XVII.

Целых четыре дня самаго томительнаго ожидания... Лугинин сидел у себя в номере и выходил только вечером, чтобы подышать воздухом. Маршрут был один и тот же: к домику Антона Иваныча. Старик испытывал приподнятое настроение и даже пил меньше обыкновеннаго. -- Вот мы ее здесь поместим,-- говорил он, показывая маленькую комнатку в одно окно.-- Пока перебьется у нас Капочка... Я, знаете, начинаю думать о ней, как, вероятно, думал бы о своей старшей дочери. Странное чувство... Вообще странно устроен господин человек. -- Да, есть странности...-- соглашался Лугинин.-- А что, как вы полагаете относительно арфисток, Антон Иваныч? -- А ну их... Слушать даже противно. А вот приедет Танюшка, и потянет опять. Я уж знаю свой проклятый характер. Да, так пусть Капочка отдохнет после всех передряг, а потом мы и займемся возстановлением ея прав... Хе-хе!.. Вы только представьте себе, какая рожа будет у достопочтенной Мар?ы Семеновны, когда мы, не говоря худого слова, прижмем к стене. Ха-ха... Будет игра!.. Люблю... На Лугниина нападало какое-то малодушие. Он начинал безотчетно бояться какой-то беды. Это было темное органическое чувство, не испытанное им никогда раньше. Достаточно было явных передряг. Особенно обострялось это чувство по ночам, когда в номерах водворялась полная тишина. Ухо ловило каждый звук, малейший шорох... Прошло три дня. Что-то там делается, в лесу? И как медленно тянется время! Еще день ожидания... Но этому дню, кажется, не суждено было кончиться. Евгений Васильевич волновался с самаго утра и не мог даже читать газет. Ничего не хотелось делать, и мысли в голове тянулись, как связанныя. Евгений Васильевич даже не мог итти к Антону Иванычу и шагал по своему кабинету, как зверь в клетке. Роковой, решительный день!.. Наступил вечер. Евгений Васильевич вспомнил, что не ел целый день. Какой тут аппетит!.. Он спросил сельтерской воды и полбутылки краснаго вина,-- это средство успокаивало нервы Lea. Да, кстати, где-то она?.. Как это все далеко, точно между ним и ей легла целая вечность. Неужели это был он, Евгений Васильевич? -- Котик!..-- с каким-то презрением вслух проговорил он, возстановляя мысленно некоторые пикантные эпизоды прошлаго. Наступила ночь. Евгений Васильевич ходил но номеру и прислушивался. Город спал. Где-то сонно постукивал в чугунную доску ночной сторож. Вот хлопнула внизу дверь... тяжелые шаги по коридору... осторожный стук в его номер... Евгений Васильевич даже вздрогнул. -- Войдите... Вошел Гаврюшка. Он был в своем дорожном тулупе. Борода и усы обледянели. -- Ну что?.. -- Вот так лошадь, Евгений Васильич... Семьдесят-то верст мы в пять часов сделали. -- Я тебя не о лошади спрашиваю, идиот!.. Привезли барышню? -- А то как же... Зачем же ездили?... Тоже проедались четыре дни... -- Капитолину Михеевну? -- Ее самую... В лучшем виде выхватили. Я, значит, заложил лошадь под вечер и еду. Ну, выходит Татьяна Марковна, будто домой собралась, а Капитолина Михеевна, будто ее провожать, на крылечко выскочила... В одном платочке, как полагается им в скиту. Ну, сейчас мы ее в шубу, в сани и -- марш! Выбежала это ейная нянька-старуха... Помните, на Трехсвятском жила? Злющая такая... Ну, нянька караул кричит, а потом ударилась бежать за нами, да так и застряла в снегу. Только и всего дела, Евгений Васильич... А уж лошадь, так это точно: цены ей нет!.. Так и стелет, так и стелет... -- Хорошо. Спасибо... Вот тебе обещанный четвертной билет. Можешь выпить за мое здоровье, только не болтай... Через полчаса прибежал Антон Иваныч. -- Какова моя-то Татьяна Марковна?-- кричал он еще в коридоре. -- Ради Бога, тише!.. -- Нет, как ловко-то все устроила, а? Комар носу не подточит... Немножко нос ознобила, ну, да это ничего. Пройдет... Приехала и прямо ко мне на шею: "Антоша"... У меня ей цены нет!.. -- А Капочка?.. -- Капочка?.. Да ничего... Приехала, вошла в комнату и заплакала. Конечно, неопытность... А она прехорошенькая, чорт возьми! Сейчас Татьяна Марковна ее обряжает... Все эти скитския хламиды к чорту... Татьяна Марковна уж вперед ей все приготовила: и рубашку, и чулочки, и башмачки, и этакий капотик с прошивочками. Вот она какая у меня... Да чего мы тут болтаемся, идемте к нам. Тут уж самовар на столе. В первый момент Евгений Васильевич хотел итти, даже взялся за шапку, а потом раздумал. -- Нет, я приду завтра. Пусть Капочка отдохнет с дороги... Наконец, мое присутствие может ее смутить. Выспится, успокоится... -- А что же, вы правильно изволите разсуждать, государь мой... Ну, я-то побегу. Меня извозчик ждет... Вот какая у меня Татьяна Марковна: орел, а не баба. Я пошел, а она мне вдогонку кричит: "Не отдам я Капочку никому... Так и скажи!" Хе-хе... Странно, что, когда дверь за Антоном Иванычем затворилась, Лугинин почувствовал себя очень тяжело. Удача предприятия уже не радовала его... Нервное напряжение было слишком сильно, и теперь наступила реакция. Мысль, сосредоточенная на одном пункте, осталась теперь не у дел. С другой стороны, Евгений Васильевич несколько раз подумал: уже не сон ли все это? Нет, и Гаврюшка с его лошадью и Антон Иваныч с Татьяной Марковной -- все это так реально и не допускает никаких сомнений. -- Спать!..-- решил Евгений Васильевич.-- Я, просто, начинаю нервничать. Он лег спать раньше обыкновеннаго и проспал без снов до поздняго утра, как давно уже не спал. Этим сном разрешилось его вчерашнее нервное настроение. Он опять чувствовал себя таким бодрым, сильным и почти-что молодым. И одевался он с особенной тщательностью. Было уже одиннадцать часов, когда он вышел из своего номера. Дорогой он обдумывал сцену своей первой встречи с Капочкой. Нужно держать себя деловым человеком -- и только. А остальное -- дело времени. С этими мыслями он подехал к собственному домику Антона Иваныча и не без волнения позвонил. -- Тише!..-- встретил его Антон Иваныч в передней.-- Оне еще изволят почивать... Я, собственно, изгнан из собственной спальни, и и а моем грешном ложе покоится сама невинность. А какая она милая... Как меня вчера мило благодарила за хлопоты. И про вас спрашивала. Тогда в моленной-то она вас видела... Хе-хе!... А те, честныя-то матери, в каких дурах остались... Мне даже немножко совестно перед ними. Мы им большую неприятность устроили... Ну, да ничего. Идемте чай пить... В столовой уже кипел самовар. Полчаса, проведенные здесь, показались Евгению Васильевичу длиннее последних четырех дней. Он вздрогнул, когда в гостиной послышались шаги. Вошла Татьяна Марковна, заспанная, с едва прибранными волосами Евгений Васильевич поцеловал у ней руку. -- Сейчас, сейчас!..-- шептала она, точно в доме был больной. Капочка вошла в столовую такою же бледною, какой была на Трехсвятском. Она сильно изменилась -- еще больше похудела. Подавая руку Евгению Васильевичу, девушка опустила глаза, и чуть заметный румянец окрасил ея бледныя щеки. -- Как изволили почивать, Капитолина Михеевна?-- спрашивал Антон Иваныч.-- Удобно ли было вам? -- Очень хорошо.... -- Не приставай,-- заметила Татьяна Марковна, усаживая дорогую гостью к столу.-- Что-то меня позывает на сестное... "Милая...-- думал Евгений Васильевич, разсматривая ситцевый капот вчерашней скитницы.-- Как к ней все идет!.." Для перваго раза разговор совсем не вязался, и говорили о разных посторонних предметах. Антон Иваныч сделал было попытку завести речь о своем посещении скита, но был в самом начале остановлен строгим взглядом Татьяны Марковны. -- Ну, не буду, не буду!..-- бормотал он виновато.-- Дорогая гостьюшка, не хотите ли вы хлеба с маслом? Виноват, ведь вы постничаете... Ну, сливок? Ах, чорт меня возьми!.. Посте чая хозяева политично ушли, оставив Капочку с Евгением Васильевичем. Он чувствовал, что именно с этого момента начинается настоящее. -- Капитолина Михеевна, вы ничего не имеете против нашего плана вообще?!.. Она в первый раз подняла на него свои темные глаза и покраснела. -- Дело в том, что мы, собственно говоря, не имели никакого права освобождать вас, но... -- Нет, я очень благодарна всем... очень... Тетка меня насильно отправила в скит. Я очень плакала... А когда вы приехали туда, я ужасно испугалась. -- Чего же испугались? -- Не знаю... Мне казалось, что я никогда не уйду из скита. Ведь меня заживо похоронили там... -- Когда вы отдохнете, Капитолина Михеевна, тогда мы серьезно переговорим с вами о ваших делах. Пока вы можете быть уверены в том, что находитесь в полной безопасности и что есть люди, которые в состоянии вас защитить. -- А Мар?а Семеновна?.. -- Теперь она сама будет вас бояться... Но об этом после. У девушки показались слезы на глазах. Евгений Васильевич простился с ней и вышел из столовой. -- Ну что, сделали предложение?-- шопотом спрашивал Антон Иванович. -- Вы с ума сошли, голубчик!.. -- Да, да, оно того... пожалуй...

XVIII.

Следующие визиты носили деловой характер. Главный вопрос о духовном завещании оставался попрежнему открытым... -- Я ничего не знаю,-- говорила Капочка.-- Когда папа умирал, при нем была одна старуха-нянька... -- Ну, ничего, мы поведем дело и без духовнаго завещания,-- храбрился Антон Иваныч.-- Наше не уйдет... Сначала Капочка сильно дичилась незнакомых людей, а потом по-детски быстро привыкла к своей новой обстановке. Евгений Васильевич держал себя с ней, как старший брат, с полушутливой серьезностью. Ему начинало казаться, что Капочка совсем другая девушка, а не та, о которой он составил себе представление. Она уже не смущалась в соприсутствии и откровенно говорила с ним о разных разностях. Только не любила вспоминать своего прошлаго, особенно, когда заходила речь о Мар?е Семеновне. Антон Иваныч был убежден, что если бы Мар?а Семеновна явилась сейчас, то Капочка вполне подчинилась бы ей опять. Евгений Васильевич думал несколько иначе. Заручившись доверенностью Капочки на ведение дела, он относился ко всему со спокойной уверенностью. -- Предварительно я должен переговорить с Мар?ой Семеновной,-- спокойно заявлял он.-- Может-быть, все дело кончится полюбовно... -- И вы поедете на Трехсвятский?-- с каким-то ужасом спрашивала Капочка.-- И будете с ней говорить? -- Поеду и буду говорить... На лице Капочки выражался такой ужас, точно он собирался итту на медведя. Это забавляло Евгения Васильевича. С другой стороны, ему иногда хотелось просто приласкать этого ребенка, смотревшаго на него такими доверчивыми глазами. Да, приласкать, успокоить и самому почувствовать то хорошее тепло, котораго ему недоставало. Чтобы не терять времени, Лугинин отправился на Трехсвятский незадолго до Рождества. Кстати, необходимо было побывать и у себя, на Чауше. На нем все-таки лежала большая ответственность по промысловым делам. Он заехал к Мар?е Семеновне в передний путь. Можно себе представить, какую сенсацию произвело его появление. -- Ты это что придумал-то?-- встретила его Мар?а Семеновна, сильно изменившаяся за последнее время.-- Крест-то есть на тебе? -- Я не спрашиваю, есть или нет крест на вас, Марэа Семеновна... Будемте говорить серьезно. -- Да тебе-то какое дело? Выкрал девку из скита, да еще разговаривать со мной приехал... -- И даже очень разговаривать. Я не желаю вам зла и советовал бы все кончить полюбовно... -- Что кончить-то? -- Я имею полную доверенность от Капитолины Михеевны, которая является единственной наследницей Трехсвятскаго. Вы должны дать полный отчет в своем хозяйстве на прииске за целыя десять лет... Если вы не согласитесь на добровольную сделку, я вынужден буду обратиться к прокурору, а там уже дело суда. -- Не очень я судов-то ваших боюсь...-- гордо заявила Мар?а Семеновна.-- Не на таковскую напали. Ежели тебе хотелось жениться на Капе, так это и без суда можно было устроить. С руками и ногами бы отдала... -- Это к делу не относится, Мар?а Семеновна. Еще вопрос, захочет ли Капитолина Михеевна итти за меня... Дальше следовала вторая часть представления. Мар?а Семеновна ударилась в слезы, запричитала и завыла, как настоящая баба. Тут уж решительно ничего нельзя было разобрать, и Евгений Васильевич молча выжидал, когда все кончится. Следующим моментом явился взрыв негодования: Капочка неблагодарная, Евгений Васильевич -- тоже, и все, до одного человека. -- Все это к делу не относится,-- спокойно возражал Евгений Васильевич.-- Вы лучше обясните, Мар?а Семеновна, где духовное завещание Михея Зотыча? -- Духовная? Никакой духовной я не знаю... Последним номером представления явился Спирька -- вытрезвленный, виноватый, но с тем же выражением нахальства. Очевидно, он был приготовлен в качестве сюрприза. -- Вот, говорите с ним,-- обяснила Мар?а Семеновна.-- А я ничего не знаю. Мое дело женское... -- Что же-с, мы можем соответствовать вполне,-- отозвался Спирька, глядя на барина злыми глазами,-- Суд-то, как палка, о двух концах. И мы управу найдем... -- Я желаю знать ваш окончательный ответ, Мар?а Семеновна,-- твердо заявил Евгений Васильевич, поднимаясь с места.-- Желаете вы все дело кончить миром, или заставляете нас обратиться к суду? -- Ничего я не знаю... Хорошо отплатила мне Капа за мою доброту. Да... Евгений Васильевич раскланялся и уехал. Дорогой к себе на Чауш он вспомнил пьяную болтовню Спирьки о Капочке и понял, почему он так озлобленно смотрел на него сегодня. Спирька был влюблен в Капочку -- это было ясно. "Еще убьет где-нибудь из-за угла,-- подумал Евгений Васильевич.-- От подобных людей можно всего ожидать... Очень глупо!" На Чауше все было попрежнему и все в порядке. Пьянствовал один только Гаврюшка, не разстававшийся со своей лошадью. Евгений Васильевич пробыл на прииске всего один день, чтобы отдать некоторыя приказания в конторе и осмотреть работы в зимних казармах, а затем полетел обратно в город. Теперь уже совсем нельзя было терять дорогого времени. Жаль, что наступившие праздники отнимали целых две недели. А в две недели можно было многое сделать... Приблизительно Евгений Васильевич уже предвидел план действий Спирьки: деньги будут, конечно, скрыты, а шахту можно будет залить водой, все приисковыя строения сжечь,-- за один раз отвечать, как отвечают все русские люди. Что же тогда останется у Капочки? В случае выиграннаго процесса -- заключение в тюрьму Мар?ы Семеновны и затопленный прииск. Но сейчас Евгений Васильевич отнесся к этому почти равнодушно. Ну что же, и пусть ничего не достанется,-- Капочка зато останется. -- Милая... милая!..-- повторял про себя Евгений Васильевич, стыдясь за свои сорок лет и начинавшуюся седину. Да, он был влюблен, и это новое чувство совсем не походило на то, что он раньше называл этим именем. Была красива Капочка или нет -- он этого уже не различал. В нем теплилось такое хорошее и доброе чувство к этой девушке, которая уже одним своим присутствием уничтожала самую мысль о всем его прошлом. Да, нет больше этого прошлаго, а есть только будущее... Как он будет ее воспитывать, учить, лелеять -- нет, ничего не нужно, кроме одной Капочки. С этими мыслями Евгений Васильевич вернулся в город и, передавая результаты своего визита на Трехсвятский, прибавил: -- Знаете, чорт с ними, Антон Иваныч... Я думаю, что хлопот будет масса, а толку мало. -- Да вы с ума сошли, батенька?!-- завопил старик.-- Да вы что это говорите-то? Нет, шалишь, мы только теперь на дело настояще примемся, государь мой... -- Делайте, как знаете... Антон Иваныч внимательно посмотрел на Евгения Васильевича, повертел пальцем около своего лба и заметил: -- Влюблен, милашка... Это со мной тоже случалось. А Капочка-то ждет вас... Все глазки проглядела в окошко. Хе-хе... Ничего, девчурка отличная. Капочка, действительно, ждала Евгения Васильевича с нетерпением, чтобы узнать о результатах поездки на Трехсвятский. Она даже выскочила к нему навстречу в переднюю. -- Как видите: цел и невредим,-- шутливо ответил он на ея тревожный взгляд. В этом же тоне он разсказал всю сцену своего свидания с Мар?ой Семеновной, до появления Спирьки включительно. -- Все-таки я их боюсь...-- заметила девушка.-- Они что-нибудь сделают... Евгений Васильевич протянул свою сильную руку и проговорил: -- Вот рука, Капитолина Михеевна, которая не даст никому пошевелить вас пальцем... Она вся вспыхнула и посмотрела ему прямо в глаза. Окончательное обяснение с Капочкой произошло на первых днях праздника, в самое непоэтическое время дня, именно -- после обеда, когда Антон Иваныч и Татьяна Марковна отдыхали в своей спальне. Лугинин говорил о готовившемся походе на Мар?у Семеновну и предупреждал, чем все это могло кончиться. -- От громаднаго состояния, оставленнаго вам отцом, вероятно, сохранится одна залитая водой шахта... Я почти уверен в этом. -- Из-за чего же тогда хлопотать, Евгений Васильич? -- Гм... Все-таки неизвестно, Капитолина Михеевна... а мы должны защищать ваши интересы. Они сидели в гостиной,-- она на диване, он в кресле. Разговор шел вполголоса, чтобы не разбудить хозяев. -- А я так боялась, когда вы ездили на Трехсвятский...-- тихо проговорила Капочка, перебирая своими тонкими пальцами край какой-то оборочки. -- Чего же вы боялись? Она взглянула на него и ответила еще тише: -- Все могло случиться, Евгений Васильич... Главное, вы-то из-за чего тут хлопочете?.. Тот же Спирька мог застрелить... Он -- такой отчаянный. Он засмеялся и посмотрел на нее такими блестящими глазами, -- А вы помните наш разговор там, у меня в столовой?-- спросил он, набирая воздуха. -- Да... -- Тогда вы в моих глазах были выгодной партией -- я этого не скрываю. Да, я считал вас чуть не миллионершей, а теперь у вас почти ничего нет. Что бы вы ответили мне, если бы я повторил тот же вопрос? Ответа не последовало, да его было и не нужно, потому что говорили эти опущенные глаза, этот тонкий румянец, охвативший лицо, как отблеск пожара, эти дрожавшия маленькия руки... Много женщин прошло через руки Евгения Васильевича, но он никогда так не трусил, как сейчас, наклоняясь к этой простой, чистой девушке, чтобы сказать ей великое и святое слово. Ему хотелось плакать... -- Милая, милая!..

XIX.

Евгений Васильевич был счастлив... С ним происходило что-то необыкновенное, чему трудно даже подобрать название. Дни летели, как весенния птицы. Он просыпался с мыслью о ней, об этой чудной девушке, и засыпал с этой же мыслью. Как она была хороша, вся хороша, каждым взглядом, каждым движением, каждым словом. -- Вы завтра придете?-- спрашивала она с каким-то страхом каждый вечер, когда он прощался. -- О, непременно, моя крошка... Разве вы могли сомневаться во мне? -- Нет... но я все чего-то боюсь. Как это все мило говорилось... Он ее понимал, понимал вот этот детский страх. Ведь он тоже боялся за свое счастье, потому что оно было слишком велико. Да, то счастье, которое захватывает всего человека. Как при зубной боли человек превращается в один больной зуб, так теперь Евгений Васильевич превратился в одно чувство, он был весь -- любовь, сравнение немного неизящное, но верное. Что делалось кругом -- он почти не замечал, или относился со стороны, как чужой человек. Антон Иваныч строчил какия-то прошения, добывал справки, подавал заявления -- все что находил нужным. Капочку вызывал прокурор, потом следователь по особо-важным делам, и все они были уверены, что делают какое-то серьезное и нужное дело. Жалкие, слепые люди... Ничего не нужно, все это пустяки!.. Да и все остальные тоже: хлопочут, суетятся, куда-то едут, кого-то обманывают, что-то разсчитывают, чего-то домогаются. Послушайте вы, несчастные, ничего не нужно!.. Да нет, вы ничего не поймете, потому что жизнь от вас закрыта паутиной ежедневных хлопот, потому что вам некогда заглянуть в себя, потому что наконец у вас нет Капочки!.. Антон Иваныч по десяти раз в день пробовал советоваться с Евгением Васильевичем, но получал всегда один и тот же ответ: -- Ах, оставьте меня... Какое мне дело? -- Послушайте, нужно же мне с кем-нибудь посоветоваться? Наконец это просто свинство с вашей стороны... да!.. Старик начинал ругаться, размахивал руками и говорил Лугинину самыя оскорбительныя вещи, но и из этого ничего не выходило. Евгений Васильевич выслушивал, правда, очень внимательно, а потом отвечал чем-нибудь в роде следующаго: -- Вы обратили внимание, Антон Иваныч... Антон Иваныч морщил брови, вытягивал шею и принимал вид человека, который приготовился превратиться в одно ухо. -- Да, так вы заметили, добрейший Антон Иваныч, как иногда Капочка мило задумывается? У нея привычка поднимать немного левую бровь... и этот долгий-долгий взгляд, который смотрит вам в душу... Руки Антона Иваныча безмолвно воздевались к небесам, как у Моисея в священной истории для детей. Что тут можно было сказать, когда человек на ваших глазах сходит с ума? -- Стыдно, государь мой... да-с! А я еще почитал вас за умнаго человека... Конечно, все мы платим тяжелую дань нашим слабостям, вернее -- нашей натуре, но это еще не доказательство тому, чтобы терять голову. Да-с... И я тоже люблю Капочку-с и даже весьма люблю-с. Прекрасная девица... Но... Да что с вами говорить!.. -- Послушайте, Антон Иваныч, вы заметили у ней привычку улыбаться одними глазами? -- О, Боже мой, Боже... Я вас презираю, государь мой!.. Эти сцены настраивали Евгения Васильевича самым веселым образом. Он чувствовал,-- как любит вот этого стараго чудака, любит Татьяну Марковну и всех, всех... В его чувстве не было того эгоизма, который смешивают с чувством любви. Нет... Он так хорошо думал о Капочке, и ни одной грешной мысли не промелькнуло в его голове. -- Вы счастливы, Капочка?-- спрашивал он иногда, оставаясь с ней наедине. -- Право, я не знаю, Евгений Васильевич... Мне все кажется, что это какой-то сон. Я боюсь верить и, когда остаюсь одна... Нет, я не умею разсказать вам всего... -- О, милая, милая!.. Сколько в ней было детски-наивнаго, чистаго, светлаго... Несколько раз по вечерам девушка разсказывала Евгению Васильевичу о своем прошлом. Круг этих воспоминаний замыкался Трехсвятским, где было все -- и горы, и лес, и горная бойкая речка Каменка. Что делалось за этой гранью, Капочка могла знать только по разсказам других -- весь остальной мир для нея составлялся только из разсказов. Но быль другой мир, который жил внутри, и это был такой чудный своей простотой мир. -- Неужели вам не было скучно?-- удивлялся Евгений Васильевич. Она не знала даже этого слова, скучно. О чем же скучать?.. Евгений Васильевич приходил не восторг, как он откроет перед этой детской душой настоящий мир, целый мир, как она вырастать в его руках и сделается хорошим большим человеком. Пока он разсказывал ей только о Петербурге и о том, как живут люди в столицах: какие там дома, сады, общественныя здания, удовольствия и т. д. Он смеялся, что Капочка в жизни своей еще не видала парохода, не ездила по железной дороге, не бывала ни разу в театр,-- словом, настоящее лесное растение. Дело однако шло своим чередом. Со стороны Мар?ы Семеновны в городе орудовал Спирька, вооруженный надлежащей доверенностью. Он хвастался в "Эльдорадо", что нанял самаго зубастаго адвоката и что утрет нос Капочке с ея непрошенными заступниками. С этой стороны тоже полетели в суд прошения, обяснения, справки, копии,-- словом, машина шла полным ходом. Антон Иваныч однако не унывал и держал себя с большим апломбом. Это было в его практике самое большое дело, о котором говорил целый город, весь уезд. -- Вот что, батенька, сездили бы вы к себе на Чауш,-- советовал старик Евгению Васильевичу.-- Знаете, оно того... Любовь хорошо, да и о делах не следует забывать. -- Хорошо, я поеду... -- А свадьбу сыграем под Красную горку... да. Мы уж решили с Татьяной Марковной. -- Не мешало бы и меня спросить... хоть для формы. -- Да что вы можете понимать, государь мой?.. Мы с Татьяной Марковной обсудили все дело обстоятельно... Какое трогательное было прощанье с Капочкой. Она еще в первый раз обняла его сама, вернее -- повисла на его шее. А как смотрели эти полные слез глаза!.. -- Я боюсь...-- шептала она, пряча свою головку на его груди.-- Я буду ждать... буду молиться за вас... -- Да ведь я же не умирать еду, крошка? Вы так со мной прощаетесь, точно я никогда не вернусь. -- Я видела дурной сон,-- призналась Капочка, краснея. -- Ну, это уж вздор... Она выбежала провожать его на подезд и все время стояла, пока дорожный экипаж не скрылся из виду. Татьяна Марковна насильно должна была увести ее в комнату. Капочка залилась горькими слезами. -- О чем же ты убиваешься так, дурочка?-- спрашивала Татьяна Марковна.-- Ведь он приедет... -- Не знаю... Ах, как мне тяжело!.. -- Ну, это пройдет. Девушки все так-то думают, что только и свету в окне, что ихние женихи. Потом еще надоест... Вот мой-то сахар, Антон Иваныч, не мало я слез из-за него пролила. -- Евгений Васильевич не такой. -- Ну, матушка, женихи-то все хороши, а гусей по осени считают. Я не хулю твоего Евгения Васильевича, а только так, к слову... Евгений Васильевич оставлял город с каким-то тяжелым предчувствием. Его разстроили слезы Капочки. Какой-то глупый сон... Следовало спросить, что она видела. Сны, конечно, глупость, но почему-то люди всегда верили в них, как верят в предчувствия вообще. Должно же быть разумное основание для такой упорной веры, сопровождающей человека от первых шагов его историческаго существования. Сам он не видал никаких снов, а между тем ему было так грустно. Каждый шаг почтовых лошадей увеличивал разстояние между ним и Капочкой. Сегодня вечером он не пожелает ей покойной ночи, завтра не придет поздравить с добрым утром. Нет, есть что-то враждебное во времени и пространстве, которыя отделяют нас от любимаго человека. -- Это какая-то романтическая философия,-- резюмировал Евгений Васильевич свои дорожныя мысли и чувства.-- Теперь Капочка, вероятно, садится обедать... В Чауш Евгений Васпльевич приехал только поздно вечером. Первое, что ему бросилось в глаза -- это огонь в его кабинете. Что это могло значить? Вероятию, пьяный Гаврюшка... Евгений Васильевич быстро прошел через кухню, где Гаврюшка играл в карты с Ага?ьей, прошел столовую и остановился только в дверях кабинета, где на него с отчаянным лаем кинулся маленький кинг-чарльз. Что это такое, сон? призрак? На диване самым мирным сном покоилась Lea. Лай собачонки разбудил ее. Она открыла свои серо-зеленые глаза, посмотрела на стоявшаго в шубе Евгения Васильевича и, потягиваясь, сонным голосом проговорила по-французски: -- Как ты меня испугал. Котик, а я так сладко заснула...

XX.

Да, это была она, Lea... Она сделала по зимнему пути целых три тысячи верст, питалась целых две недели однеми сардинами, чуть не была седена волками "в той губернии, где делают казанское мыло", и кое-как добралась до промыслов. Самым удивительным в этой безумной экспедиции было то, что Lea все время ехала в одних прюнелевых ботинках и что могла обясняться с ямщиками невозможным ломаным языком Но, прежде чем добраться на Чауш, она попала на Трехсвятский. -- Какая премилая эта pauvre Martha...-- разсказывала Lea с обычной ажитацией.-- Я отдыхала у нея целых три дня. Да... Я в первый раз в жизни пила настоящий русский квас, ела du cacha и еще настоящия русския "чи". Pauvre Martha -- очень милая женщина, не правда ли?.. -- Да, вы сделали, кажется, решительно все, чего не должны были делать,-- заметил Евгений Васильевич, снимая наконец шубу. -- Но самое худшее, что я испытала -- это твой секретарь...-- жаловалась Lea, делая капризное лицо. -- Какой секретарь? -- Ну, все равно, твой cosak Gavruchka... Он меня вынудил, чтобы и дала ему на морда. Да, вынудил... Он не желал меня пускать в комнаты, меня, Lea... -- И напрасно пустил... Я бы на его месте сделал иначе. -- Вот это мило... Впрочем, вы такой человек, от котораго всего можно ожидать. О, я все знаю, по об этом после... Вы освобождаете из монастырей угнетенных злыми волшебницами красавиц, вы... ну, ну -- после, а теперь я хочу спать. Покойной ночи, Котик... Котик... Вы устроитесь в столовой. Что было тут делать? Что говорить? Евгений Васильевич был совершенно ошеломлен. Он так и проходил целую ночь по столовой. Появление Lea подняло в нем все то прошлое, которое, кажется, умерло и было похоронено навсегда. Lea служила живым памятником этого прошлаго... С ней ворвалось все, что оставалось там и было позабыто в эти длинные годы одиночества. Евгений Васильевич шагал по столовой, точно где-нибудь в дремучем лесу,-- так много воспоминаний разрасталось около него. Мысль о Капочке замирала в этих дебрях, как далекое эхо, как прощальный луч осенняго солнца. Нет, он сходит с ума... И Lea--сумасшедшая, и все остальные. Утром, когда Ага?ья подала самовар, заявился Гаврюшка с обиженной рожей. -- Что же это такое, Евгений Васильевич... Ежели, напримерно, по роже раз, и другой, и третий -- прямо в самую скулу. Это уж не порядок... -- Убирайся вон, дурак!.. -- Ну, поррядок... Этак и рыла не достанет, ежели каждая французская девка будет полировать по скулам. Больно прытка!.. Lea проснулась поздно и позвонила. Ага?ья бросилась в кабинет бегом, потому что знала, что нужно барыне: в это время собачонка ея пила утреннюю порцию молока. Евгений Васильевич мог только наблюдать все происходившее, как посторонний зритель. Lea одевалась долго, по крайней мере целых два часа, чтобы принять небрежно-утренний вид. Наконец она вышла в столовую -- недовольная, капризная, готовая поднять бурю из-за перваго пустяка. О, Евгений Васильевич слишком хорошо знал это милое настроение и молча пожал гостье руку. -- Вы мне не нравитесь...-- заявила Lea, выпив маленькую чашку кофэ.-- Да... У вас такой вид, точно вы потеряли носовой платок. Кстати, мне нужно поговорить с вами серьезно, потому что, видимо, я попала в фальшивое положение. Евгений Васильевич поклонился со сдержанной улыбкой. Lea сузила свои зеленые глаза и, шурша шелковой юбкой, быстро ушла в кабинет. Оттуда она вернулась с зеркалом. -- Вот...-- коротко сказала она, подавая зеркало.-- Посмотри на твой морда... Евгений Васильевич машинально взял зеркало и посмотрел,-- на него глядело незнакомое лицо. -- Вы забыли те письма, которыя мне писали целых три года,-- продолжала Lea с возраставшей экспрессией.-- Да, забыли... Вы умоляли меня приехать, спасти вас... Я пожертвовала всем, я могла десять раз умереть дорогой и все для того, чтобы получить ваше вчерашнее оскорбление. -- Никогда я вас не приглашал... Lea опять бросилась в кабинет и вернулась с пачкой писем. Порывшись, она подала последнее. Евгений Васильевич взял смятый листик почтовой бумаги и прочел написанное собственной рукой приглашение приехать на прииск, помеченное августом. Когда же это могло быть? -- Но дело не во мне: я слишком себя уважаю,-- продолжала Lea уже с дрожащими нотками в голосе.-- Да... Посмотри еще раз в зеркало на твой морда. Оно тебе скажет все... Тебе ли соблазнять невинное молодое существо? Неопытная девушка тебе поверила, она в тебе полюбила призрак собственнаго воображения, как всякая невинная девушка. О, я сама была невинной девушкой и знаю, что такое полюбить такого человека, как ты... Lea -- невинная девушка! Плечи Евгения Васильевича поднялись вопросительно, а на лице мелькнула саркастическая улыбка. Но это так, одно движение... -- Я поеду к этой несчастной девушке и обясню ей все...-- продолжала Lea уже с энергией решившагося на все человека.-- Да, все... Я обязана открыть ей глаза. Я покажу ей твои письма... Все, все... И, когда она узнает, что ты жаулик и... и вор... Что происходило дальше, сами действующия лица не могли бы передать,-- это верно, по крайней мере, относительно Lea. В столовой поднялся ужасный крик, брань, оскорбления... Гаврюшка, подсматривавший из кухни в хверь, видел только, как барин схватил стул и замахнулся на француженку. Дальше послышался отчаянный визг, не потому, что он ударит ее, а потому, что Lea схватила скатерть и стащила со стола все. Посыпалась чайная посуда, полетел кубарем самовар, а Lea продолжала кричать. Гаврюшка был в восторге: вот это настоящая барыня. Жаль только, что ругается не по-нашему -- ничего не разберешь. Дальнейшия события следовали в таком порядке. Гаврюшка и Ага?ья уверяли, что господа помирились, т.-е говорили о чем-то совершенно спокойно. Барин даже поцеловал руку у барыни. А потом он ушел к себе в кабинет, заперся на ключ и что-то долго шуршал бумагами. Барыня несколько раз подходила к двери и о чем-то его спрашивала. Кончилось тем, что барин вышел из кабинета и потребовал сейчас же лошадей. -- Так ты поедешь сейчас же в город и обяснишься с этой девушкой?-- повторила Lea.-- А я буду тебя ждать, Котик... Ты меня очень оскорблял. -- Больше не буду... -- Скажи: прости меня, Lea... Я гадкий Котик, Lea. -- Я гадкий, Lea. Она выскочила провожать его на крыльцо, и он при всех поцеловал ее прямо в губы... Отехав верст пять от прииска, Лугинин остановил лошадей, вышел из кошевой и, на глазах у кучера, застрелился...

1880 г.