. Обидно мне показалось, что Николай Сергеич обобрали у меня все деньги и сами же начали меня избегать, даже в том роде, как будто гнушались... -- Что же ты теперь думаешь делать, добрый человек?-- спрашивала Ольга Ивановна. -- А уж как Бог-с! -- Придется, видно, тебе кормить Николая Сергеича. Будет, я его покормила, а теперь твоя очередь. -- Что же, могу соответствовать, племянница. Мой грех -- мой и ответ. Я, можно сказать, в остервенение зверства пришел и готов-с... -- На словах-то ты, как гусь на воде,-- язвила Парасковья Асафовна, хотя ей и нравилось все, что говорил "змей". -- Бери всего, какой есть мой муженек,-- предлагала Ольга Ивановна, продолжая сохранять спокойствие.-- У меня свой капитал, как-нибудь обернусь и без мужа... -- Что же-с, могу-с,-- смиренно соглашался Артемий Асафыч. -- Вещей-то у него своих не очень много,-- продолжала Ольга Ивановна,-- так я тебе их пришлю... Тятенька не для того мне капитал оставлял, чтобы подсудимаго мужа прокармливать. -- Даже с удовольствием всегда приму Николая Сергеича, ежели они пожелают-с,-- соглашался Артемий Асафыч.-- Что есть и чего нет, значит, все пополам... "Да не змей ли!-- изумлялась про себя Парасковья Асафовна.-- Ведь улестит и меня, старуху... Вот человек тоже навязался!" Матов почти не выходил из кабинета, и Ольга Ивановна злорадствовала по этому случаю, что и высказала дяде. -- Ступай, утешай Николая-то Сергеича! Запали у него все пути-дороженьки. Раньше-то отбоя от гостей не было, а сейчас вышел от ворот -- поворот. Дружкам-то-приятелям, видно, до себя, а он сиди да посиди со своей одной головой... Прежде-то с женой было скучно, а теперь и жене бы рад, а жена не рада... -- Не имею смелости, Ольга Ивановна, чтобы к Николаю Сергеичу глаза показать,-- обяснял Гущин.-- Совесть мучает, и даже весьма-с... Артемию Асафычу, действительно, жилось тошно, и он начал бывать у Матовых чуть не каждый день. Парасковья Асафовна почти примирилась с ним, хотя и сердилась на свою женскую слабость. Ольга Ивановна, действительно, решила выгнать мужа и сделала бы это, если бы неожиданно не приехал сам Лихонин. Сибирский магнат был необыкновенно вежлив и обворожил Ольгу Ивановну своим обращением. -- Заехал навестить Николая Сергеича,-- обяснял он, играя пенснэ.-- Слышал, что он не совсем здоров. -- Нет, кажется, ничего особеннаго... Лихонин просидел в кабинете Матова битый час, и Ольга Ивановна, подслушивавшая у дверей, только удивлялась, что они все время проговорили о самых пустяках. Стоило за этим приезжать! Из других знакомых бывал старик Войвод, котораго Ольга Ивановна уже окончательно не понимала. Ему-то какая печаль? Сидел бы дома да караулил жену, дело-то лучше бы было, а то еще как раз сбежит с тем же Николаем Сергеичем. Парасковья Асафовна тоже ничего не понимала, хотя ей и нравилось, что Войвод никакого вида не показывает ни относительно жены ни относительно Николая Сергеича, -- По городу-то во все колокола про Веру Васильевну звонили,-- обясняла она племяннице,-- а муж-то будто и слыхом не слыхал, не так, как ты. Домашнюю-то беду не в люди тащить. Войвода возмущало то озлобление, с которым сосногорское общество отнеслось к бывшему общему любимцу. Все, точно наперерыв, старались выместить на нем затраченныя напрасно увлечения. Он защищал Матова в клубе и убедился, что неистовствовали главным образом добрые люди, как старик Ерохин. Получалась одна из наглядных несообразностей общественной психологии. Вера Васильевна ничего не знала об этих визитах мужа к Матову. Прямым следствием появления в матовском доме Лихонина было то, что появился и доктор Окунев. -- Забыл ты нас совсем, отец,-- корила его Парасковья Асафовна.-- Так бы и померли без тебя... Доктор имел немного виноватый вид, хотя и старался держать себя непринужденно. Он посидел в столовой, поговорил о погоде и все посматривал, не войдет ли Матов. -- Куда Аннушка-то запропала?-- поддерживала разговор Парасковья Асафовна.-- Слыхом не слыхать и видом не видать... -- Что-то ей нездоровится,-- уклончиво ответил доктор. -- Чего бы, кажется, по девичьему делу нездоровиться... -- Случается... Ольга Ивановна угрюмо молчала "Прискочил все выведать, чтобы потом разнести по всему городу,-- соображала она.-- Вот как лебезит... Ох, уж эти друзья да приятели!" Матов, наоборот, очень обрадовался доктору и долго жал его руку. -- Ну, что новенькаго в городе?-- спрашивал он.-- Я ведь нигде не бываю... Знаете, как-то неловко. -- Пустяки! У вас есть старые друзья, Николай Сергеич, которые и останутся друзьями. -- Благодарю. Признаться, мне и самому как-то не хочется никуда показываться, пока не кончится это дело. Доктор вынес из этого визита одно: именно, что Матов пьет фельдфебельским запоем и, вероятно, напивается на ночь каждый день.

XXVIII.

Первыя испытания для Матова начались с повестки от следователя. Следователь был еще совсем молодой человек, котораго он встречал иногда в клубе и в театре. Появление Матова в камере вызвало немую, очень неловкую сцену. Молодой человек очень смутился главным образом тем, как ему не подать руки знаменитому адвокату. Матов постарался сам, вывести его из этого неловкаго положения и, в качестве опытнаго юриста, помог вести следствие. Под конец допроса следователь вошел в свою роль и даже мог смотреть Матову прямо в глаза. Но самый скверный момент наступил, когда появился для перекрестнаго допроса нотариус Семибратов, потерявший всякое самообладание. Он был бледен и плохо понимал вопросы следователя. Вместе с трусостью, у него явилось скромное желание выгородить себя за счет Матова, очевидно, по заранее составленному плану. Вообще получалась нелепая и глупая сцена. Чтобы не затягивать дела, Матов давал показания от чистаго сердца и ничего не утаивал. Да, вексель был составлен от имени слепого и подписан не им, слепым, а посторонним лицом. Ошибка нотариуса заключалась в том, что он заочно подтвердил этот документ, потому что из-за каких-то несчастных полуторых сот рублей не стоило ехать куда-то на край города. -- Моя вся вина в том, что слепо верил господину Матову,-- повторял нотариус.-- Я даже не имел права не верить ему, как присяжному поверенному... Ссмибратов был отпущен первым и дождался, когда кончился допрос Матова. -- Все погибло!..-- повторял он с отчаянием.-- Вы меня погубили, Николай Сергеич. -- Это еще будет видно, кто и кого погубит. По моему мнению, нам решительно не следует ничего скрывать, потому что ведь будет продолжение следствия на суде.-- Думаю, что вас обвинят в небрежности -- и только. Все-таки Матов почувствовал себя скверно, когда вернулся домой. Он сердился на самого себя, что начинает волноваться. Сколько через его руки прошло всякой уголовщины, и он удивлялся, как его клиенты, умевшие делать большия преступления, запутывались в каких-нибудь пустяках, именно благодаря только потере душевнаго равновесия. Ему лично совсем не хотелось повторять ошибок других. Но странно, что его мысли начали делать непонятные скачки. Сначала он был убежден, что дело не будет принято судом, и все ограничится одним скандалом; потом он начал сомневаться, а когда дело поступило в суд,-- явилось сомнение, что его могут обвинить и даже очень просто. Самое скверное было то, что все эти мысли без конца повторялись и получали мучительный характер. А тут еще вынужденное одиночество, когда самые ничтожные пустяки принимали особенную яркость и освещались неожиданно с новых сторон. Получались совершенно нелепыя и даже обидныя комбинации. Особенно тяжело было по вечерам, когда стихал дневной шум. Матов по целым часам шагал по своему кабинету или старался убить время за чтением какого-нибудь романа. Между прочим, он быстро усвоил себе привычку к вечеру напиваться, то-есть напиваться относительно, как пьют все приличные люди. Голова делалась как-то свежее и настроение лучше. В одну из таких подбодренных вином минут Матов решил ехать к Вере Васильевне и обясниться. Кстати, предлогом служило и полученное им анонимное письмо. К счастью, и Войвода не было дома. Он уехал на свои промыслы, и Вера Васильевна скучала одна. -- Вы хорошо сделали, что заехали,-- говорила она немного усталым голосом, очевидно, думая совсем о другом.-- Кажется, мы не видались Целую вечность... -- Недели две, не больше... -- Да, да, когда вы уехали с Анненькой... Скажите, пожалуйста, что с ней сделалось? -- Вот уже не умею сказать, Вера Васильевна. Как-то приезжал Евграф Матвеич, а я не догадался его спросить. -- Какой вы безсовестный... -- Я?! -- Да, вы... Бедняжка совершенно измучилась, и мне ее от души жаль. Матов только теперь вспомнил про ночную сцену с Анненькой,-- она как-то совсем выпала у него из головы. Да, совершенно забыл... Это было просто возмутительно. Конечно, серьезнаго значения в разыгранной Анненькой сцене не было и не могло быть, как был уверен Матов, но все-таки ему следовало что-то такое предпринять, просто наконец быть вежливым. -- Вы не договариваете, Вера Васильевна...-- заметил он. -- Могу и договорить, если желаете... Как вы думаете, осудят вас или нет? -- Осудят... -- Вот видите, я то же думаю. Да... Ольга Ивановна... -- Я понимаю: развестись с Ольгой Ивановной и жениться на Анненьке, которая из любви охотно пойдет за мужем и в места не столь отдаленныя? Кажется, я так понял вас, если не ошибаюсь? -- Да, вы угадали... Разговор происходил в гостиной, освещенной матовым фонарем. Вера Васильевна сидела в глубоком кресле, и Матову трудно было разсмотреть выражение ея лица. Как он хорошо изучил вот эту гостиную, до последней мелочи, и как хорошо чувствовал себя именно здесь. Она, в свою очередь, тоже наблюдала за Матовым и сердилась, что не находит в нем и следов уныния, а даже какую-то особенную бодрость. Что это за человек, в самом деле?.. Неужели он опустился настолько, что даже не сознаёт собственнаго безвыходнаго положения, а главное, не чувствует позора? -- Что же вы думаете делать в случае осуждения?-- спросила Вера Васильевна после длинной паузы. -- Пока, конечно, трудно сказать, но в общих чертах у меня составляется некоторый план... -- Именно? -- Меня лишат, прежде всего, моего профессиональнаго куска хлеба, и придется устраиваться по-новому... Матов подвинулся совсем близко к Вере Васильевне, взял ее за руку и заговорил с одушевлением: -- Знаете, Вера Васильевна, я не солгу, если скажу, что я даже рад буду своему осуждению. Да... Русский человек -- существо, безхарактерное, и обстоятельства делают из него, что угодно. Мне не нужно обяснять нам, что я здесь дошел до... до... как выразиться повежливее?.. до свинства. Извините за выражение... Да, так я начинаю думать даже с удовольствием, когда волею судеб должен буду оставить Сосногорск. Мне рисуется новая обстановка, новые люди, новая жизнь... -- И собственное исправление? -- Да...-- уверенно ответил Матов.--Ведь образования у меня не может отнять никакой суд. Поступлю на службу куда нибудь в самую глушь, на золотые промыслы... Он поднялся и заходил но комнате. -- Жизнь отшельника...-- засмеялась Вера Васильевна.-- Да, чуть то поэзия! Право, можно позавидовать... -- У человека всегда остается надежда... -- Надежда -- женщина... -- И очень недурная женщина. -- Которая всегда обманывает? -- И все-таки остается при вас... -- Есть еще счастливая звезда,-- задумчиво проговорила Вера Васильевна.-- У меня есть некоторое суеверие, и я, например, верю в счастливую звезду. У одних она есть, как у вас, а другие имели несчастье родиться под каким-нибудь неудачным созвездием, как я. Об анонимном письме Матов вспомнил только в передней и передал его Вере Васильевне. Она взяла письмо, взглянула на подпись и на почерк и сказала: -- Я могу безошибочно назвать автора, а также и приблизительное содержание. У этого анонимнаго послания были уже предшественники... Одним словом, упражнение милейшаго Евграфа Матвеича, который предостерегает вас относительно моей особы, как виновницы вашего процесса. Да? Матов только развел руками, а она вернула ему письмо, не читая. -- Всякое повторение скучно и обличает недостаток таланта,-- с больной улыбкой заметила она.-- Мне жаль милаго старика, который затрачивает энергию совершенно непроизводительно...

XXIX.

Дело Матова затянулось. Весь Сосногорск следил за ним с лихорадочным нетерпением, а суд, как на зло, все тянул да тянул. Прошли рождественские праздники, прошел мясоед и наступала масленица. Войвод начал собираться на промыслы, чтобы открыть работы с первою вешнею водой. Клубная зима, прошла для него без особенных результатов. Он много выигрывал и много проигрывал, так что трудно было подвести общий баланс, что волновало больше всех доктора Окунева. -- А может-быть, он и порядочный человек?-- говорил доктор по секрету близким людям.-- Ведь нынче не сразу отличишь негодяя от порядочнаго человека. Например, Лихонин -- миллионер, а опять всех обыграл. -- Лихонин, кажется, и не обязан проигрывать,-- замечали доктору клубные специалисты,-- он играет для собственнаго удовольствия, а не так, как другие. -- Все-таки, знаете... -- Нечего тут и знать, доктор: имущему дастся, а от неимущаго отнимется и то, что он имеет. Когда Войвод заявил жене, что должен уехать почти на целый месяц, она, без всякаго колебания, ответила ему: -- Папочка, возьми меня с собой, я не буду мешать... -- А не будет тебе скучно на промыслах? Придется жить в избушке, удобств никаких... Войвод помолчал, а потом прибавил: -- А процесс Матова? Неужели он тебя не интересует? -- Интересует и не интересует... По-моему, ему придают слишком много значения. -- Однако человек может погибнуть. -- Нисколько. Матов везде найдет себе работу... Я думаю, что для него это дело даже принесет пользу, потому что заставит одуматься. Лично мне, конечно, его очень жаль... -- Впрочем, ведь ты всегда можешь вернуться, если захочешь,-- прибавил Войвод.-- Я -- враг всяких жертв. Несмотря на наступавшую весну, пришлось обзаводиться настоящими зимними костюмами, как оленьи дохи. Дело в том, что промыслы Самгина были разбросаны на "севере", т.-е. по северному Уралу. Веру Васильевну, кажется, больше всего интересовали оленья доха и оленья шапка с длинными наушниками. Ей почему-то непременно хотелось походить на самоедку, и Войвод по всему городу должен был разыскивать самоедския "юнты" из оленьих шкурок, с прошивками из краснаго и синяго сукна. -- Папочка, милый, мы будем настоящими дикарями,-- восхищалась Вера Васильевна, примеряя новый костюм. -- Я думаю, что мы и без костюма порядочные дикари,-- уклончиво ответил Войвод.-- А впрочем, я ничего не имею против твоего самоедства... На севере страшна не зима, а так называемое "отзимье", когда приходится носить на себе всю квартиру, то-есть меховую одежду. Но уехать Войводу не удалось, потому что Вера Васильевна перед самым отездом расхворалась. Из легонькой инфлуэнцы развилась самая тяжелая форма воспаления легких. Лечил старичок Окунев, которому сам Войвод доверял плохо, но Вера Васильевна не соглашалась пригласить другого врача. -- Не все ли равно, при помощи какого врача умирать?-- шутила она.-- А Евграф Матвеич, по крайней мере, знакомый человек... Войвод соглашался, взяв с доктора слово, что он предупредит об опасности и созовет консилиум. -- Так, воспаленьице...-- обяснял Окунев, потирая свои всегда холодныя руки.-- Главное то, что сердце здорово, а в этом все.. Кажется, одной из причин такого доверия Веры Васильевны к Окуневу было желание почаще видеть Анненьку. Девушка похудела, как-то вся вытянулась и вообще изменилась до неузнаваемости. Вера Васильевна, несмотря на свою болезнь, невольно ею любовалась. Анненька ухаживала за больной с молчаливою серьезностью настоящей сестры милосердия, как Вера Васильевна ее и называла. -- Да я и уйду в милосердныя сестры,-- заявляла Анненька с серьезным видом.-- Не стоит жить на свете... -- Уж и не стоит?! -- Конечно, не стоит... Все лгут, все обманывают друг друга. Некоторое охлаждение, существовавшее раньше, сменилось прежними, хорошими отношениями, хотя прежней, беззаботной Анненьки больше и не существовало, точно она вся перегорела. Раньше она относилась к Вере Васильевне, как к старшей сестре, а сейчас чувствовала себя равной и, как к больной, относилась даже покровителественно. -- Вера Васильевна, вам запрещено много говорить... Сам Войвод не знал, как и благодарить великодушную девушку, просиживавшую над больной целыя ночи. А последния делались все труднее. Больная быстро слабела, теряя силы. По ночам она металась в бреду и никого по узнавала. Больше всего ее мучил какой-то безпричинный страх. Она хватала Анненьку за руки и умоляла ее не уходить. -- Я и не думаю уходить,-- строго отвечала Анненька.-- Нужно лежать спокойно. Так продолжалось целых две недели, пока не миновал кризис. Войвод, казавшийся все время спокойным, сразу как-то осунулся, похудел и пожелтел. -- Батенька, да вас тоже нужно лечить,-- говорил доктор, счастливый исходом болезни Веры Васильевны. Войвод только улыбнулся и махнул рукой. Теперь он сам дежурил около жены, потому что измученная безсонными ночами Анненька "отсыпалась" дома у себя. Вера Васильевна была настолько слаба, что с трудом могла произнести самую простую фразу. Она как-то особенно внимательно смотрела теперь на мужа, точно старалась что-то припомнить,-- и но могла. Так же она смотрела и на доктора Окунева, который каждый день завертывал ее навестить. -- Мы быстро идем к улучшению,-- повторял доктор, потирая руки.-- А все-таки нужно быть паинькой и лежать спокойно... Доктор всегда имел какой-то торопливый вид, а теперь в особенности. Когда Войвод уходил его провожать, старик усевал на пути до передней разсказать все городския новости и, между прочим, сообщил, что дело Матова наконец назначено к слушанию на второй неделе поста. -- Вероятно, пройдет оно дня три,-- догадывался доктор. -- Только, пожалуйста, ничего не говорите жене... -- О, помилуйте! Мы тоже понимаем свои обязанности... По лицам окружавших ея постель людей Вера Васильевна догадывалась, что случилось что-то и что именно это скрывают от нея, даже Анненька. Потом Анненька исчезла на целых три дня, а когда она вернулась, Вера Васильевна посмотрела ей в лицо и спокойно проговорила: -- Его осудили... да! Анненька отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы, а Вера Васильевна прошептала: "Оленя ранили стрелой, А лань здоровая смеется!" Когда Анненька обернулась, Вера Васильевна лежала без чувств. Дело Матова продолжалось целых три дня, как предсказал доктор. Публика допускалась в суд только но билетам. Нотариус Семибратов был оправдан, а Матов осужден, и присяжные отнеслись к нему с какою-то особенною жестокостью, хотя и дали снисхождение. Суд, с своей стороны, позволил ему остаться на свободе до приведения приговора в исполнение. Из суда Матов не поехал домой, а отправился на извозчике вместе с Гущиным к нему на квартиру. -- Господи, что же это такое?!-- взывал Артемий Асафыч, убитый и уничтоженный. -- Ничего особеннаго,-- смеялся Матов.-- Все это пустяки, Артемий Асафыч! Это еще первая инстанция, а есть еще две. -- Так-то оно так... да-с... Когда они приехали на квартиру Гущина, там уже стояли чемоданы, которые Ольга Ивановна послала с вещами мужа. Артемий Асафыч вознегодовал, но Матов обнял его и проговорил: -- Знаешь ли ты, кто самый наш верный друг, который никогда и ни при каких обстоятельствах нас не забывает? -- Родители есть, которые... -- Нет, не то... Не забывает нас кре-ди-тор!

XXX.

Наступила весна. К городе почти уже не было снега. Артемий Асафыч с детским настроением ждал, когда прилетят скворцы в устроенную им скворечницу. -- Дорогие гости прилетят,-- повторял он, обясняя Матову значение великаго события.-- Радость... Птичка по-божьему живет, а не как мы, грешные. -- Да, она не знает, что такое вексельная бумага,-- соглашался Матов,-- хотя я ей и не особенно завидую. -- Ох, Николай Сергеич, Николай Сергеич... Не поминайте вы мне про эту проклятую бумагу. Я так полагаю про себя, что не иначе это самое дело, что придумал ее сам чорт. Он-то придумал, а мы с ней тонем и других вместе с собой топим. Лукавый-то вот как силен. Матов сидел в избушке и никуда не хотел выходить, что начинало безпокоить Артемия Асафыча. -- Помилуйте, этакий мужчина, можно сказать, из всего дерева выкроен, и будет сидеть, как схимник, в затворе. Сидит, сидит, да еще, пожалуй, что-нибудь неподобное и придумает... Долго ли до греха! -- Вы по улице бы прошлись,-- советовал ему Гущин.-- Воздух теперь самый легкий, везде воспарение идет... Это ведь только архиереям запрещено по улицам-то ходить, а при вашей комплекции весьма необходимо. -- Ты думаешь, старче? -- Хоть кого угодно спросите... Единственное развлечение Матова теперь заключалось в чтении. Он по целым дням лежал на диване и читал бульварные романы, которые Гущин разыскивал ему по всему городу. Это был какой-то запой. -- И что это вам дались эти самые романы, Николай Сергеич?-- приставал Гущин.-- И день читаете и ночь читаете,-- как раз еще что попритчится... Неровен час. -- Про меня это все написано, старче, вот и любопытно почитать... -- Как же это так, то-есть про вас-то выходит? -- Да уж такие люди есть, которые возьмут да и опишут тебя издали... С Матовым у Гущина хлопот было достаточно. Прежде всего выступал денежный вопрос. У Матова оставались еще кой-какия получения с мелких клиентов, и Гущин должен был обходить их, напоминая их обязанности. Но такое обхождение почти ничего не приносило, кроме самых пустых обещаний. -- Ну и народец!-- возмущался старик.-- А я-то хожу из дому в дом, как поп по своему приходу... Никакой совести не стало в народе. Еще надо мной же смеются... Это была одна беда -- маленькая, а была и побольше. У Матова были долги, и кредиторы обратили на него теперь свое благосклонное внимание с особенной настойчивостью. Раза два приезжал даже судебный пристав, чтобы сделать опись имущества, но по старому знакомству не вручал повестку, за отсутствием адресата. Матовские долги безпокоили Гущина больше всего, тем более, что заработать что-нибудь он не имел возможности, благодаря лежавшему на нем запрещению. Потом оставалась совершенно неизвестной общая сумма всех долгов, так что трудно было что-нибудь сообразить. -- Ты-то о чем безпокоишься?-- уговаривал Матов суетившагося старика.-- Не было еще случая, чтобы какой-нибудь долг потерялся. В свое время все будет. -- Так-то оно так, а оно все-таки тово, Николай Сергеич... У Гущина оставалось от собственнаго капитала еще тысячи три, но этой суммы не хватило бы и на пятую часть матовских долгов. -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич...-- повторял Артемий Асафыч, покачивая головой.-- Ежели бы собрать в одно место все денежки, которыя вы заработали... -- Ну, и что бы было? -- А жили бы мы припеваючи, вот что и было бы... С деньгами-то всякую беду можно левою рукой развести. -- Все это суета сует, старче... Не с деньгами жить, а с добрыми людьми. Матов оставался равнодушным и к своим делам и к самому себе, что особенно огорчало Гущина. Этакими-то люди делаются только пред смертью, когда уж все равно и терять нечего. Потом, разве Николай Сергеич походит на других протчих? Орел был, золотая голова. Вот уж истинно, что от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Из знакомых приезжали навестить Матова кое-кто из своих судейских, но эти визиты, видимо, его тяготили, и Артемий Асафыч начал отказывать гостям, ссылаясь на то, что Николай Сергеич ушел гулять. Исключение делалось только для Войвода, который приезжал раза три и которому Матов всегда был рад, оживляясь в его присутствии. Они подолгу толковали о промысловых делах, и Войвод советовался, относительно некоторых юридических вопросов. -- Вот уж это настоящий барин...-- восхищался Артемий Асафыч.-- Каждое словечко к месту выговорить. Бегая по городу, Гущин забегал к разным знакомым, чтобы отвести душу, и, между прочим, завертывал и к Ольге Ивановне. В матовской квартире оставалось все по-старому, с той разницей, что появился опять Щепетильников, с которым Ольга Ивановна советовалась по целым часам. -- Опять подкинул хвост...-- ворчала Парасковья Асафовна, жалуясь на Щепетильникова.-- Ужо научит он добру нашу Ольгу Ивановну. Ох, не смотрели бы глазыньки!.. Старуха очень жалела Николая Сергеича и подробно разспрашивала, как он живет, и в такт разсказа только качала головой. -- А я ужо отчитаю Ольгу Ивановну,-- храбрился Гущин.-- Раньше-то я ея побаивался, это точно, а теперь во мне зверства накопилось столько, хоть отбавляй... Возьму и все в глаза ей скажу, за кого я ее считаю. Да... Был я добрый человек, а теперь озверел и только вот не кусаюсь. Бегавшаго по всему городу с поручениями Матова Гущина больше всего возмущало то, что публика точно забыла даже о существовании Матова. Поговорили, посудачили, посплетничали -- и забыли, точно Николая Сергеича и на свете никогда не бывало. А давно ли это было, как все ухаживали за ним, точно за именинником... Так все в глаза и смотрят. -- Не безстыдники ли!-- возмущался старик.-- А что будет чрез год, чрез два?.. Понятно, что всякое внимание к Матову Артемий Асафыч ценил на вес золота и на этом основании чаще всего завертывать к доктору Окуневу, выбирая время, когда самого старика не было дома. -- Вот докторская Аннушка так девушка,-- нахваливал он ее Парасковье Асафовне.-- Можно сказать прямо, что всему миру на украшение девица... Уж столько она великатна, столько добра... Как приду, так не знает, куда и посадить и тем угостить. Анненька, действительно, была рада каждому посещению старика и принимала его, как дорогого гостя. А сама сядет напротив, подопрет щеку рукой и так хорошо да ласково слушает старческую болтовню. -- Смотрю я на вас, барышня, и только дивлюсь,-- говорил Артемий Асафыч.-- Давно ли вы были так, ну, обыкновенная девушка, у которой и на уме-то одне веселыя мысли, как оно полагается настоящей девушке. -- А теперь? -- А теперь даже совершенно напротив... да. В том роде, как будто вы и не девушка... Сурьезная такая и протчее. Анненька улыбалась как-то особенно хорошо и ничего не отвечала. -- Я бы приехала к вам,-- заметила она раз,-- да как-то неудобно одной... Она очень подробно разспрашивала обо всем, что касалось Матова, и сама сообщала Артемию Асафычу последния городския новости, касающияся его. Новости все были невеселыя, и начинали поговаривать о каком-то новом процессе. -- А мы уж кассацию написали,-- сообщил Гущин по секрету,-- и отправили... Я и в суд носил. Не таковский человек Николай Сергеич, чтобы живому отдаваться. "Погоди, говорит, старче, и на нашей улице будет праздник". Вот он какой, Николай-то Сергеич... Когда Артемий Асафыч говорил о Матове с другими, то и сам начинал верить в него, хотя эта вера и подвергалась большому искушению, когда старик оставался с Матовым с глазу на глаз. Между прочим, Артемий Асафыч завертывал раза два и к Вере Васильевне. Сам Войвод жил сейчас на промыслах, а она безвыходно сидела дома, слабая, исхудалая, как тень. Разговор как-то не вязался, и Артемий Асафыч уходил ни с чем.

XXXI.

Что думал сам Матов, вынужденный оставаться с глазу на глаз с самим собой? Времени для размышлений было достаточно. -- Это еще цветочки, старче,-- предупреждал Матов Артемия Асафыча.-- А в свое время будут и ягодки. "Ягодки" не замедлили себя ждать. Сначала вызвали Матова в суд и взяли подписку о невыезде, а потом, недели через две, явилось продолжение: Матову грозила уже тюрьма, пока разрешатся его другия дела. -- Я этого ожидал,-- заметил Матов с улыбкой.
– - Да, ожидал... Но Бережецкий напрасно старается: я представлю залог. Гущин онемел от ужаса. Ведь нужно было достать тысяч пять, чтобы внести залог, а где их взять, когда скоро и есть будет нечего?.. Как на беду, и Войвода не было в городе, а на него оставалась последняя надежда. Началось новое хождение по "богатым мужикам" с письмами Матова. Гущин уже не верил в их силу, а шел только потому, чтобы не огорчать своего "воспитанника", как он называл теперь про себя Матова. Результаты этого хождения поручались самые плачевные: Гущину отказывали самым безцеремонным образом, поднимали на-смех и просто указывали на дверь. Особенно огорчил его один степенный старичок-купец, котораго Матов освободил от большой неприятности за любовь к слишком молоденьким девушкам. -- Пришел собирать на погорелое место?-- язвил благочестивый старец.-- Ты уж заведи лучше книжку или кружку... Матов начал теперь сердиться, когда Гущин возвращался из своего похода ни с чем. -- Ты просто глуп, старче, и не умеешь брать деньги... Деньги -- женщины, и если оне не даются сами, то нужно уметь их взять силой. Понял? -- Как не понять, Николай Сергеич... Всего легче, ежели выйти на большую дорогу и орудовать. Очень даже просто... В голове Гущина являлась мысль обратиться за помощью к Ольге Ивановне, но Матов об этом и слышать не хотел. -- А ежели толкнуться к Лихонину? -- Ну, у тебя окончательно ума нет, старче. Лихонин дрожит над каждой копейкой и задавится из-за рубля. Только у таких людей и могут быть деньги... Если бы я в свое время откладывал хоть десятую часть заработка... ну, да об этом не стоит говорить, как о щуке, которую утопили в воде. Помощь явилась сама собой. Залог за Матова внес Войвод, о чем его и известил коротенькой записочкой. -- Вот, вот, именно это я и думал!..-- обрадовался Гущин. -- И совершенно напрасно думал... Это похуже, чем принимать милостыню. Гущин в первый раз видел, как Матов волновался я бегал но комнате. Матов как-то потерялся, уничтоженный, жалкий, несчастный. Что такое был этот Войвод?-- он никак не мог понять. Или он поступил код влиянием сердечной доброты, или мстил ему самым тяжелым образом. Если достать денег и возвратить их Войводу,-- это могло его оскорбить. В одно прекрасное весеннее утро Матов оделся и вышел из дому, после долгаго сиденья. Он решил достать денег во что бы то ни стало и возвратить их Войводу. Неужели он в целом Сосногорске не найдет пяти тысяч? Давно ли было время, когда он проигрывал в один вечер не такия суммы. Прежде всего, он отправился к Бармину, который недавно овдовел и грустил по жене самым искренним образом. Клубный знакомый принял Матова очень вежливо, хотя Матов и понял, что здесь ему нечего ждать: у Бармина никогда не было денег. -- Как поживаете, Николай Сергеевич?-- суетливо спрашивал Бармин, предлагая хорошаго, настоящаго вина и дорогих сигар. -- Странный вопрос, Максим Максимыч... Из моих дел выхода нет. Я зашел узнать, где Самгин... Вероятно, на промыслах? -- Да, да... Теперь самая горячая пора на приисках, потому что вместе с вешней водой начинаются работы. -- А Галстунин? -- Ну, этот всегда дома. Только толку от него все равно не добьетесь... Знаете купеческую складку: угощенья сколько угодно, а денег не дадут ни копейки. -- И другие не дадут? -- Думаю, что нет, хотя и можно сделать попытку. Если бы попасть к Самгину к хорошую минуту,-- старик, наверное, выручил бы, но раньше это как-то не пришло в голову Матову. Конечно, было бы легче написать Самгину, но этот самодур питал какое-то органическое отвращение ко всякой писаной бумаге и прямо боялся писем. Еще было бы лучше сездить к Самгину самому, до промыслов было всего верст триста, но Матов сейчас был связал подпиской о невыезде. Все шло одно к одному, как затягивает попавшую в невод рыбу. -- Э, все равно!..-- решил Матов, выходя от Бармина. На него возбуждающе подействовало выпитое вино, а потом явилась совсем блажпая мысль: ведь живет же вот этот самый Бармин, когда у человека не было ни гроша за душой. Больше -- Матову захотелось лично видеть, как ему будут отказывать те люди, которые ему были чем-нибудь обязаны, а таких людей в Сосногорске найдется достаточно. -- Глупо было посылать этого стараго дурака с письмами,-- соображал Матов, проявляя черную неблагодарность по отношению к Артемию Асафычу.-- Он, наверно, являлся с таким видом, как протягивают руку на паперти. Да, глупо, и даже весьма... Проходя по некоторым улицам, где крепко сидели купеческия хоромины, Матов только улыбался про себя. Может-быть, никто не знал всю подноготную такого бойкаго провинциальнаго города, как он. Да, тут велась отчаянная погоня за наживой, и для наживы делалось все. До суда достигала только сотая часть настоящей уголовщины, и Матову приходилось постоянно обелять кого-нибудь из излюбленных горожан. Вот теперь самое время обратиться к кому-нибудь из недавних клиентов. -- Э, все равно!..-- решил Матов.-- Нужно испытать все... Но дороге он встретил несколько человек знакомых, которые с удивлением смотрети на него, как на выпущеннаго из клетки зверя. Одни его узнавали и раскланивались, а другие делали вид, что ее узнают, и даже отворачивались. Последнее коробило Матова, как он ни выдерживал характер. Первый визит Матов сделал к наследникам Чернецовым, которых буквально спас от душившаго их конкурснаго управления. Делами фирмы заправлял теперь второй брат, который и встретил Матова довольно сухо. Разговор ироисотел довольно короткий. -- Сейчас никак не можем-с, Николай Сергеич... -- А как же я мог спасти вам все состояние? -- Вы-с? Ведь у нас есть и другие адвокаты-с, Николай Сергеич... И даже очень просто. Конечно, вы тогда получили за хлопоты, и даже очень получили, а сейчас не можем-с... Баланс не позволяет-с. Такие же ответы получались и у других клиентов, причем дело не обошлось без оскорблений. -- Видишь, Николай Сергеич, с тобой и разговаривать-то -- самое нестоящее дело,-- грубо обяснил один мучник, котораго Матов обелил по делу о подлоге духовнаго завещания.-- Какой ты такой сейчас человек, ежели разобрать: ни два ни полтора... Матов убедился, что дальнейшее хождение по этим мошенникам совершенно безполезно. А он еще защищал их, вытаскивал из грязи, расточал перлы знания и цветы адвокатскаго красноречия... Боже мой, какая жалкая и унизительная комедия!.. Чтобы передохнуть, он завернул кое к кому из своих судейских. Его встречали очень мило, особенно дамы, но он везде чувствовал себя чужим, как, вероятно, чувствовал бы себя выдернутый зуб, если бы мог чувствовать. О деньгах тут не могло быть и речи: те, у кого их не было, дали бы с удовольствием, а те, которые их имели, были скупее самых скупых ростовщиков. Один из таких господ на прощаньи дал Матову приятельский советь: -- Знаешь что, Николай Сергеич... Я знаю, что тебе нужны деньги... да... и с удовольствием бы сам... да... А ты сделай вот что: обратись к клубному швейцару. Он дает под проценты...

XXXII.

О своих отношениях к Вере Васильевне Матов старался совсем не думать, хотя его и томило постоянное желание итти к Войводам. Его удерживало что-то неопределенное, чего он сам не мог понять. С внешней стороны первым препятствием служило то, что самого Войвода почти все время не было дома, и его визиты могли подать повод к совершенно ненужным пересудам и сплетням. Зачем было подвергать этому испытанию репутацию замужней женщины, когда она и без того перенесла достаточно? Проверяя себя, Матов даже не мог сейчас сказать, любит он Веру Васильевну или нет. Ему начинало казаться, что его отношения к ней за последнее время были результатом самогипноза. Разве так любят? Войвод тогда был прав, когда обяснялся с ним в клубе. Но, с другой стороны, Матов только теперь понял, что значит любить,-- да, искренне, просто и хорошо любить. В сущности, он еще не испытал этого чувства, принимая за любовь нечто совершенно другое. Он, в качестве избалованнаго человека, привык смотреть на всех женщин уж слишком просто, как на предмет развлечения и любовных утех. И не он один так смотрел, а и все другие. -- Свинство -- и больше ничего!-- повторял самому себе Матов, невольно перебирая в уме весь синодик женских имен, с которыми были связаны для него любовныя воспоминания.-- И даже великое свинство... Да, тут было достаточно имен... Популярность Матова вознаграждалась женщинами по-своему. Но эти мимолетныя связи разрушались с еще большей быстротой, чем начинались. От них не оставалось ни малейшаго следа. И сейчас Матов не мог бы безошибочно перечислить своих успехов. В последний раз он видел этих женщин в суде, когда оне терпеливо отсиживали все три дня, дожидаясь вердикта присяжных. Да, он видел их и, кроме женскаго любопытства, ничего не находил. Ведь и отдавались оне тоже только из любопытства и от провинциальной скуки. Если бы он умер, оне пришли бы на его похороны и даже уронили бы дешевенькую слезу, как и полагается памяти друга. -- Ах, все это не то и не то!..-- с тоской думал Матов, не находя ни одного женскаго имени, на котором можно было бы остановиться.-- А какую гнусную роль заставляли оне играть меня! По пути он припомнил нескольких обманутых мужей, которые сами обманывали своих жен, так что матовския победы принимали характер какой-то кары судьбы. Все кругом лгали и обманывали, а он обманывал больше других. Вероятно, и его подем чувств к Вере Васильевне своим основанием имел только ея недоступность. Если бы она отдалась ему, разве он думал бы о ней так хорошо, как думал сейчас? -- Милая, милая...-- повторял Матов, припоминая собственное безумство. Раз вечером его охватила такая гнетущая тоска, что он едва удержался, чтобы не пойти к Войводам,-- именно туда, а не в другое место. Ему страстно захотелось увидеть Веру Васильевну, услышать ея голос, просто чувствовать ея присутствие и что-то сказать ей, много, много сказать. Старик Гущин замечал, как Матов начинал тосковать, и по-своему старался его развлекать. Происходили довольно оригинальные диалоги.-- Артемий Асафыч, а ведь ты попадешь прямо в ад,-- говорил Матов, лежа на диване.-- Всем ростовщикам там место приготовлено... -- Какой же я ростовщик, Николай Сергеич? Просто -- добрый человек... Вот и вся вина. -- Добрый для себя. Давал мне деньги, а сам думал... содрать хороший процент. -- Даст Бог, поправитесь и в лучшем виде заплатите... -- Конечно, поправлюсь. Уеду в Сибирь, поступлю на службу на промысла; вообще, не желаю пропадать. -- Зачем пропадать, помилуйте-с!.. Да вас, Николай Сергеич, везде на-разрыв возьмут. Матову нравились эти разговоры о дальней Сибири, точно он хотел уйти от самого себя. Да, там будет все другое... Там можно будет начать другую жизнь. Урок был слишком тяжел... -- Поедем вместе, старче?-- предлагал Матов. -- Что же, я с удовольствием...-- согласился Гущин. Раз вечером, когда они предавались таким сибирским разговорам, в дверь кто-то осторожно постучал. Это была Анненька, которую Матов в первую минуту не узнал. Девушка заметно похудела и точно сделалась выше. -- Я за вами, Николай Сергеич...-- проговорила она с какою-то особенною, мягкою настойчивостью, как говорят любящия женщины.-- Не хорошо забывать старых друзей. Матов заметно смутился. Он теперь уже не мог говорить с Анненькой в прежнем шутливом тоне. -- Куда же вы меня поведете, Анна Евграфовна? -- Куда поведу, туда и пойдете... "Это ее Вера Васильевна подослала...-- соображал Артемий Асафыч.-- Ах, женщины, женщины!.. Еще недавно в соборе протопоп вот какую проповедь отчитал про них; "Аще кто воззрит на жену с вожделением..." Анненька женскими глазами осмотрела царивший кругом безпорядок и, пока Матов переодевался в соседней комнате, постаралась привести в порядок его книги и даже вытерла пыль с мебели. -- Не правда ли, Артемий Асафыч, я была бы хорошею женщиной?-- весело заметила она. -- Ну, уж извините...-- обиделся Гущин.-- Другой и настоящей барине нужно еще поучиться у вас досыта, да и то ничего не выйдет. Весенний, мягкий вечер покрывал все каким-то ласковым сумраком. На небе не было видно ни одной звезды. Снег уже стаял; улицы просохли, но деревья в садах стояли голыми и имели какой-то особенно жалкий, оголенный вид. Матов молча шагал по тротуару, подавленный какою-то одной мыслью. Потом Анненька взяла его под руку и, показывая на деревья, проговорила: -- Это -- я... Обратите внимание, какой у этих деревьев безнадежный вид, а ведь у каждаго дерева есть своя физиономия. -- Они скоро покроются зелеными листьями... -- К сожалению, не все... Здесь совершаются свои молчаливыя трагедии. Ведь это ужасно: молчать, молчать и молчать. Другие кричат от боли, а они должны погибать молча. -- К чему вы это говорите? -- Женщины -- эгоистки и всегда думают только о себе. Я -- тоже женщина... Потом Анненька засмеялась и прибавила: -- Знаете, в страданиях есть своя поэзия... Я, например, так хорошо жалею себя. Понимаю, что это нелепо, и все-таки жалею... Вы видали, как глупыя бабочки налетают на огонь и обжигают свои радужныя крылышки? Так было и со мной... Я не жалуюсь, не ропщу, никого не обвиняю, а все-таки как-то жаль. У каждаго своя судьба... Даже письма, и те не все доходят по своему адресу. Вот такое письмо и я... да. Этот разговор принимал слишком интимный характер, и Матов боялся, что Анненька пойдет дальше, но получился совершенно неожиданный оборот. -- Вы на меня не сердитесь, Ник?-- спросила Анненька, задерживая шаги и налегая на руку Матова. -- За что же я буду сердиться? -- А тогда... зимой? -- О таких вещах не говорят... -- Когда не любят.-- Не сердитесь, голубчик, я не буду приставать. А мне немножко стыдно... Да, я много думала, проверяла себя и пришла к убеждению, что даже и не стою того, чтобы меня любили... Просто взбалмошная девчонка, которая вешается на шею, как кукла. -- Положим, что с последним я не могу согласиться. Вся ошибка в том, что вы помещали свой капитал не в тот банк... Самая обыкновенная ошибка. -- А вы? -- И я тоже... Анненька замолчала, а потом спросила другим тоном: -- Скажите мне только одно... Я спрашиваю вас совершенно серьезно... да... Вы любите Веру Васильевну? -- Я?.. Сейчас не знаю... Анненька облегченно вздохнула.