— Маленьким тут не место. Выставьте его вон!

Кто-то ударил мальчонку по плечу. Его отец подался вперед, лицо у него стало испуганное и хитрое.

— А? Что такое?

— Выведите его отсюда.

— Чего?

— Не положено. Такой закон.

— Закон?

Лицо у этого человека было хмурое, озабоченное, но и чем-то подозрительное — уж Карлтон-то в этих вещах разбирался! Видал он, какие женщины бывают у таких мужчин — большие, медлительные, толстые, не обхватишь, глаза темные, а кожа сальная. Вот, к примеру, мексиканки, встречал он таких: улыбнется, раз — и улыбки как не бывало, и неизвестно, чего от нее ждать. Нет, таким доверять нельзя.

— Эй, ты! По-английски понимаешь? — спросил кто-то. Один из парней, которые только что вошли. Карлтон испуганно уставился на него. — Понимаешь, что-ли?" Растолкуй своим приятелям.

— Они мне не приятели! — в бешенстве огрызнулся Карлтон.

— Все вы из одного поселка…

— Они мне не приятели…

Парень был моложе Карлтона, почти мальчишка. Впалые щеки, нечистая кожа… вот оно, подумал Карлтон, наконец-то! Он только этого и ждал. С кем бы подраться. Кого бы прикончить.

— Этот — американец, — сказал кто-то.

— Вот… вот тоже маленький, — сказал отец того, в нижней рубашке. И показал на малыша лет четырех, который копошился у дальнего конца стойки.

— У него тут мать работает, — сказала женщина за стойкой.

— И вон там…

— Эта? Она уже не маленькая.

На них глазели. У мальчика глаза стали колючие, как у звереныша, застигнутого в кустах. Отец пожал плечами и засмеялся, пытаясь обратить все в шутку.

— Они просто смеются, — сказал он.

— Не положено, черт тебя дери! — прошипел Карлтон.

— Как вы сказали?

Карлтон сильно пихнул его локтем в бок. Он не знал, куда деваться от сраму, и тем сильней злился.

— Да что я сделал? — воскликнул тот.

— Болван, сволочь проклятая! — сквозь зубы процедил Карлтон.

Тот, который был пониже ростом, шагнул было к нему, но тут что-то произошло; мгновение полной тишины, оба медлят в нерешительности — и все кончилось. Карлтона прошиб пот.

Оба иностранца с мальчиком вышли.

— Вонючки. Жрут помои и воняют, — громко сказал Карлтон.

— Они улиток едят, а может, червей или вроде того. — Рейф словно бы отвечал Карлтону, но говорил он для всех, кто был вокруг. — Там, у себя дома, всякую дрянь едят.

— Не лучше мексикашек, — сказал Карлтон.

Слева от него люди уже не напирали. Отворачивались, Отходили. Их внимание, которое казалось таким унизительным, в то же время подхлестывало, и теперь Карлтону его не хватало. Он вытащил из кармана тряпицу, развернул: два отложенных доллара.

Они с Рейфом пили виски. Говорили все громче и громче, порой хлопали друг друга по плечу. Казалось, им надо сказать друг другу что-то очень важное, но они не находят слов. Две молоденькие девчонки в ярких фасонистых платьях пробовали с ними заговорить, но Карлтона не проведешь, он уже попадался на удочку городским девицам. Запах духов и высокие, визгливые голоса будоражили его, но он и смотреть не стал в ту сторону.

— Струсил… верно, женатый. Спорим, женатый.

— Спорим, у него десяток ребятишек.

— У них у всех по десятку!

— Нет уж, это не для меня!

Девицы захихикали. Карлтона с малолетства учили уважать тех, у кого много детей, но теперь он скорчил брезгливую и злобную гримасу — ему были противны не девицы, но те, кто заводит по десятку детей. Иностранцы.

— А по мне, толстый недурен.

— Мне больше по вкусу тощий.

— У тощего десяток детей, а у толстого…

— Толстый скоро сам родит!

Карлтон так и покатился со смеху, ущипнул за руку Рейфа. Он самозабвенно наслаждался этим невесть откуда прорвавшимся хохотом. Рейф натянуто улыбался и кивал в лад его смеху. В восторженном упоении Карлтон понял, что и другие смеются, да, смеются с ним заодно, а Рейф вдруг очутился на отшибе.

Потом девчонки занялись кем-то еще. Карлтон оглянулся и увидел, что они подсели к человеку в комбинезоне, с лисьей перепачканной физиономией.

Выпили еще по стаканчику. Было что-то такое в этом кабаке, от чего Карлтон чувствовал себя счастливым. В субботние вечера, если удавалось напиться, он всегда бывал счастлив. Минувшая неделя растаяла без следа, ее словно вытянуло в окошко одного из бесчисленных автобусов, в которых они все разъезжали, или за борт расхлябанного грузовика. Если туда что бросить — мусор ли, газету, игрушку ли, которую один малыш отнял у другого, — все пропадает, остается позади. Карлтон смотрел в окно или за борт грузовика не затем, чтобы что-то видеть, ему важно было одно — он едет, движется, и все остается позади, и порой приходило на ум: можно бы вот так выбрасывать и своих ребятишек, одного за другим, потом Перл, а напоследок выброситься самому — и тогда со всем этим было бы покончено… Вот из-за таких-то мыслей он порой вообще боялся думать.

В кабаках — дело другое. Хоть это все один и тот же кабак (по крайней мере так кажется, ведь их не отличить друг от друга), там нет ничего страшного. Среди шума и толкотни Карлтон чувствовал: здесь он принят как свой, он и сам из тех, кто шумит и толкается. Иностранцев и даже Рейфа не признают за своих, а его, Карлтона, признали бы и он всем пришелся бы по душе, если б только удалось пожить подольше на одном месте. Что-то в голосах мужчин, в улыбках женщин подсказывало ему: не знай они, что он сезонник из поселка, а стало быть, почти наверняка у него пятеро детей и жена вроде Перл, они приняли бы его в компанию. Хотя, конечно, эти люди выше его. Это и по лицам видно. На следующий месяц он поедет в Нью-Джерси и найдет себе другую работу — кто-то говорил, там работники нужны. А в здешних краях работы нет, это уж точно, разве что для черномазых да еще вот сборщиком урожая, но это ведь тоже для черномазых, только никто не скажет этого вслух.