– А скажи, – (по настоянию Вени они перешли на «ты»), – что за автобус такой номер «четыре»?

Тени на враз затвердевшем лице Вени сделались глубже, словно лобастый попытался спрятаться в них; очертили, как резцами, морщины, превратили лицо в череп.

– Такого нет, – произнёс он изменившимся голосом: глухим, как у погребённого заживо.

– Я видел. – Вадим старался говорить беспечно. – Трижды. Своими глазами. Он показался мне странным…

Позади переглянулись картёжники. Подобралась, заворчала Ника.

– Нет такого, – отрезал Веня.

Казалось, вокруг лобастого возросла гравитация, словно он был планетой Юпитер, ещё немного – и разорвёт в клочья. Глаза Вени угрожающе блеснули из каверн под бровями. Он в момент утратил всякое сходство с добрым разбойником и превратился в просто разбойника.

– А я ведь тебя знаю, – прогремел он. – Тебя показывали в новостях.

– Почему все скрывают?! – сорвался Вадим. – Что не так с этой «четвёркой»?!

– Двигай отсюда, – мотнул башкой лобастый. – «Максим»…

– Я заплачy… – засуетился над сумкой Вадим. Веня начал подниматься из-за верстака. Водила оказался огромен. И он обезумел от ярости. «Халк крушить!»

Вадим сцапал телефон и поспешно ретировался к воротам. Чувство собственного достоинства не позволяло ему припустить со всех ног. Раздалдуи отложили карты и неотрывно провожали его взглядами.

– Я всё равно докопаюсь! – выпалил Вадим. Веня швырнул в него первым попавшимся под руку, и Вадиму повезло, что это была кофейная банка. Она врезалась в воротную створку над головой Вадима и обдала его мерзким окурочным дождём. Ника разбрехалась, силясь подняться, её затёкшие задние лапы вразнобой колотили по дерюге. Вадим вышмыгнул наружу.

Выплёвывая пар, он поспешил к шлагбауму, который казался теперь непостижимо далёким. На полпути он услышал за спиной хруст шагов и затравленно обернулся, не смея надеяться, что это всего-навсего эхо. Его настигали. Сердце Вадима сорвалось в галоп, и даже когда он убедился, что преследователь ниже и субтильнее Вени, долго не стихало.

Из ночной поистрёпанной бесцветицы в островок оловянного света, растёкшегося под фонарём, выплыл взъерошенным призраком дядя Митя.

– Эта, – проквакал он. Снежинки убелили его патлы, как перхоть. – Слышь, эта. Погодь.

Вадим безмолвно ждал.

– Я Веньке сказал, что в тубзик пошёл, – поведал дядя Митя полушёпотом, подойдя к Вадиму. Ближе, чем тому хотелось. Дуновения предзимнего ветра не могли развеять дыхание дяди Мити – тонзиллит, разбавленный винной кислятиной. – Ты эта… Говорил, косарь есть?

«Сказаль… пошёль… исть…». В иной ситуации говор старика показался бы Вадиму забавным. Но не сейчас. Слишком мертвенным казался лунный пейзаж под истёршимся, как дрянная ткань, лучом фонаря.

Вадим кивнул. Дядя Митя сцапал его под руку и поволок из кокона жиденького света поглубже в сумрак.

В закутке за ржавыми бочками, у бетонного забора, где пахло калом и окурками, дядя Митя отцепился. Выжидательно вытаращился на Вадима. Вадим сообразил: сперва деньги, после стулья – и расстался с тысячей. Подношение исчезло за пазухой стариковского бушлата. Дядя Митя шмыгнул носом и проглотил.

– Про неё, значит, хочешь знать?

– Хочу, – подтвердил Вадим. – Это ведь… не обычный автобус?

Старик помотал головой.

– Она… как бы автобус, а как бы нет.

– В смысле?

– Коромысле. – Дядя Митя зажал пальцем ноздрю и сморкнулся в сторону. – Она была всегда, ага. Вот сколько люди существуют. Мож, и до них. Судачат, в старину она прикидывалась повозкой, каретой и хрен её знает, какой она будет через сотню лет. Ага.

Вадим попытался разглядеть ехидную усмешку под маской тьмы, лёгшей на лицо водителя. Отрицание, сомнение – не так ли полагалось откликнуться на услышанное? И всё-таки в глубине души Вадим знал: старик не лжёт. Не просто верит в правдивость сказанного: это и есть правда. Безумная, непреклонная истина.

– Что он… она такое?

– Она просто есть, – сказал дядя Митя.

«Есть»? «Ест»? Или оба слова верны?

– Я устроился в девяностых, – продолжил дядя Митя. Речь обретала степенную плавность по мере того, как он погружался в воспоминания. – Тогда на всю Нежимь было шесть маршрутов. Двадцатый, второй, тридцать седьмой и так далее – и никакой промеж них «четвёрки». Шоферa о ней не болтают. О плохих вещах не бачут, сам понимаешь, а она – эт очень плохая штука. Как рак или уродства у детей. Ага. Мне не рассказывали про неё, пока не пошли те убийства. Мож, помнишь, был такой Селифонкин? Пятерых девах умучал в гараже.