Павел Васильевич уходил первым, а потом выскакивала и Галина. На улице еще темновато, звенит воздух от мороза. Она оглядывалась на свой дом. Обветшал он уже, поосел. Скоро новый получат. Уже известно какой. Справа от дороги. Павел Васильевич частенько ходит на стройку, измеряет шагами участок, советуется потом с Галиной, какие кусты смородины пересадить со старого огорода, надо ли выкапывать малину. Там, в новом Никулине, место тоже красивое. Пройдет года три, обживется деревня, укроется зеленью. Вообще здесь, у Подольска, всюду виды замечательные. Леса грибные, в реке Рожайке рыба есть. У Галины Михайловны своя «Волга». У Кольцовых тоже «Волга». Иногда выезжают они на природу или в город. Без отдыха нельзя, работа тяжелая…

Удержали никулинцы надои, не сбавили. И молодежь марку выдержала. Пришлось, конечно, потрудиться побольше. И жирность молока не снизилась. Раиса Петровна, секретарь горкома, поблагодарила никулинцев, сказала, что женщины свой праздник хорошо встречают. А Галину Титову она попросила выступить перед комсомольцами двух заводов: пусть ребята на село идут, молодых, сильных рук там не хватает…

А в субботу приехала в Никулино Юлечка, девятилетняя дочка Галины Михайловны. Она учится в Подольске, там и живет у сестры Лиды. От автобуса сразу же побежала на ферму. Галина Михайловна схватила дочь в охапку, закружилась с ней по снегу.

— Глянь-ко, а у тебя, Юлька, веснушки на носу!

— И у тебя, мама…

— Вот уж не замечала…

Они пошли домой вместе. Наскоро пообедав, Юля выкатилась на крыльцо и стала ловить ртом капельки, падающие с сосулек. Галина Михайловна постучала в окно. А потом и сама вышла на улицу, села на приступочек. Солнце в затишке припекало уже ощутимо. И сама собой рождалась на лице улыбка.

— Вот на этом стуле и сидел он, дорогой товарищ Джон Рид. Как сейчас его вижу…

Захарий Петрович неуклюже мнет сигарету, долго чиркает спичкой, кашляет. Я слушаю его с интересом, позабыв о времени, и все побаиваюсь, как бы он не вздумал вдруг пораньше уйти в клуб на репетицию.

На столе перед нами большое блюдо с яблоками, а хозяйка, жена Захария Петровича, все подтаскивает новые, то крупные, белые, то мелкие, с восковым розоватым отливом. Яблоками наполнены бельевые корзины, тазы и ведра, навалом рассыпаны они в углу и на подоконниках. Выбрав паузу, когда Захарий Петрович особенно долго заходится в кашле, хозяйка поясняет с гордостью, когда и как сажал ее муж все эти антоновки и ранеты, как за ними ухаживал. Захарий Петрович осуждающе покачивает головой, тихо смеется, и вся его массивная фигура вздрагивает при этом, а глаза слезятся и теплеют.

— Ах, какая ты, право, — говорит он, вытираясь платком, — ах, какая ты, голубушка…

Я уже знаю, что не только к своему, но и к другим садам в деревне приложил свою руку Захарий Петрович. И деревня Кануновщина, на редкость зеленая и чистая, тоже обязана ему своей красотой. Это он, сельский учитель Савельев, вернувшись с гражданской войны, убедил мужиков взяться за культуру. Был он в дальних чужих землях, участвовал в свержении царя, многое повидал и вечерами, собрав земляков, доказывал, что так жить нельзя, что жить надо с песней. Мужики теребили бороды и хитровато хмыкали, намекая, что с одной картошки не запоешь.

— Все теперь в наших руках, — говорил Савельев, — захотим — горы свернем…

Для начала всем миром вымостили деревенскую улицу. Мастеров булыжного дела было не занимать: каждый второй мужик в Кануновщине, как и отец Захария Петровича, отходничая, всю жизнь мостил широкие петербургские проспекты. Потом у домов появились тоненькие березки и липы, вдоль заборов, за сараями, встали черемухи и рябины. И допоздна звучали теперь песни, старинные, русские и новые, принесенные с фронта. Захарий Петрович организовал хоровой кружок, который быстро разросся до трехсот человек. Барскую просторную конюшню пришлось переоборудовать под народный дом, единогласно названный «Звездочка». В графском имении нашелся и рояль. И вот уже волнуется перед первым большим концертом Захарий Петрович, бледнеет от нетерпеливых аплодисментов.

— Слово имеет революционный солдат Савельев, поворачивающий мужицкий ум в сторону искусства и разбудивший песню в народе!

Тогда не стеснялись высоких и выспренних слов. Тогда от таких слов, от вида поющих под звуки рояля крестьян ликовали и плакали. Никогда еще песня так не радовала и так не возвышала здешних людей. Они невольно, сначала тихо, а потом все громче и громче подпевали хору, и стены дрожали от мощных звуков, и летела песня сквозь раскрытую дверь к освещенным окнам домов.

На второй день концерт пришлось повторить. А потом каждое воскресенье, а то и раза по три в неделю собирались в народном доме крестьяне. И откуда только таланты взялись у всех этих диковатых парней, у стеснительных девушек, у отцов и дедов их? Вытащили из сундуков старинные сарафаны, наладили пастушечьи рожки, свирели и гусли. Появилась в народном доме библиотека, декорации, костюмы.

И тесно уже стало хору на пахнущей смолой сцене, охрип и почернел вконец измотавшийся Захарий Петрович, а народ все шел и шел. И даже банды Юденича, занявшие гдовские места, не испугали жителей. Каратели сожгли народный дом, «лапотных артистов» выпороли плетьми посреди деревни, надеясь, что замолкнет теперь, умрет вольная народная песня. Но песня не умерла. Как только потеснила наша армия врага, во всех деревнях стали создаваться клубы. И в Ужове, и в Вейно, и в Рябове сливали по каплям керосин в десятилинейные лампы, заплетали косы и расчесывали бороды перед тусклыми зеркалами.