Буянка

 Жаркий летний полдень. Солнце печет так, что всякая живая тварь попряталась по разным тенистым уголкам. Один Иван Петрович оставался на террасе своей дачи и продолжал лежать в кресле-качалке на самом пекле.    -- Дядя, с тобой сделается солнечный удар,-- предупреждал время от времени свежий женский голос откуда-то из-за спущенной занавески.    -- Пусть...-- хрипло ответил Иван Петрович, продолжая лежать на солнце.    -- Наконец ты просто изжаришься в собственном соку, как хороший бифштекс!    -- Бифштекс вещь недурная...    -- Дядюшка, миленький, нехорошо упрямиться!..    -- Отстань!..    Пауза. Где-то сонно жужжит одуревшая от жара муха. Иван Петрович жмурится и закрывает глаза, но благодетельный сон не хочет осенить его своим темным крылом. В сущности говоря, Иван Петрович невозможный человек, что он и сам сознаёт, как отлично сознаёт и то, что он не может быть не Иваном Петровичем. Так уж жизнь сложилась... Единственное достоинство, которое он приписывает себе -- это то, что он остался старым холостяком... Теперь он живет на даче со своей племянницей Еленой Васильевной, которая случайно заехала навестить его да как-то так и осталась у него. 

I.

Жаркий летний полдень. Солнце печет так, что всякая живая тварь попряталась по разным тенистым уголкам. Один Иван Петрович оставался на террасе своей дачи и продолжал лежать в кресле-качалке на самом пекле. -- Дядя, с тобой сделается солнечный удар,-- предупреждал время от времени свежий женский голос откуда-то из-за спущенной занавески. -- Пусть...-- хрипло ответил Иван Петрович, продолжая лежать на солнце. -- Наконец ты просто изжаришься в собственном соку, как хороший бифштекс! -- Бифштекс вещь недурная... -- Дядюшка, миленький, нехорошо упрямиться!.. -- Отстань!.. Пауза. Где-то сонно жужжит одуревшая от жара муха. Иван Петрович жмурится и закрывает глаза, но благодетельный сон не хочет осенить его своим темным крылом. В сущности говоря, Иван Петрович невозможный человек, что он и сам сознаёт, как отлично сознаёт и то, что он не может быть не Иваном Петровичем. Так уж жизнь сложилась... Единственное достоинство, которое он приписывает себе -- это то, что он остался старым холостяком... Теперь он живет на даче со своей племянницей Еленой Васильевной, которая случайно заехала навестить его да как-то так и осталась у него. Присутствие молоденькой девушки много скрасило холостое одиночество Ивана Петровича, но он из упрямства не хочет сознаться в этом и постоянно ссорится с гостьей из-за всяких пустяков, а больше всего из-за кушаний. Почему, например, сегодня проклятыя зеленыя щи, а не ботвинья? Он терпеть не может вот именно этих зеленых щей и должен их есть, потому что так хочет Елена Васильевна. А если он, Иван Петрович, хочет батвиньи? Вообще глупо и еще раз глупо... Зачем, например, исчез его халат? Елена Васильевна не выносит халатов и потихоньку стащила у него любимую вещь. Что она такое ему: мать, жена?.. Вот теперь с утра и залезай в костюм из китайскаго шелка и целый день ходи, как связанный. Иван Петрович был недоволен и собственным подчинением и капризничал, как слабонервная женщина, что, повидимому, доставляло Елене Васильевне удовольствие. Да, он часто капризничал, потому что было на ком сорвать расходившееся сердце, а Елена Васильевна умела так хорошо уговаривать. В азарте Иван Петрович начинал кричать тонким голосом, закатывал глаза и отчаянно жестикулировал, что выходило со стороны очень смешно. Кипятился он из-за всяких пустяков, придирался то к кучеру Андрею, то к горничной Дуняше, то к кухарке Матрене. -- Дядя, печенка у вас испортится...-- хладнокровно замечала Елена Васильевна, когда они были одни. -- Вы меня хотите уморить!-- стонал Иван Петрович.-- Это какой-то заговор... -- А вы до сих пор еще не догадались, что окружены предателями и злодеями? Когда Иван Петрович был в хорошем расположении духа, он ласково смотрел на племянницу и говорил: -- Ну, иди, Буянка, я тебя поцелую. Но "Буянка", в свою очередь, не выносила нежностей вообще и уклонялась от родственных поцелуев, а Иван Петрович только вздыхал и погружался в мрачное раздумье. В пятьдесят лет он выглядел совсем стариком,-- толстый, обрюзгший, седой, с желтым лицом и мутными глазами. Когда-то он был молодцом, но безсонныя ночи, красное вино и безпорядочная жизнь превратили его в развалину. "Неужели жизнь прошла,-- часто думал он в ужасе, чувствуя, как холодеет от одной мысли о старости,-- и впереди ничего, ничего, ничего?"... А Елена Васильевна еще смеется над его капризами и вообще дурным расположением духа. Посадить бы ее в его кожу, тогда... э, да что тут толковать: каждый дурак по-своему с ума сходит. Разве Иван Петрович когда-нибудь жил? Это была фикция, мираж, самообман, а не жизнь. Да и все другие тоже... Прожить целую жизнь в губернском городе Чащилове и умереть в нем -- разве это не трагедия? А между тем существует голубое южное небо, чудеса цивилизации, те заветные уголки, где жизнь кипит ключом. Всего один раз попал Иван Петрович в провинцию да так и похоронил себя в ней, точно застрял в болоте. Ведь это наконец обидно, тем более, что он никогда не думал именно так пройти свой жизненный путь. Единственным утешением оставалась газета, служившая отдаленным эхом творившейся где-то жизни. Да, где-то люди живут, волнуются, работают, добиваются успеха и находят свое удовлетворение. Эх, да что тут говорить, когда процесс жизни сводится на халат и ботвинью, как в данном случае, когда Иван Петрович сердился на свою "Буянку" и хотел досадить ей хоть тем, что жарился на солнце: пусть чувствует. Буянка и чувствовала, но тоже выдерживала характер. Иван Петрович слышал ея осторожные шаги и сдержанный смех, и его разбирала злоба. А ей смешно, ей это нравится, так он на зло ей заживо изжарит самого себя на солнце. -- Да-с, и буду жариться на солнце,-- упрямо повторял уже про себя Иван Петрович, споря с невидимым противником. В зале послышалось глухое бормотанье, щелканье и свист, а потом неистовый крик: "Что? как? почему?...". Это Буянка травила стараго попугая Карла Иваныча старой собачонкой Колдунчиком, которая сначала взвизгивала, а потом залилась азартным лаем, захлебываясь старческой собачьей хрипотой. Но и этого было мало: к Карлу Иванычу и Колдунчику присоединилась обезьяна Форсунка, которая ворчала и дико вскрикивала. Этот концерт покрывался заразительным девичьим смехом и аплодисментами -- Браво, Карл Иваныч!.. Колдунчик, пиль... Ха-ха-ха!.. Взбешенный этой травлей, Иван Петрович вскочил со своей качалки, скомкал газету и ринулся в залу, как разяренный кабан. Остановившись в дверях, он мог убедиться собственными глазами в произведенном Буянкой скандале: в углу, в клетке, неистово орал Карл Иваныч, поднимая вылинявшия перья, а на него наступали Колдунчик и Форсунка. Сама Буянка в качестве публики громко аплодировала. -- Это... это...-- заорал Иван Петрович, принимая угрожающую позу.-- Это свинство, чорт меня возьми!.. -- Что? как? почему?..-- орал Карл Иваныч.-- Карраул!.. -- Как вы сказали, милый дядюшка?-- спокойно спросила Буянка.-- Свинство? К чему такая откровенность... Колдунчик, пиль!.. -- Послушайте, Елена Васильевна, всему есть известныя границы!.. Да-с! Вы из моей квартиры делаете какой-то разбойничий вертеп... -- Совершенно неуместное выражение, то-есть неподходящее к данпому случаю. Вы могли сказать, что я устроила вам кошачий концерт, а то: вертеп. Что такое вертеп? Молодое лицо Буянки оставалось серьезным в разгар всевозможных дурачеств, как было и сейчас. Она строго и спокойно смотрела на дядю своими темно-серыми глазами, и только в углах серьезно слолсенных губ спряталась неуловимая улыбка. Светло-русые, слегка вившиеся волосы находились в большом безпорядке, придавая обладательнице этой головки вид маленькой колдуньи. Простенькая ситцевая кофточка, широкий кожаный пояс и темная юбка составляли обычный домашний костюм Буянки. Контрастом являлись только настоящие парижские ботинки с узким носком и низким каблуком: шикарная обувь была слабостью Буянки. Первое впечатление, которое производила девушка, скорее было не в ея пользу,-- есть такия лица, в которыя нужно вглядеться, чтобы понять их скрытую внутреннюю красоту. Именно такое лицо было у Буянки: неправильное, с мягким носом, с размякшим овалом нижней части, с подвижными тонкими бровями. Что было у ней безусловно хорошо, так это голос -- чарующий, ласковый, с полными бархатными нотами и такими милыми переходами из одного тона в другой. -- Если я нелитературно выражаюсь, то ты еще более нелитературно себя держишь,-- ворчал Иван Петрович.-- Скажи, пожалуйста, на что это походит? Колдунчик, тубо!.. Карл Иваныч... Форсунка, мерзавка!.. Вместо ответа Буянка подхватила его под руку и подвела к зеркалу. -- А это на что походит?-- спрашивала она, указывая на глядевшую из зеркала физиономию.-- У, какая бука... Миленький дядюшка, не хорошо сердиться!.. Посмотри, какия морщины на лбу и около глаз, а нижняя губа надулась. Не одобряю... Не хорошо делать сердитое лицо! Ну, будет дуться... Миленький, хороший, улыбнитесь!.. Еще немножко... -- Отстань!..-- сердито отмахивался Иван Петрович, стараясь отвернуться от зеркала. -- Когда сердятся, то кажутся еще старее, дядюшка, а тебе, наверно, хочется быть молодым... да?.. -- Кажется, я еще не настолько... гм... вообще... -- Ага, я попала, кажется, в слабое место?.. Буянка только хотела расхохотаться, как вдруг остановилась и проговорила совершенно серьезно: -- Послушай, дядя, я часто смотрю на тебя и все хочу спросить... -- Вероятно, какую-нибудь глупость? -- Нет, говорю совершенно серьезно... Я часто смотрю на тебя и думаю: ведь женщины любили вот это лицо, эти глаза, волосы? -- Сделаем такое предположение... но что же из этого следует? -- Ах, меня это ужасно мучит... Да, мучит. Мне кажется иногда, что какия-то тени проходят по нашим комнатам, такия грустныя женския тени, с опущенными глазами и недосказанными словами на губах. Ведь ты, милый дядюшка, самый скверный эгоист, а где же оне, которым ты клялся в вечной любви, которых ты ждал с замирающим сердцем, для которых выучивал нежные стишки и которых наконец обманывал более или менее успешно?.. Помнишь ту фотографию, которая висит в кабинете, там ты такой красивый, в глазах уверенность, в складе рта доволество. Такого мужчину, право, можно полюбить, и я попимаю тех женщин, которыя делали тебе глазки, вызывающе смеялись и шептали тебе разныя глупости. Бедныя, оне сейчас уже в таком возрасте, когда серьезно раскаиваются в своих собственных грехах и поэтому, вероятно, так охотно обвиняют в маленьких слабостях всех остальных смертных. -- Елена Васильевна, скажу вам то, с чего начал: вы говорите глупости... -- А если мне хочется знать? Мне мало одной моей жизни, и я хочу знать, как жили другие... Я хочу жить десятью жизнями. Наконец, что такое женщина: воплощение слабости. Разве мы узнаем когда-нибудь жизнь? Нам все запрещено, все неприлично, все запечатано семью печатями, кроме кухни, детской и модных магазинов. -- И хорошо сделано, а иначе... ну, да об этом не стоит и говорить. Каждый человек сумеет наделать достаточно глупостей, будь он мужчиной или женщиной... -- Это не ответ... -- Послушай, ведь это мальчишество! Не могу же я, в самом деле, разсказывать такия вещи... Гм... Одним словом, ты забываешь, что ты, прежде всего, женщина, а в частности девушка. -- Я отлично знаю это слово, которое отгораживает все, как монастырская стена. -- И к лучшему: не всякое знание хорошо. Девичья скромность в тысячу раз лучше нашей мужской опытности... -- Договаривайте: женственность, невинность -- словом, целый арсенал жалких слов!.. Ведь узнает же ваша женственная и невинная голубица когда-нибудь все и узнает всегда слишком поздно... Тебе, дядя, просто стыдно, и ты прячешься вот за эти жалкия слова. -- Разве с тобой можно разговаривать? Одним словом, сорванец... -- А вы мне отравляете жизнь!.. Колдунчик, пиль!.. Форсунка, Карл Иваныч!.. Притихнувшия животныя только ждали этого сигнала и подняли снова ужасный гвалт. Карл Иваныч смешно топорщился на своей жердочке и отчаянно вскрикивал: "Что? как? почему?". Форсунка ворчала, оскалив зубы, а Колдунчик лаял с приступом, выкатив глаза. -- Что же это такое?-- взмолился Иван Петрович, затыкая уши.-- Елена Васильевна... Поднятый гвалт опять покрывался дрожью молодого смеха,-- Буянка хохотала заразительно, как русалка. Иван Петрович пробежал несколько раз по комнате и, быстро повернувшись на каблуках, остановился, протянул вперед правую руку и трагически произнес: -- Вон! Сейчас же вон из моего дома, сударыня!.. -- Дядя, ты теперь ужасно походишь на памятник Барклая-де-Толли! Еще немного отставь левую ногу... ха-ха!.. -- Вон!.. В этот момент в дверях гостиной показался молодой человек в пестрой летней паре и нерешительно остановился. Бритое актерское лицо посмотрело на происходившую сцену весело улыбавшимися глазами. Буянка первая заметила гостя, а Колдунчик с визгом полетел к нему в ноги, точно запущенный кубарь. -- Извините, что я вошел без доклада...-- оправдывался гость, отбиваясь ногой от собаки.-- Двери отворены... -- Что? как? почему?-- заорал неистово Карл Иваныч...

II.

– - Я, собственно, к вам по поручению Савелия ?едоровича Добрецова...-- продолжал молодой человек, перебирая в руках мягкую летнюю шляпу. Иван Петрович тяжело дышал. Он как-то кисло взглянул на непрошеннаго гостя и хрипло проговорил: -- Очень рад... прошу... -- Садитесь,-- ласково пригласила Буянка, точно желая поправить грубый тон дяди. -- Позвольте отрекомендоваться: Платон Егорыч Чайкин, комик. -- Очень приятно,-- уже совсем весело ответила Буянка, протягивая руку и по-мужски крепко здороваясь с гостем.-- Садитесь же!.. А где Савелий ?едорыч? -- Сейчас он на ярмарке в Солонцах, а оттуда проедет в Загорск. Осенью будет здесь... -- С труппой? -- Да... Труппа в полном составе. Я у него буду служит сезон, а пока хочу отдохнуть... Чащилов мне нравится. -- Вы наймите избушку в Лохманке,-- советовала Буянка с участием к положению бродячаго комика.-- Это всего в трех верстах от города, отсюда это рукой подать... Можно устроиться очень дешево и почти удобно. -- Это в которую же сторону, если итти от вашей дачи? -- Из ворот налево поведет дорожка в гору, а под горой и Лохманка... Я даже могу проводить вас, потому что часто гуляю по этой дороге. -- Очень вам благодарен... Но мне совестно безпокоить вас. -- Елена, ты дай нам чаю с господином комиком, а потом уж пойдешь провожать,-- заметил отдохнувший Иван Петрович.-- Да и Лохманка прескверная деревнюшка... -- Знаете, я не требовательный человек, Иван Петрович,-- застенчиво обяснял Чайкин:-- привычка... На звонок Буянки показалась горничная Дуняша. Ей приказано было приготовить чай на террасе. В это время Иван Петрович разспрашивал, гостя о Добрецове и хрипло смеялся. Неисправимый человек этот Савелий ?едорыч, настоящий театральный волк... Все старые антрепренеры провалились, а он один существует. Ему следовало бы поставить памятник "за трудолюбие и искусство". Помилуйте, целых двадцать пять лет ухитриться просуществовать в колее провинциальнаго антрепренера,-- это чего-нибудь стоит!.. Чайкин улыбался и в такт качал своей остриженной под гребенку головой. Он чувствовал, что Буянка разсматривает его, и как-то весь сежился. Но его некрасивое и худое лицо просветлялось от каждой улыбки, а серые глаза смотрели так пытливо и как-то по-детски доверчиво. Большия руки обличали "урожденнаго моветон", как говорил Иван Петрович, кичившийся своим дворянством ни к селу ни к городу. -- Мы с Савелием ?едоровичем старые друзья,-- обяснял Иван Петрович, переходя в свой обычный добродушный тон.-- И я его очень уважаю... Хотя и принято смеяться над стариками, которые хвалят все старое, но я все-таки скажу, что таких антрепренеров больше и не будет!.. -- Первая половина последней фразы, кажется, направлена по моему адресу?-- с улыбкой заметила Буянка. -- А хоть бы и так... -- Я хочу сказать только то, чтобы наш гость не принял на свой счет твоей выходки, дядя. -- Ах, да... Ну что же, я имел только тебя в виду, Буянка,-- забормотал старик и добродушно прибавил:-- мы с ней частенько воюем, как давеча... Она ужасно портит мой характер. Это посвящение в семейныя тайны заставило Чайкина улыбнуться, и он взглянул на Буянку благодарными глазами. Затем они перешли на террасу, куда подан был Дуняшей кипевший самовар. Щеголески одетая горничная в безукоризненно накрахмаленном переднике презрительно оглядела ежившагося гостя и про себя назвала "голоштанником, актеришкой". Мало ли их каждую зиму околачивается около господ, а этот залетел пораньше других. От глаз Буянки не ускользнул этот презрительный взгляд, и она принялась угощать артиста с преувеличенной любезностью, что еще больше смутило Чайкина. -- Не хотите ли вы лимона? Нет?-- приставала к нему Буянка.-- А то есть прекрасныя сливки... Дуняша, принесите клубничное варенье. -- Пожалуйста, не безпокойтесь...-- просил Чайкин.-- Мне довольно и одного лимона. -- Пусть посуетится: это ей полезно,-- шутил Иван Петрович. Гость явился в качестве примиряющаго начала, и поэтому за ним ухаживал даже сам Иван Петрович. К самом деле, он давеча сильно разгорячился, и Бог знает, чем разыгралась бы последняя стычка с Буянкой. А сейчас она смотрела так спокойно и просто и так же спокойно и просто заметила ему: -- Что же вы не извиняетесь, милостивый государь? Платон Егорыч был благородным свидетелем, как вы гнали меня давеча вон... -- А если ты покушалась на мою жизнь? Чайкин засмеялся,-- он нюхом скитальца почувствовал себя здесь своим человеком. Прищурив немного глаза, он всматривался пристально в этих "друзей артистов", как называл их Савелий ?едорыч в своем актерском кругу. "Это, братец ты мой, перлы и адаманты искусства,-- повторял старый антрепренер своим гнусавым голосом: -- без них и нам без смерти смерть". Он же обяснил Чайкину, что у всех таких "адамантов" один общий недостаток -- любительские спектакли, которых настоящему актеру следует по возможности избегать. Конечно, сам Иван Петрович не играет, а племянница у него с театральным огоньком. Савелий ?едорыч непрочь был подшутить над любителями, хотя в каждом городе первым делом разыскивал какого-нибудь влиятельнаго покровителя, каким в Чащилове был Иван Петрович. "Конечно, он прохвост в искусстве,-- гнусил Савелий ?едорыч,-- а все-таки страстишка есть... Нам это на руку!" -- Я забыл, Елена Васильевна, передать вам поклон от Михаила Евграфыча Бурова,-- проговорил Чайкин, выпивая второй стакан. -- Разве он опять служит у Савелия ?едорыча?-- торопливо спрашивала Буянка.-- Ведь он, кажется, разошелся с ним? -- Да... что-то такое между ними было...--уклончиво ответил Чайкин, смешно вытягивая губы вперед.-- Но сейчас все уладилось... В нашем актерском мире все это делается очень просто: сегодня поссорились, а завтра помирились. -- О, это по моей части!-- засмеялся Иван Петрович.-- Мне постоянно приходится разыгрывать роль добраго гения: то примадонна капризничает, то первый любовник на стену лезет, то комики бунтуют. Говоря откровенно, господа артисты самый безпокойный народ. А Бурова я знал еще мальчиком... да. Способный был мальчик, а теперь его и рукой не достанешь. Помилуйте, первый любовник, дамы на руках носят... -- Ведь ты, дядя, это говоришь так, для краснаго словца. -- Ага!.. Уж ты не влюблена ли в него? Ха-ха... Опять последовала легкая размолвка, но Буянка на этот раз промолчала. Наступал уже вечер, и на террасе делалось прохладно. Открывавшийся с террасы вид на лесистую горку и пробиравшуюся в ивняках безыменную речонку точно просветлел, освободившись от дрожавших переливов накаленнаго воздуха. Особенных красот по штату не полагалось, как говорил Иван Петрович, но мирная сельская картина производила успокаивающее впечатление. К чайному столу подбежала Форсунка и смешно набивала рот сдобными сухарями. По пути она успела вытащить платок из пиджака Чайкина и спрятала его под кресло. Обезьянка так смешно моргала синими глазами, что Буянка, глядя на нее, расхохоталась. Колдунчик знал приличия и скромно гулял в цветнике перед террасой,-- ему давали порцию сливок и сухарей уже после чая. Умная собачонка точно нарочно вертелась перед глазами, чтобы показать, какая она умная, я вместе с тем показать глупость Форсунки, не умевшей себя держать. Среди этих маневров умной собаки Колдунчик вдруг залаял самым собачьим образом и бросился к садовой решетке, виляя пушистым хвостом. -- Это, наверно, Харлампий Яковлич жалует,-- обяснил Иван Петрович, вглядываясь в извилистую дорожку, уползавшую пыльной змейкой в молодой сосняк.-- Он и есть... Колдунчик, пиль его! Сешь редактора... По дорожке из лесу выходил низенькаго роста господин, размахивавший соломенной летней шляпой. Он шел с каким-то детским перевальцем и весело мурлыкал опереточный мотив. Небольшой рост и свежее лицо как-то не гармонировали с большой седой бородой и блестевшей лысиной. Он еще издали весело махнул своей соломенной шляпой и крикнул: -- Бувайте здоровеньки, паны-братья!.. -- Вот человек, которому можно позавидовать: всегда весел, точно вчера родился,-- обяснял Иван Петрович.-- Ведь это целый капитал! Вот учитесь, молодые люди, как следует жить на белом свете!.. -- Про вовка промовка, а вовк у хату, говорил Харлампий Яколевич, отворяя садовую калитку,-- он любил говорить по-хохлацки, хотя и не был хохлом.-- Примадонна, здравствуйте... А я пешком пришел из города, господа. Отличный моцион, если бы не пыль. Появление этого господина разсеяло последния тучки с горизонта. Собственно говоря, он не давал никому рта раскрыть и даже отвечал за других. Когда Буянка представила ему Чайкина, он не без хвастовства заметил: -- Слышал-с и знаю... Редактор провинциальной газеты должен все знать... Да-с... А как поживает Савелий ?едорыч? Впрочем, что же я спрашиваю, когда вперед можно сказать, что он, как сказал про себя Бисмарк, умрет в своих оглоблях, как водовозная кляча... И все мы такия же водовозныя клячи, и у каждаго есть свои оглобли. Страсть к обобщениям и наивное хвастовство не удивляли близких знакомых Харлампия Яковлевича, но на свежаго человека эта особенность производила невыгодное впечатление. -- Ну, пошел городить околесную,-- смеялся Иван Петрович.-- Договорится всегда человек до того, что ни в какия ворота не пролезет... Мысли у тебя в голове, Харлуша, прыгают, как зайцы. -- А ты знаешь, что заяц всегда по одному кругу скачет? Вот то-то и есть... С редактором близкие знакомые не церемонились, как и он сам, а поэтому Буянка сейчас же увела Чайкина прогуляться в сад. Дача была поставлена всего два года, и сад разводился на месте тощаго сосноваго леска, разрезаннаго теперь аллеями и подкрепленнаго свежими саженцами. Буянка несколько раз всматривалась в комика, точно проверяла свое первое впечатление. Собственно, она не решалась сделать одного вопроса, который у ней висел на кончике языка. Так они обошли весь сад, болтая о разных разностях, и только когда Чайкин начал прощаться, он с каким-то смущением проговорил: -- А ведь я только вполовину исполнил поручение... Михаила Евграфыч просил меня передать вам письмо. Куда оно девалось? Позвольте... Обшарив карманы, он наконец подал длинный измятый конверт. Буянка вспыхнула и посмотрела прямо в глаза Чайкину, точно хотела прочитать в них, друг это или враг. Впрочем, если Буров ему доверяет, то почему же она не может доверят?.. Спрятав письмо, она молча и крепко пожала руку комика. -- Надеюсь, вы не будете нас забывать?-- проговорила она после некоторой паузы. -- Если вы позволите...

III.

Буянка не могла дождаться, когда наконец Чайкин уйдет,-- за него ухватился Харлампий Яковлевич, желавший выяснить комику свою теорию драматическаго искусства. Она незаметно ушла в свою комнату, нетерпеливо разорвала конверт и быстро пробежала небольшую, небрежно набросанную записку: "Дорогая моя Буянка, я сдержал слово,-- писал Буров размашистым почерком: -- ты желала, чтобы я еще один сезон прослужил в Чащилове, и я исполнил твое желание, хотя у меня есть более выгодные ангажементы, как, например, в южные города. Вообще оставаться на второй сезон рискованно: провинциальная публика любит новыя лица... Одним словом, я сделал все для тебя, от Чайкина узнаешь остальное. Твой Мишель". И только... Ни одного ласковаго слова, ни одной любовной ноты -- ничего. У Буянки сжалось сердце и на глазах невольно выступили слезы. Что же это такое? Так пишут женам мужья из разных казенных командировок, чтобы отвязаться, а она-то ждала этого письма, как праздника. Впрочем, разве Мишель походит на других мужчин. Перед ея глазами в радужном тумане мелькнуло бледное лицо, гордые темные глаза,-- нет, для таких людей достаточно одного слова: "твой Мишель". Чего же больше? Мой, мой, мой... Кажется, достаточно. Притом Мишель вообще не выносит нежностей и всегда с таким презрением говорит о разных нервных дамах. -- Мой, мой, мой...-- вслух повторяла Буянка, точно в звуках собственнаго голоса хотела найти недостававшее ей спокойствие. -- Нет, мой!..-- крикнула она, бросаясь на постель и пряча лицо в подушку.-- Я хочу быть твоей рабой... ползать у твоих ног... Ты мой царь, мой орел!.. Над письменным столом Буянки висел портрет Бурова в роли Уриеля Акосты -- это все, что осталось от него. Комната Буянки находилась на военном положении, как говорил Иван Петрович, потому что никто не смел входить в нее, даже горничная Дуняша. Буянка сама убирала ее и не выносила, чтобы кто-нибудь нарушил ея порядок, исходя из принципа, что у каждаго человека должен быть хотя самый крошечный уголок, где он имеет право быть самим собой, как в данную минуту. Лежа на постели с закрытыми глазами, Буянка почти видела живым облик любимаго человека, который для нея служил сейчас центром всех остальных мыслей и чувств. Что значат другие люди рядом с Буровым, например, этот жалкий комик Чайкин, служащий на посылках в роли театральнаго наперсника. Какой-то он жалкий и держать себя в обществе, видимо, не привык. Недаром горничная Дуняша с таким презрением отнеслась к нему... Иван Петрович и Харлампий Яковлевич просидели на террасе до глубокой ночи, одни поужинали и раза два чуть не подрались, как это случалось почти каждый раз. -- Ваня, ты врешь?-- приставал редактор.-- Ну, сознайся, голубчик: врешь?.. Я вижу, братику... все вижу... -- Ничего ты не видишь, Харлуша... отстань. Ты просто глуп до крайности -- и больше ничего -- А ты ничего не смыслишь в искусстве! -- Я?.. Это ты ничего-то не смыслишь, а не я. Да-с... -- Я? Я ничего не смыслю? Отлично... А вот посмотри, я сыграю Расплюева, тогда и говори. У нас ведь скоро спектакль готовится, пока Савелий ?едорыч не нагрянул. Всем уже роли расписаны... Эх, я телятина: комик-то ведь здесь сидел, а у нас именно комика и недостает. И Буянка участвует и я -- одним словом, все. -- Вся богадельня?.. -- Хорошо, хорошо... По французской поговорке: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Увидим... -- Будем посмотреть! -- Кстати, и репетиции можно устраивать вот здесь на даче, под сенью струй, как говорил Хлестаков. -- Этого еще недоставало! Благодарю, не ожидал... -- Да тебя никто и не думал спрашивать: у нас с Буянкой решено и подписало. А комика мы завербуем... -- Он, кажется, предугадал это приглашение и благополучно улизнул. -- Ничего: поймаем. Я вперед анонс пропечатаю: "при благосклонном участии"... а кстати, как его фамилия? Что-то такое: Воробьев, Галкин... Ну, да это все равно. Редактор местной газеты, Харлампий Яковлевич Петлин, представлял собой характерное явление. Он когда-то учился агрономии, потом служил в духовной консистории и акцизном ведомстве и кончил редактурой "местнаго органа", носившаго громкое название "Курьера". Как большинство русских людей, он учился совершенно не тому, что ему потом было нужно, служил там, где все ему претило, и кончил по недоразумению делом по душе, но связанный по рукам и ногам условиями провинциальной прессы. Сохраниться в такой обстановке было своего рода чудом, а Петлин дышал вечной юностью, волновался и петушком бежал вперед. Его находили немножко болтуном, немножко сплетником, но все уважали, как безусловно честнаго человека. К числу его коньков принадлежала, между прочим, сцена, и он посвящал ей в своем "Курьере" не мало места, хотя единственным читателем этой газеты был корректор. "А вы читали мою статью о Бурове? Я его, шельмеца, пробрал... Отца родного не пожалею!" Это был целый культ печатной бумаги, дававший неистощимый материал злому уму Ивана Петровича. Кстати, что могло быть общаго между этими двумя людьми, а между нем Иван Петрович не мог прожить дня без своего друга. Сближающим элементом являлась сцена. Друзья покровительствовали театру каждый по-своему и достигали известнаго удовлетворения. Большой дом Ивана Петровича в Чащилове служил пристанищем для артистов, в нем же устроена была большая зала для любительских спектаклей, так что Петлин имел основание называть его "чащиловским домом Мольера". Иван Петрович в карты не играл и вообще не имел дорогих привычек, а потому считал себя в праве допустить подобную роскошь. В провинции еще живут такие меценаты, и их хорошо знают не одни провинциальные артисты, а также и все гастролирующия в провинции знаменитости. Последния время от времени заглядывали и в Чащилов, а Петлин открыл в своем "Курьере" для них особую рубрику: "наши дорогие гости". -- Помните, в третьем годе приезжал Василий Николаевич?-- говорил редактор, захлебываясь от восторга.-- Вот были спектакли!.. Да-с, все пальчики облизнешь... Или Анна ?едоровна когда гастролировала -- что же это такое было? Именины сердца, как говорит Гоголь. Когда не было налицо "дорогих гостей" и сам Савелий ?едорович уезжал куда-нибудь со своей бродячей труппой, приходилось довольствоваться любителями. Любительство в Чащилове процветало, хотя и подвергалось всевозможным нападкам, на какия особенно падки корреспонденты столичных газет. "Помилуйте, в каком-нибудь Чащилове и вдруг ставят "Грозу" или "Свадьбу Кречинскаго"... Помилуйте, когда мы видели эти пьесы в Малом театре в Москве" и т. д. Петлин называл таких рецензентов самоедами, и его излюбленной темой было перечисление разных театральных знаменитостей, выступивших где-нибудь в дебрях провинциальнаго любительства. -- Помилуйте, это настоящая школа для начинающих талантов, и напрасно господа корреспонденты третируют любителей с кондачка!-- спорил Петлин с воображаемым противником.-- В специальных театральных школах учатся сотни, а здесь тысячи... Если на каждую тысячу любителей придется всего один талантливый человек, и то публика в выигрыше. Откуда вербует своих артистов Савелий ?едорович? Из любителей. А столичныя сцены обирают уже провинциальных антрепренеров... Так и должно быть, так и будет всегда. Например, Буров,-- конечно, он важничает, но ему везде скатертью дорога, а я сказал это, когда он был еще мальчишкой. Нужно сказать, что открывать таланты, поощрять их и создавать имя артистам было слабостью Харлампия Яковлевича, хотя он на этом тернистом пути и встречался постоянно с одной черной неблагодарностью оперившихся господ актеров. Впрочем, редактор был незлобивый человек и скоро примирялся с обидой. -- А вот посмотрите, какую примадонну я сделаю из Буянки,-- повторял Петлин, когда оставался с Иваном Петровичем с глазу на глаз.-- У нея есть театральный огонек... да. Ты, пожалуйста, не смейся!..

IV.

Буянка провела скверно ночь и, проснувшись поздно утром, почувствовала себя очень скверно. Ей сделалось стыдно за свой вчерашний порыв. При ярком дневном свете мысль работала ясно и спокойно, и девушка смотрела на вчерашнюю себя, как на чужую. Слезы, глупыя истерическия фразы, волнение -- к чему все это? Глупо и еще раз глупо... О Бурове она старалась совсем не думать, а его письмо было для нея оскорблением. Да она и не любит его, если разобрать. Вся эта история скорее выражала неудовлетворенную потребность любви, а сам по себе Буров порядочный нахал и вообще грубое животное. Наконец он просто малограмотный человек. Остается, следовательно, одна внешность, кое-какия манеры и раздутая Харлампием Яковлевичем популярность. По странной ассоциации идей Буянка всю ненависть сосредоточила теперь именно на несчастном редакторе. Конечно, он виноват во всем... По пути досталось и комику Чайкину. Вспомнив о нем, Буянка даже покраснела: а если Буров посвятил этого наперсника в их тайну?.. Нет, этого не может быть. -- А чорт с ними!..-- вслух проговорила Буянка, быстро одеваясь. Сегодня она увидит Петлина на репетиции и хоть на нем сорвет расходившееся сердце. Да, ведь сегодня репетиция, и у Буянки уже несколько дней валялась принесенная Петлиным роль, а она еще не прикасалась к ней. Отказываться сейчас было поздно. Эта забота сразу отвлекла внимание Буянки от вчерашняго. Она позвонила. -- Что дядя? -- Обнакновенно, на галдарее... -- Скажи, чтобы лошадь закладывали: я еду в город. Пока Дуняша ходила, с этим приказанием, Буянка в шляпе и в летней накидке, с зонтом в руках, вышла на террасу. Остановившись в дверях, она проговорила; -- Что же вы не извинитесь, милый дядюшка? Вы меня вчера оскорбили. -- Ну что ж, виноват... да и ты тоже хороша. -- Хорошо, я в искупление своей вины заказала сегодня ботвинью... Довольны?... -- А ты это на репетицию собралась? Вчера болтал Харлуша... Как пьеса называется? Буянка назвала пьесу одного моднаго автора, и Иван Петрович замахал обеими руками. -- Ах, знаю, знаю... Скроена и сшита, как платье, для одной женской роли, вернее -- для одной известной актрисы, а других ролей не полагается. Играли бы лучше Островскаго, а то ведь смотреть нечего. -- Островский, надоел, и публика требует новинок. Что же делать, если лучше ничего нет? -- Да, да, модная пьеса, с припадочной героиней и декорациями из остальных ролей. Ничего цельнаго, ни одного характера, о действии нет и помину... Ах, уж эти мне модные авторы!.. Во всем репертуаре ни одной свеженькой пьесы, за которой можно было бы отдохнуть. Я бы на твоем месте ни за что не стал участвовать. -- Я обещала Петлину. -- Лошадь подана,-- доложила Дуняша. Щегольская летняя пролетка на низком ходу ждала у подезда, кучер Андрей, натянув вожжи, выравнивал горячившуюся серую в яблоках лошадь,-- он любил ездить с барышней. До города всего версты три, дорога мягкая -- катанье, а не езда. Буянка часто сажала кучера рядом и правила лошадью сама. Но сейчас она сидела в экипаже и всю дорогу думала почему-то о комике Чайкине. Чащилов залег по течению реки Лохманки неправильным четырехугольником, Эте был очень бойкий провинциальный городок, кругом обложенный промышленными заведениями. Торговля, если и не процветала, то все-таки жить было можно. Тон задавало чиновничество, несколько богатых купеческих фамилий и разорявшееся дворянство. Издали летом город вечно был покрыт пыльным облаком. В воздухе тянулись темныя полосы фабричнаго дыма. Главная улица в Чащилове называлась Московской. Дом Ивана Петровича стоял на углу, наискось с губернаторским. Это была старинная и довольно вычурная постройка, с колоннами и резными фронтонами. Собственно во всем доме хороша была одна центральная зала человек на триста, с приспособленной к ней домашними средствами сценой. Первое, что поразило Буянку, когда экипаж остановился у низенькаго подезда, был комик Чайкин, поджидавший кого-то с чисто-театральным терпением. -- А я уже поступил к вам в труппу, Елена Васильевна,-- проговорил он, протягивая руку. -- Харлампий Яковлевич уже успел вас завербовать?-- удивилась Буянка. -- О, да... Сегодня рано утром получил от него записку, и вот жду здесь: господа любители не торопятся. -- Да, это наш общий порок; мы вечно опаздываем. В доме оставался летом дворник да старик Сергей Иваныч, известный под именем дворецкаго. Сергей Иваныч составлял в доме все. К Буянке старик особенно благоволил и только для нея "заведывал сценой", как он говорил, то-есть хранил декорации, освещал сцену и так далее. Чайкина старик почему-то встретил очень недружелюбно и просто не пустил в залу. Мало ли кого Харлампий Яковлевич нашлет. Не в своем доме распоряжается, а барышня приедет, так как сама знает. Пока Буянка разговаривала на подезде, приехал Петлин. -- Никого нет?-- тревожно осведомился он, машинально подавая руку.-- Это наказание... Уж как я просил, чтобы не опаздывать. Тьфу... -- А вы не волнуйтесь, Харлампий Яковлевич,-- успокаивала его Буянка. Когда они вошли в залу, Петлин отвел ее в сторону к с торжеством проговорил: -- А какого я водевилятника приспособил? Небось, вы сами не догадались его пригласить? То-то... А у нас именно водевилятника и недоставало!.. Любители начали собираться. Первой приехала земская учительница Ага?ья Петровна Лукина,-- она еще только выступала, и ея амплуа на определилось. Счастливая сценическая наружность и свежее хорошенькое личико делали ее заметной в любительском кружке. Ей покровительствовала Любовь Михайловна Моторина, которую Иван Петрович называл "одним из семи смертных грехов". Это была полная высокая дама, неопределенных лет, с очень решительным лицом и большими темными глазами. Она играла grandes dames, если не было других. К Лукиной она относилась с особенной деспотическою любовью и всюду ее сопровождала, как и сейчас. -- А где же у нас Александр Иваныч?-- спрашивала Моторина, наступая на Петлина своей рельефной грудью. -- Он, вероятно, скоро придет, Любовь Михайловна,-- оправдывался редактор, отступая перед энергичной дамой.-- Кстати, позвольте вам представить: комик Чайкин... -- Очень приятно,-- равнодушно протянула Моторина, не подавая руки.-- Да где же, в самом деле, Александр Иваныч? Это свинство -- заставлять себя ждать... Лукина была очень застенчивая девушка и постоянно пряталась где-нибудь ко уголкам, как и сейчас. Крикливыя ноты в голосе Моториной ничего хорошаго не обещали. Но в самую критическую минуту появился сам Александр Иваныч -- молодой человек "приятной наружности", одетый с претензией на щегольство. Он ходил мягко, говорил вкрадчивым тихим голосом и, несмотря на то, что служил в земстве помощником секретаря, пользовался большим успехом в дамском обществе. Еще в передней Александр Иваныч слышал, как бунтовала Любовь Михайловна, но только улыбнулся и с улыбкой же подошел прямо к ней. -- А, легок на помине...-- сразу успокоилась Моторина, развертывая свою роль.-- И хорошо сделал, а то я уже взволновалась. -- Я хотел уже послать за пожарными,-- обяснял Петлин на ухо улыбавшемуся Александру Иванычу.-- Настоящий пожар... Александр Иваныч прежде всего разыскал Буянку, потом Лукину, по пути познакомился с Чайкиным, кивнул головой хмурившемуся Сергею Иванычу и, вытирая лицо платком, усталым голосом проговорил: -- Сегодня очень жарко... -- Можно начинать,-- заметила Буянка. Она все время разговаривала с Чайкиным, который начинал со интересовать. Этот комик держал себя с заразительной простотой, точно хороший старый знакомый. Он следил за всеми своими умными глазами и сразу попал в курс дела. Между прочим, он сделал несколько характеристик присутствовавших любителей, и Буянка весело засмеялась. В Чайкине был огонек, каким так резко отличаются все умные люди от природы. Разговаривая с Буянкой, он разсказал ей про себя, что он южанин, учился в гимназии, а теперь, вот уже около шести лет, "служит" на сцене. К самому себе Чайкин относился тоже с добродушной иронией и передал по пути несколько смешных эпизодов, когда начинал службу. "Какой он славный",-- невольно думала Буянка. -- А вы давно знаете Бурова?-- спросила Буянка неожиданно для самой себя... -- Нет, всего один сезон... Он понял недосказанный вопрос и высказался о Бурове с чистоактерской осторожностью,-- этот маневр не понравился Буянке. Репетиция началась довольно вяло, особенно два первых действия. Участвующие не знали ролей, забывали реплики, путали выходы, и Петлин имел полное право беситься. Третий акт у Буянки был свободен, и она за кулисами опять встретила Чайкина, которому и разсказывала все время о чащиловских любителях. В Чащилове существует свой драматический кружок, но они отделились от него -- дядя поссорился со старшинами и Любовь Михайловна тоже, хотя они и ненавидят взаимно друг друга. Петлин перешел на их сторону. В кружке есть порядочный первый любовник, по фамилии Косульский, а им приходится довольствоваться сладеньким Александром Иванычем, котораго дядя просто видеть не может. -- А вы не думаете поступить на сцену?-- неожиданно спросил Чайкин, продолжая какую-то свою мысль. -- Я?-- испугалась Буянка, точно Чайкин подслушал ея задушевную мысль.-- У меня не сценическая наружность... -- У вас хороший голос, и потом, когда вы улыбаетесь... По-моему, только улыбка делает лицо действительно красивым. -- А почему вы спросили меня о сцене? -- Да так... Все мы так начинаем, то-есть любительством. Ведь сцена -- роковая вещь... Кто раз прошел по театральным подмосткам, тот навеки обреченный человек. Этот интересный разговор был прерван громкой ссорой Моториной с редактором. Решительная дама закричала каким-то пронзительно-тонким голосом: -- Вы только всех нас путаете, Харлампий Яковлевич... Шли бы к себе в редакцию, а то толчетесь здесь, не знаю зачем. -- Благодарю, не ожидал, Любовь Михайловна. Вмешательство Александра Ивановича потушило бурю в самом начале, и репетиция кончилась благополучно. В водевиле выступили Чайкин, Лукина и комическая старуха Боброва. С первых фраз новаго комика Буянка почувствовала, что это настоящий талант, который играет просто, чего именно и недостает любителям. -- Каков водевилятник-то!..-- шептал ей Петлин.-- А из лесу-то кто -- все я ж его пугал... Прелесть! Ну, а что касается Любови Михайловны, так она чуть-чуть меня не проглотила. Вот уродилась ядовитая баба! Устроившийся спектакль мало интересовал Буянку. Она все время возилась с попугаем или с обезьяной, точно в этом обществе хотела скрыться от специально-человеческих мыслей и чувств. Дядя Иван Петрович следил за ней и роптал: -- Это скверная привычка: взять дело и замотать его. -- А если мне роль не нравится? Да и вообще мне все надоело... -- Разочарованная девица... ха-ха!.. Вот это мило! А зачем брала роль, если чувствуешь себя никуда негодной? Вот уж этот новенький водевилятинк в лоск вас всех положит, потому что у него есть выдержка, школа, наконец просто привычка работать... Да-с, великое дело школа!.. Поэтому самый плохой актеришка всегда лучше самаго лучшаго любителя, а про вашего брата любительниц и говорить нечего: сегодня у ней нервы, завтра она не расположена, послезавтра каприз... тьфу!.. -- Говоря откровенно, вы боитесь, милый дядюшка, что мы осрамимся пред драматическим кружком? Любовь Михайловна надоела мне этими разговорами о кружковцах... Ну, и пусть их торжествуют. Чужия глупости не делают никого умнее... -- Но это еще не дает нам права делать такия глупости! Комик раза два завертывал на дачу, и Иван Петрович встречал его с особенной любезностью, чтобы показать Буянке, как он ценит настоящий артистический труд. -- Вы пройдите-ка с ней роль по-вашему, по-театральному,-- подуськивал Иван Петрович, фамильярно подмигивая комику,-- как это у вас на сцене делается... На репетициях Добрецов зверь-зверем ходит. Видали и мы виды... Что же, иначе нельзя, потому это такое уж особенное дело. А прежде всего: субординация, выправка... Так я говорю? Чайкин мягко соглашался с ворчавшим стариком и улыбавшимися глазами наблюдал Буянку. Ему нравилось бывать здесь, на даче, где он чувствовал себя как-то теплее, точно дома. Бывают такия семьи, в которых чужой человек чувствует себя своим. Несмотря на свою относительную молодость, Чайкин успел исколесить почти всю Россию от Иркутска до Одессы. Буянка часто разспрашивала его об этих артистических tournees, забывая свою тетрадку с недоученной ролью. Они вместе уходили куда-нибудь подальше в сад и болтали о разных разностях. -- Знаете, мне почему-то кажется, что я знаю вас, Платон Егорович, и давно знаю... Вам случалось испытывать подобное чувство? Еще тогда, как вы вошли к нам в гостиную в первый раз, я точно узнала вас... -- Это бывает, Елена Васильевна,-- соглашался Чайкин. Он как-то не решался высказать то, что чувствовал сам, потому что робел в присутствии Буянки: она была такая образованная и с настоящими манерами, как бывшая институтка. Собственно говоря, это не было тем вульгарным чувством, когда нравится хорошенькая свежая девушка, а что-то другое, чего еще Чайкин не испытывал. Ему нравилось слушать, как говорит Буянка, следить за ея походкой и постоянно изучать это удивительное лицо, на котором отражалось всякое настроение с особенной рельефностью. Есть такия лица, которыя красивы внутренней красотой. Буянка как-то между делом разсказала о себе всю подноготную: как она жила со вдовой-матерью, как потом училась в институте, как наконец попала к дяде. Она умела разсказывать о самой себе, как о постороннем человеке, и даже относилась к разным периодам своей жизни иронически. Больше всего любил Чайкин, как она смеялись, это девичье лицо точно светлело, а глаза искрились детским, добрым весельем. -- Если говорить правду, так я совсем сумасшедшая,-- каялась Буянка:-- только безнадежно-глупые люди любят говорить вечно о себе, а я сколько наболтала вам про свою особу... Если бы я была на вашем месте, то не удержалась бы и сказала: "Елена Васильевна, довольно!". Да! А вы умеете слушать, Платон Егорыч, это добродетель не из последних... Так и хочется разсказать о себе еще что-нибудь. Главнаго, конечно, не было сказано, т.-е. о Бурове. Чайкин это чувствовал и как-то весь точно сжимался,-- мысль о первом любовнике расхолаживала его, как струя холодной воды. Это было неприятное и тяжелое чувство, отгораживавшее его от Буянки стеной. Стоило ему только вспомнит о Бурове, как сама Буянка начинала казаться совершенно другой, и он всматривался в нее прищуренными глазами. Да, это была совсем другая девушка, далекая от него и чужая. По какому-то тайному предчувствию Чайкин боялся готовившагося спектакля и радовался, что, благодаря неаккуратности господ любителей, он был отложен на целых две недели. С этим спектаклем заканчивалось и его знакомство с Буянкой. Раз на репетиции Чайкин пропустил поданную ему реплику и вызвал колкое замечание Моторикой: -- Послушайте, молодой человек, вы разсеяны, как жестоко влюбленный. Он не нашелся, что ответить, и только покраснел самым глупым образом, как пойманный за ухо мальчишка. Любовь Михайловна презрительно смерила его с ног до головы, точно видела в первый раз, и пробормотала ему что-то, вероятно, очень обидное, но, к счастию, Чайкин ничего не разслышал. -- Не обращайте на нее внимания,-- шепнула ему в антракте Буянка, видевшая эту сцену.-- Любовь Михайловна добрейшая женщина в душе, как и мой дядюшка, но любит говорить дерзости... -- Она в данном случае права,-- отшучивался комик:-- я, действительно, жестоко влюблен... -- Ах, да?.. Ну, тогда другое дело,-- спокойно согласилась Буянка и даже легонько вздохнула:-- понимаю: Ага?ья Петровна такая хорошенькая на сцене. -- Вы угадали... -- Кстати, нескромный вопрос: вы женаты, Платон Егорыч? -- И да и нет... -- Виновата, что навязываюсь со своим любопытством. В вашем актерском кругу свои взгляды на некоторыя вещи... Ведь Буров может ответить то же самое про себя, как и вы? -- Я, право, так мало знаю его семейную обстановку... Мы встречаемся только на сцене. На генеральную репетицию приехал Иван Петрович и все раскритиковал. Это вызвало настоящую бурю, потому что на него напали Петлин и Моторина с ожесточением кровно обиженных людей. Произошла горячая схватка, едва не разстроившая спектакля. -- Вы забываете одно, что я желаю вам же добра,-- кричал Иван Петрович, размахивая руками,-- Публика безжалостна к любителям и по-своему права... да. Ага?ья Петровна прекрасная девушка и талантливая учительница, но, иззвините меня, на сцене она не знает, куда девать ей руки. -- Неправда, неправда!-- кричала Моторина, задыхаясь от волнения.-- Она только не ломается, а держит себя естественно... особенно рядом с изломанностью и кривляньем записных актрис... Да! Спорившия стороны кончили тем, что обратились за разрешением вопроса к Чайкину, чем поставили его в крайне затруднительное положение. -- Мне трудно высказать определенное мнение уже потому, что я сам участвую в спектакле,-- уклончиво обяснял он.-- Но могу сказать одно, что в общем все идет порядочно, хотя по репетициям и трудно судить. -- Слышите: по репетициям судить трудно!-- кричал Петлин, накидываясь на Ивана Петровича.-- А вы только смущаете нас, и самое лучшее... -- Убраться мне к чорту! Понимаю и благодарю, хотя и не ожидал... Буянка от души хохотала над этой сценой: дядя так смешно отмахивался руками, когда Моторина наступала на него козырем, а Петлин забегал то с одной стороны, то с другой, как маленькая комнатная собачонка. -- А чорт с вами!-- ругался Иван Петрович, отступая.-- Вам же добра желаю... Право, какие-то сумасшедшие собрались!.. И пьеса скверная и исполнение никуда не годится. Так нельзя... Вот ужо разберут вас кружковцы!.. Да... нарочно придут и будут наслаждаться вашим позором. -- Ты, к сожалению, ничего не смыслишь в сценической постановке, Иван Петрович!-- кричал вдогонку Петлин. -- Я, я ничего не смыслю в сценической постановке?.. После этого... -- Барин, в столовой подана закуска,-- почтительно и сердито докладывал Сергей Иванович. -- А... проси. Закуска являлась чем-то священным и сразу потушила бурю. Иван Петрович был всегда большим хлебосолом и сейчас точно стряхнул с себя весь артистический гнев. Господа артисты явились в столовую, как ни в чем не бывало, а Моторина села целую коробку сардинок. -- В сущности говоря, спектакль сойдет прилично,-- говорил Иван Петрович, запивая прожаренную по его вкусу котлетку красным вином,-- хотя, конечно, и остается желать многаго... Господин Чайкин, если моя Буянка не будет знать роли, ответственным лицом являетесь вы; я поручал ее вам. -- Ничего, все сойдет хорошо,-- успокаивал комик.-- Елена Васильевна сыграет так, как вы и не ожидаете... -- Я давно это предсказываю!--вступился Петлин,-- По моему мнению, совершенно ошибочная система оценки дебютантов по коронным ролям... Нет, ты сыграй выходную рольку -- вот тогда я тебя узнаю. Хорошая роль сама за себя говорит, а настоящие артисты из ничего создают роли. Да-с... Так и Елена Васильевна; мы ее определим на маленькой роли и в слабой пьесе. -- Со своей стороны, я только могу удивляться, Харлампий Яковлевич, что ты иногда можешь высказывать умныя вещи,-- шутил Иван Петрович. -- Господа, я оскорблен! Впрочем, я сердиться сегодня не в состоянии и поручу обижаться кому-нибудь за меня по доверенности... Вот хотя вы, Александр Иванович... пожалуйста, обидитесь за меня... Это вызвало общий смех, а скромный Александр Иванович только поджал губы -- он оберегал свое достоинство молодого человека, подающаго надежды. Есть люди, влюбленные в самих себя, и к ним принадлежал Александр Иванович. Он был, например, уверен, что все молодыя девушки влюблены в него, а в данном случае Буянка и Ага?ья Петровна. Эта уверенность выработала в нем особый отеческий тон в обращении с дамами, а Буянка называла его за эту манеру говорить -- кислятиной. Она вообще немножко третировала его, а Александр Иванович обращался с ней, как модный духовник. Впрочем, сейчас ей было по до него, и она почти не слыхала, что происходило за завтраком. -- Знаете, я начинаю чего-то бояться,-- обясняла она Чайкину, придвигая свой стул к нему.-- Вы испытывали это чувство? Совсем безотчетный, детский страх... Сама чувствую, что глупо, а между тем даже руки холодеют. Вот пощупайте... Она протянула обе руки и посмотрела прямо в глаза. Руки были, действительно, холодны, как лед, и Чайкин только покачал головой. Ему нравилась в Буянке эта чарующая простота обращения, когда она смотрела прямо в глаза с такой детской доверчивостью. Положительно, она была настоящей красавицей, и Чайкин про себя проверял первое впечатление. -- Что же вы молчите, как пень?-- сердито спрашивала Буянка, убирая руки. -- Я... я... Пожалуйста, не делайте сердитаго лица, Елена Васильевна: вы сейчас были такой красавицей. Это признание вырвалось само собой, как невольный вздох, и Чайкин ужасно смутился. Буянка считала себя дурнушкой и строго посмотрела на комика, но его смущение успокоило ее, и она добродушно улыбнулась. -- От перваго человека я слышу такой комплимент...-- равнодушно заметила она.-- Жаль только, что другие этого не находят.

V.

Чайкин сильно безпокоился за то, как проведет свою роль Буянка. Он забрался в день спектакля на сцену раньше всех и безпокойно шагал из угла в угол, машинально перечитывая розовую афишку, гласившую, что такого-то числа в Чащилове, с дозволения начальства, гг. любителями, при благосклонном участии артиста П. Е. Чайкина, дан будет спектакль,-- комедия "Порванныя струны", водевиль "Бочка меду и ложка дегтю", и в заключение исполнен будет дивертисмент. Билеты заранее продавались при Чащиловском Общественном клубе, известном больше под названием "Капернаума", в колониальном магазине купца Махрова и в книжном магазине (там же продавалась чайная посуда) купца Гусева. В день спектакля m-me Моторина собственноручно развезла десятка два билетов по коротким знакомым, а затем торжественно уселась в кассу, устроенную в первой комнате дома Ивана Петровича. Она исполняла свой долг с приличной строгостью и в свободное время доучивала свою роль grande dame. Она даже обедать не пошла домой, а велела Сергею Ивановичу подать коробку сардинок в столовую... "Чего это водевилятиик наш забрался такую рань?-- раздумывала она, посматривая на золотые часики, прицепленные к выпуклости груди,-- ни свет ни заря..." Она еще больше изумилась, когда следующим номером явилась Буянка, всегда и везде опаздывавшая. Моторина даже прищурилась и многозначительно промычала: знаем, дескать, что знаем. Буянка из приличия посидела минут пять в кассе, а потом, воспользовавшись подошедшими покупателями, незаметно исчезла. -- Этакая хитрая девчонка!-- ворчала вслух Любовь Михайловна, поверяя выручку.-- Ого, да билетов-то продано порядочно!.. Можно будет и шельмецу-водевилятнику заплатить... Буянка отыскала Чайкина и заявила, что сейчас только к дяде приехал Добрецов, и они вместе явятся на спектакль. Это ее так взволновало, что даже губы тряслись. Чайкин слушал, комично приподняв одну бровь и вытянув вперед верхнюю бритую губу, и, когда Буянка кончила, проговорил: -- Только-то? -- Чего же вам нужно?.. Я боюсь этого Савелия ?едоровича... Он и то поймал меня после обеда, потрепал по плечу и проговорил: "Ну, что, милашка, камедь ломать будете?" Фу, какой противный!.. Представить Добрецова было делом одной минуты,-- вся фигура знаменитаго антрепренера, его гнусливый голос и особенно классическая "милашка" вышли неподражаемо, так что Чайкин расхохотался до слез. Добрецов всех актеров и актрис называл "милашками", и никто не умел передать в таком совершенстве этого словечка, как сделала сейчас Буянка. -- Раненько пожаловал,-- соображал вслух Чайкин. -- У него примадонна-милашка бежала... -- Линевич-Винярская?.. Вот это мило... Ругается? -- Ужасно: как извозчик... Дядя чуть не умер от смеха. Остальные участники спектакля собрались как-то разом. Поднялась та суматоха, которая бывает только на любительских спектаклях. Парикмахер опоздал, и его рвали на части. Оказалось, что была еще не готова садовая беседка для третьяго действия, а Сергей Иванович скрылся. В довершение всего Ага?ья Петровна заявила, что у нея начинают разбаливаться зубы. Петлин уже несколько раз приходил в отчаяние и рвал на себе волосы. Публика скоро будет собираться, а музыкантов еще неть... Да и этого Добрецова чорт принес ни раньше ни после! В дамской уборной происходил настоящий ад: все торопились, мешали друг другу и начинали сердиться. Мужчины были заняты исключительно своими париками и гримировкой. Недоставало только того, чтобы Иван Петрович провел за кулисы Добрецова, что и случилось. -- А, вот вы где, милашки,-- добродушно гнусил антрепренер, пробираясь между декорациями своей шмыгающей, разбитой походкой.-- Насущный хлеб отбиваете у настоящих артистов!.. Ну, да Бог вас простит. Завидев Чайкина, он молча погрозил ему пальцем: -- Милашка, позабыл условие? Штрафик, милашка... Отворив дверь в дамскую уборную, Добрецов хотел войти туда, по поднялся такой крик, что антрепренер должен был ретироваться. -- Вот испугались, милашки, стараго театральнаго волка, который и родился-то в дамской уборной, да, вероятно, там и умрет. Притом, разве он не видал на своем веку, как сотни женщин одеваются? Странныя фантазии бывают у женщин вообще! Одевался Добрецов всегда грязно, а жилет всегда был засыпан нюхательным табаком. Старое, плохо выбритое лицо глядело слезившимися серыми глазками с усталым добродушием. Когда он смеялся, рот некрасиво кривился. На ходу Добрецов обыкновенно вытирал одну руку о полу сюртука, точно она веяно была у него чем-нибудь запачкана. Играл он все роли, начиная с короля Лира и кончая Филаткой и Мирошкой, и даже два раза лепетал женския роли, заменяя больную комическую старуху. -- Здесь дамская уборная,-- заявляла Буянка, высовывая в дверь свою русую головку. -- Знаю, милашка... -- Так чего же вы толчетесь у дверей? Мы вас не пустим. -- Меня? Мне везде можно, милашка... Всем остальным нельзя, а Добрецову можно. Старик хихикнул, показывая вставные зубы, и зашагал к шумевшему Петлину. Буянка провожала его глазами и думала: неужели этого идиота могли когда-нибудь любить женщины? А между тем Добрецов пользовался большим успехом именно у женщин, даже сейчас. Он всегда слыл театральным султаном и менял свои привязанности по сезонам. Одних детей у Добрецова насчитывали десятками, и все это добрецовское семя отчасти уже пристроилось к сцене, а отчасти готовилось к ней. Старый антрепренер понимал женскую равноправность с своей мужской точки зрения и не огорчался когда женщины бросали его. В последнее время его сезонной подругой состояла красавица Линевич-Винярская, от которой молодежь сходила с ума. Буянка знала все это и каждый раз разсматривала Добрецова с новым изумлением: неужели женщины могли любить? Вместе с тем она как-то боялась, когда он смотрел на нее своими прищуренными глазами,-- это было естественное чувство отвращения свежаго человека при виде шевелящейся гадины. Сейчас он показался ей просто отвратительным, и она не наговорила ему дерзостей только из уважения к дяде. Вообще девушка переживала одну из тех скверных и тяжелых минут, из каких составляется жизнь. Она забыла и о своем костюме, и о прическе, и о роли, а только смотрела вслед исчезнувшему Добрецову и не могла оторвать глаз от полутьмы неосвещенной сцены. Одна мысль ее, впрочем, точно уколола: кто такой этот комик Чайкин? Уж не один ли из тех несчастных антрепренерских детей, которым счет потерян? О своем происхождении он говорил крайне уклончиво, и Буянке вдруг сделалось и страшно и обидно за этого водевилятника, за его брошенность и скитальчество, за ту несправедливость, какой были и его появление на свет, и детство, и настоящая безприютность. Ведь он живой человек, такой же, как все другие люди... Она сердцем поняла те нежные взгляды, какими он мерял чужие семейные углы, и все то, чего он не мог ей высказать. О, наверно, он сын Добрецова, этот бедный водевилятник... Чисто-женская жалость охватила Буянку, и ей захотелось бросаться вслед Добрецову и высказать ему прямо в глаза вот все эти мысли... Но в голове у ней все завертелось и глаза заволокло туманом, так что она вернулась в уборную, как пьяная. Публика быстро прибывала. Все это была своя захолустная публика, счастливая возможностью хоть как-нибудь убить целый вечер. Летом в Чащилове царила мертвящая скука, как и зимой, да и какая могла быть жизнь, когда у большинства весь вопрос сводился на двадцатое число. В собственном смысле слова жили только большие чиновники, окружавшие губернатора, инженеры, адвокаты, врачи и десятка два богатых купеческих семей, принятых в большом свете. Сейчас вся эта публика была налицо, главным образом, конечно, потому, что спектакль устраивался антагонистами драматическаго кружка и притом в доме Ивана Петровича, очень влиятельнаго человека в губернской администрации. В первых рядах запестрели летние наряды чащиловских grandes dames, чиновничьи ферменныя пуговицы, черные сюртуки и разные летние костюмы фантази-рябчик. Мужчины в черном ужасно походили на знаки препинания, особенно когда они разделяли цветочную дамскую линию. Моторина несколько раз подбегала к занавесу и в дырочку, просверленную любопытными пальчиками, проверяла галдевшую публику; два губернаторских чиновника особых поручений, товарищ прокурора Лихутин, губернский архитектор Борщевский (кружковский премьер) с женой (у ней косачиныя брови), председатель земской управы Лукин (parvenu из волостных писарей), офицерик Серяков (кружковский комик) и т. д. А вон и она. Марья Антоновна Ливаневская, благодаря интригам которой Любовь Михайловна бомбой вылетела из драматическаго кружка. Ливаневская, раскрашенная, как вербный херувим, кокетливо щурит свои белобрысые глаза и довольно безцеремонно разсматривает в золотой лорнет собирающуюся публику. "У, мерзавка!-- откровенно думала Любовь Михайловна и даже сжимала кулаки:-- так бы кажется, растерзала тебя..." -- Ну что, как наши дела?-- опрашивал Добрецова Иван Петрович,-- они сидели в первом ряду.-- Первое действие сошло недурно... -- По пословице: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... -- Это не много, Савелий ?едорович! -- Вы требуете, чтобы я изрекал хвалу?.. Нет, милашка, Добрецов прежде всего справедлив... После перваго действия было всего несколько жиденьких аплодисментов, и тем дело ограничилось. Когда Буянка в антракте подошла к занавесу, чтобы в дырочку посмотреть на публику, она отскочила в ужасе и слабо вскрикнула, так что стоявший за ней Чайкин слегка поддержал ее. -- Что с вами, Елена Васильевна?.. -- Он сидит тут... в первом ряду,-- шептала Буянка, закрывая глаза.-- Я его ненавижу... понимаете... -- Волноваться все-таки не следует: мы здесь не одни,-- спокойно заметил Чайкин. -- Ах, мне все равно!.. Я презираю его... Помните это несчастное письмо, которое вы мне тогда передали?.. Да нет, вы ничего не знаете... Никто ничего не знает!.. Меня удивляет только дерзость с его стороны... я ему писала... У него нет даже чувства собственнаго достоинства! Всякий другой мужчина на его месте никогда не позволил бы себе... Чайкину стоило большого труда увести ее подальше за кулисы, усадить на первую табуретку и принять необходимыя меры относительно стакана холодной воды и каких-то капель. Буянка растерянно глотала воду, облила себе платье и сквозь слезы шептала: -- Вы добрый, Платон Егорыч... да. Он молча смотрел на ея бледное лицо, тяжело поднимавшуюся грудь, на безпорядочно сбившуюся прическу и ждал, когда она успокоится,-- сейчас должен быть второй звонок. -- Зимой он часто бывал у нас.-- торопливо разсказывала Буянка, точно боялась умереть вместе со своей тайной.-- Он мне очень нравился и... и, право, я не знаю, как это случилось... Бедный дядя ничего не подозревал, а если б он только подозревал... -- Успокойтесь, ради Бога... сейчас занавес!.. -- Да?.. Я спокойна... Скажу только одно... нет, лучше идите вы и скажите ему, что он... он мерзавец! А Буров с небрежностью светскаго льва сидел радом с Ливаневской и равнодушно отвечал на ея вопросы. Это был почти красавец, если бы его молодое лицо не портили глупые чорные глаза и излишняя полнота подбородка. Ливаневская давно ухаживала за ним и, как говорила молва, не безуспешно. Буянка старалась не смотреть на них, но весь партер для нея слился в одно это лицо, небрежно глядевшее на нее глупыми черными глазами.

VI.

Есть такие люди, которых в критических случаях нагружают самыми щекотливыми поручениями, и к таким людям, между прочим, принадлежал редактор Петлин. Сентябрьский дождь зарядил с утра, и его редакторская конура выглядела особенно неприветливо. В приотворенную дверь слышался старческий шум работавшей типографской машины, машина была старая и работала скверно. На редакторском столе лежало губернаторское письмо,-- это была официальная головомойка за какую-то статью. Трудно было себе представить более скромную провинциальную газету, как "Курьер", а между тем замечания местной администрации сыпались на нее градом. Но не это убивало Петлнна, вышибая его из обычнаго легкомысленнаго настроения. Он был серьезно огорчен и огорчен тем, что, просмотрев свою редакторскую корректуру, должен был итти к Ивану Петровичу и огорчить его. Иван Петрович только-что переехал с дачи в свой городской дом и, пользуясь Летним отпуском, еще не ходил на службу. Человек отдыхает, пользуясь покоем, и вдруг приходит единственный друг и огорчает его! Чертовски-скверное положение даже для редактора заблудящей провинциальной газеты... -- "Тяжела ты, шапка Мономаха!" -- вслух проговорил Петлин, сдавая корректуру фактору. Выйдя на подезд, Петлин остановился в нерешительности,-- этакая подлец-погода!.. Вздохнув и обругавшись в пространство, он храбро зашагал по тротуару. Дождь точно отрезвил его. "Ну что ж такое?-- бормотал он, оспаривая невидимаго противника:-- со всяким может случиться и даже очень... Все-таки, чорт возьми, скверная штука!". У подезда дома Ивана Петровича Петлин точно запнулся; ему вдруг захотелось убежать... Да, убежать, как делают нашалившие школьники,-- и конец тому делу. Монет-быть, Петлин и ушел бы, но дворецкий Сергей Иванович заметил его и гостеприимно распахнул подезд. -- Пожалуйте, Харлампий Яковлевич... -- А барин дома? -- Дома-с. Эх, если б его не было дома! Ну, да теперь все равно: бежать поздно. Да и Сергей Иванович улыбается так приветливо. Петлин храбро вошел в подезд, торопливо снял з передней промокшее пальто и направился прямо в кабинет. -- А, это ты...-- равнодушно заметил Иван Петрович, не отрывая глаз от книжки новаго журнала.-- Хороший хозяин собаки не выгонит на улицу, а ты рыскаешь по городу. -- Волка ноги кормят -- это во-первых, а во-вторых -- у меня есть серьезное дело... -- У тебя, серьезное дело?-- с обидной разстановкой переспросил Иван Петрович и даже расхохотался.-- Комик ты, Харлушка... Поступай к Савелию ?едоровичу!.. Пережитое волнение, скверная погода и этот смех обозлили Петлина окончательно. Он застегнул свой редакторский сюртук и с деланой холодностью проговорил: -- Мне всего несколько слов сказать... -- Ах, пожалуйста, не пугай! Ты говоришь, как тень отца Гамлета... Петлин позабыл придуманное вступление и отрезал: -- Иван Петрович, а я к тебе по серьезному делу... Видишь ли, я получил письмо от Елены Васильевны, в котором она просит поблагодарить тебя за хлеб-соль, извиняется за те неприятности, которыя делала, и вообще... да... -- Буянка? Да она с ума сошла, кажется? Так пишут только о покойниках... Позволь, она уехала на той неделе в среду и сейчас гостит у матери. Вообще странно: почему она не написала прямо ко мне, а выбрала тебя посредником... -- Имей терпение выслушать до конца... Елена Васильевна больше не вернется, и уехала она совсем не к матери, а... Одним словом, тут целая история. -- Ничего не пойму: кто-нибудь из нас двоих глуп... -- Ты помнишь Бурова? -- Ну?.. -- И только... Иван Петрович весь побагровел, хотел встать с кресла, но сейчас же тяжело упал. Его точно обухом ударили... Что такое Буров? Не может быть... Такая умненькая девушка, одним словом, Буянка, и какой-нибудь Буров,-- нет, это невозможно. Наконец он, Иван Петрович, не согласен, он протестует... Старик хотел крикнуть: "Буянка, милая моя Буянка!", но вместо этого только заплакал безсильными старческими слезами. Петлин был вполне удовлетворен произведенным эффектом и, позабыв гнев, искренно жалел стараго друга. Будь они прокляты, все эти первые любовники!... Да, все, до последняго!.. Вытащив из кармана смятый номер "Чернобыльскаго Листка", он прочитал вслух не без эффекта: -- "Спешим поделиться с нашими читателями приятным известием: к нам в Чернобыльск на гастроли приехал известный драматический артист Буров... Вместе с ним гастролирует новая театральная звездочка Лохманова-Голынец. На последнее обращаем особенное внимание: наперекор пословице, и одна ласточка может сделать весну..." -- Лохманова-Голынец? Буянка? -- Она... -- Да, да... Понимаю: маленькая реклама. Все по форме... Иван Петрович помолчал, потер себе лоб и накинулся на приятеля с неожиданной яростью: -- А кто. виноват? Ты, ты и еще раз ты... Да! Кто говорил: "я сделаю из нея артистку"? Вот, радуйся... ха-ха!.. Вырвать девушку из семьи, бросить ее в омут... Нет, это вы, писаки, крутите им головы и набиваете разной чепухой!.. Я знаю сцену, и если бы Буянка спросила меня... Если бы я сам мог догадаться во-время... -- Кажется, дело было ясно. Еще зимой, когда Буров бывал у тебя чуть не каждый день... -- Ты молчал? Видел все и молчал? Нет, если кто виноват во всем, так это ты!.. Да, ты, ты... Петлин раскрыл уже рот, чтобы возстановить свое попранное доброе имя, как в кабинет ворвался Добрецов. -- Это что же такое, милашки?-- спрашивал он, выкачивая глаза.-- У меня украли одну милашку, любовницу в Чернобыльске, другую милашку московские купцы увезли с ярмарки, но это еще первый случай, чтоб украсть любовника. Это... это... Войдите в моо положение! -- Савелий ?едорович, ты сбесился, милашка!-- заявил Петлин, загораживая своим маленьким телом хозяина.-- Понимаешь, сбесился... -- Нет, милашки, как это назвать: утащить из-под носа любовника?.. Что же, я сам, что ли, буду представлять за Бурова? Я?.. Разорваться мне?.. -- Убирайся к чорту!-- крикнул Иван Петрович.-- Все мы трое -- старые дураки, и больше ничего. -- Относительно других я не смею спорить, а что касается меня, милашки, то я не желаю быть дураком... Велика честь!.. Что же я теперь, однако, делать буду?.. Сезон в разгаре, завтра идет "Мария Стюарт", а я остался без любовника... -- Господа, говоря серьезно, что же делать?-- спрашивал Петлин, делая трагический жест.-- Необходимо что-нибудь предпринять... Наконец просто выяснить собственное положение. С своей стороны, я советовал бы послать телеграмму, Иван Петрович... -- Это кому же телеграмму, милашка?-- спросил Добрецов, но, не дожидаясь ответа, скорчил комическую рожу и расхохотался.-- Ей телеграмму, вернее им, чтобы они вместе посмеялись над нами? Э, милашки, могу сказать, что я знаю женщин и знаю еще лучше то что оне не любят, когда им мешают делать глупости. Иван Петрович оставался немым свидетелем этой комической сцены, точно дело шло о ком-то постороннем. Он был ошеломлен неожиданным известием и точно все еще ждал, что Петлин потреплет его по плечу и скажет: "ну, старина, извини, я пошутил...". Что же другое осталось? Для чего стоит этот дом, для чего существует он сам, если не будет Буянки?.. В течение какого-нибудь года он прирос к этой оригинальной девушке отцовской привязанностью и теперь мучился отцовским горем. Неужели она унесла с собой все -- и беззаботный смех, и молодое веселье, и ту теплоту, которая согрела его одиночество? Но ведь это эгоистично думать о себе, главный вопрос теперь в том, что ждет ее на новом пути? Иван Петрович посмотрел на Добрецова какими-то мутными глазами и спросил: -- А вы, Савелий ?едорович, знаете этого... этого Бурова? Что он за человек вообще?.. -- Я? Бурова? Могу сказать одно, что милашка Буров большой мерзавец, если обманул меня... Да, женя обманул, Добрецова, который тридцать лет антрепренерствует и видал всякие виды. -- Ведь он у вас уже служил один сезон?-- повторил вопрос Петлин. -- А чорт его знает, кто он такой,-- искренно удавился собственному незнанию Добрецов и даже развел руками.-- Много их, милашек, у меня перебывало, где же всякаго знать... Малый ничего, если бы прошел у меня всю школу, а все-таки мерзавец!.. У меня главное условие для перваго любовника, чтобы одет был хорошо: брючки новенькия, сюртучок чистенький, жилеточка модная... Нельзя, искусство прежде всего. Это не прежняя пора, когда примадонны в ситцевых платьях щеголяли... Через полчаса все трое входили в столовую и были встречены неистовым криком Карла Иваныча: "Что? как? почему?"! Сюда же явились обезьяна Форсунка и Колдунчик. Собака села у ног Ивана Петровича и ласково заглядывала в глаза, помахивая хвостом, а обезьяна прыгнула на спинку кресла. -- Нет у нас Буянки...-- говорил им Иван Петрович, не замечая катившихся по лицу слез.-- Нет, нет и не будет!.. -- Перестань, милашка,-- успокаивал Добрецов.-- Нужно быть философом, потому что настоящее всегда скверно, а будущее всегда неизвестно. -- Мне было бы легче, если бы она умерла... Знаю я эти ваши актерские браки: ни баба, ни девка, ни мужняя жена. -- Нет, милашка, у нас тоже есть женатые по-настоящему. Взять хоть того же Бурова... -- Буров женат? -- А как же? Ведь я говорил... Жены не видал, а паспорт видел. Двое детей у него. -- Которых он бросил вместе с женой, а теперь сманил девушку? Савелий ?едорыч, ведь тебя мало удавить... Где же ты был раньше? Буянка, наверно, и не подозревает ничего. -- А она меня разве спрашивала?-- оправдывался Добрецов.-- У меня не женский монастырь и не девичий институт... Но общему соглашению Буянке была отправлена телеграмма такого содержания: "Буров женат. У него двое детей. Будьте осторожны". Подписались все трое. Вечером в этой же столовой Иван Петрович сидел один. Ему было ужасно скучно, точно из дома только-что унесли покойника. Хотел завернуть Петлин и не завернул: его пригласил к себе губернатор для новой головомойки. Какая это ужасная вещь жить на белом свете... Дождь назойливо шел весь день, и сейчас вода журчала но водосточным трубам. Осенний холодный ветер подвывал где-то в трубе, точно голодный зверь. Перед Иваном Петровичем стыл стакан чая. За день он как-то постарел и осунулся. И это жизнь: утром на службе, вечером одиночество. Что-то теперь Буянка?.. Тяжело ея или весело, помнит она дядю или забыла?.. В столовой мерно тикают часы, где-то скребет мышь... Молчание столовой было порушено ворчаньем Колдунчика, потом ощетинилась и щелкнула зубами Форсунка, а Карл Иваныч крикнул в просонье: "Что? как? почему?". Иван Петрович очнулся от своего забытья и увидел стоявшаго в дверях Сергея Ивановича. -- Депеша, Иван Петрович... Буянка телеграфировала: "Все знаю. Счастлива. Целую вас всех троих. Ваша всегда Буянка".

VII.

Прошел год, т.-е. театральный год. Для артистов Великий пост является постом вдвойне. Гастролировавшая в Чернобыльске труппа сидела в ожидании навигации,-- до Москвы, сделавшейся для актеров своего рода рынком, было далеко, и единственный путь открывался только водой. Дела шли так себе, а Буров роптал на неблагодарную публику. Он был недоволеп приемом и в душе завидовал даже Буянке, которая пользовалась некоторым успехом. Прямо он этого не говорил, хотя и не мог выдержать характера до конца -- для мелкой домашней войны было достаточно причин. Они жили вместе, занимая небольшую квартирку в чистеньком деревянном флигельке. -- Эх, удрать бы, куда глаза глядят!-- повторял Буров, шагая по крошечной гостиной.-- Разве здесь есть публика, которая могла бы оценить человека, понять его? Буянка старалась не раздражать это поднятое на дыбы величие и молчала. Она привыкла молчать, потому что поняла все ничтожество рокового человека, с которым связала ее судьба. Затем было еще одно обстоятельство, которое изменило ея характер до основания: в середине Великаго поста Буянка сделалась матерью. Родился прехорошенький мальчик. Ребенок походил на отца, и в нем теперь сосредоточивалось все чувство и вся любовь. Отец отнесся к этой радости с кислой гримасой: это не входило в его расчеты. Дети -- роскошь, доступная только очень богатым людям, а не странствующим артистам. Материнство усмирило Буянку. На время стихли те недоразумения и семейные счеты, которые вызывали взаимное недовольство и раздоры. Буянка забыла даже ничтожество своего мужа; она хотела быть только близко около него и ничего больше не требовала. Впрочем, Буров обращался с ней очень резко и приучил к известному подчинению. Это была грубая натура, поглощенная самообожанием. -- Куда же мы поедем?-- несколько раз спрашивала Буянка, когда речь заходила о навигации.-- Коля такой маленький, я пока работать не в состоянии. -- А как же другия актрисы работают? Терпеть не могу слезливых баб, которыя раскисают от перваго ребенка... Да что же мне, по-твоему, делать: поступить куда-нибудь волостным писарем, загубить карьеру?.. -- Я ничего не говорю, Мишель... -- Но зато думаешь... Я это вижу по твоей кислой физиономии. Все бабы одинаковы... Что было говорить на все это? Буянка начала догадываться, что Буров и не любил ея, а вся жизнь ея похожа на одну из тех жалких пьес, какими наводнена сцена за последнее время. Так же ни начала, ни конца, ни середины, а что-то безсмысленное и фатальное. Она сама проверяла себя и находила, что, пожалуй, тоже не любит мужа, если вычесть известную привычку и какую-то подлую жалость. И себя жаль и его, а главное -- жаль то хорошее, навстречу которому она шла и котораго не видела. Наступила Пасха. Средства быстро истощались, и Буров делался все мрачнее. Для него решением всех вопросов являлась всего одна фраза: "Вот откроется навигация...". Буянка чувствовала надвигавшуюся со всех сторон нужду и принялась за хозяйство, о котором до этого не имела понятия. Нужно было как-нибудь защищаться от напиравшей бедности. Она выгадывала на прислуге, на провизии, на белье,-- словом, на всех тех мелочах, какия размывали их благосостояние. Первый обед, приготовленный Буянкой, обрадовал ее, как открытие Америки: о, она сумеет быть полезной и будет бороться с обстоятельствами. Ведь, в крайнем случае, она может жить без всякой прислуги, только бы он был счастлив и спокоен. Но, к ея удивлению, он ни во что не ставил хозяйственные ея успехи и встретил кислой улыбкой свой домашний обед. -- Я совсем не желаю делать из тебя кухарку,-- заметил Буров, брезгливо переливая приготовленный Буянкой суп. -- Да ведь это на всякий случай... Мало ли что может быть! -- Нужно заметить, что я не выношу мещанства ни в чем.. Несмотря на такое обидное равнодушие, Буянка желала, чтобы у них праздник был настоящим праздником, и начала готовиться к нему ровно за две недели. Нужно было приготовить и сыр, и окорок, и куличи, и бабы, и разныя закуски, как это делается в семейных домах. Буров теперь редко оставался дома, а уходил куда-нибудь в гости или целые дни играл на бильярде в трактире. Буянка была даже рада этому, потому что на свободе могла приготовить великолепный сюрприз. В ней проснулась женщина, та женщина, которая, как перелетная птица, из соломинок и разной дряни лепит свое гнездо. У всех будет праздник и у них тоже... Между кухней и детской время летело с поразительной быстротой, и, возвращаясь домой, Буров, к удивлению, встречал такое довольное и счастливое лицо жены, так что раз даже пожал плечами и проговорил: -- Да ты у меня молодец, Буянка!.. Эта похвала заставила Буянку покраснеть. Да, она не такая, как другия женщины, которыя являются для своих мужей чем-то в роде пластыря. Она никогда не жаловалась, не удерживала мужа дома, не встречала его с кислым лицом, если он возвращался слишком поздно, и вообще старалась не вносить того бабьяго элемента, какой отравляет семейную жизнь. Пусть только он чувствует себя свободным и довольным, а о себе она как-то не думала. Ведь она была счастлива своим первым чувством, хотя это продолжалось очень недолго, всего несколько недель, а потом погасшую любовь мужа ей заменил ребенок. О будущем она старалась не думать, как и о самой себе: будет, что будет. Даже совсем некрасивыя вещи она старалась обяснить чем-нибудь таким, что стушевывало бы их темную сторону. Раз, например, Буров намекнул ей с грубой откровенностью, сто она могла бы попросить денег у дяди,-- он человек богатый, и что ему стоит дать какую-нибудь тысячу рублей. Буянка расхохоталось. -- Мишель, ты совсем наивный человек и не понимаешь, что я этого сделать не могу,-- обясняла она в шутливо-серьезном тоне.-- Пойми, что нельзя... Попрошайкой я не буду никогда, и наконец это просто неделикатно, безтактно и неприлично. -- Все это глупости!.. Ты просто не хочешь... -- Не не хочу, а не могу. Ты после это сам поймешь, а сейчас ты разсуждаешь, как ребенок. Итак, наступала Пасха. Буров ушел с вечера куда-то к знакомым и предупредил, что вернется только утром,-- от знакомых пройдет прямо в церковь. Буянка даже была рада, что останется одна и на свободе устроит сюрприз. В хлопотах она не замечала, как летит время. Поставленные рядом два ломберных стола образовали один большой парадный. Белоснежная скатерть, симметрически разставленныя бутылки и тарелки с закусками в общем представляли настоящую праздничную картину. В обыкновенное время у них редко кто бывал, а на празднике, наверно, будут все актеры, и Мишель будет рад, что встретит их не по-холостому, как раньше. Это будет очень смешно, когда Мишель будет разыгрывать роль гостеприимнаго хозяина. Да, он привык ходить по чужим домам, а теперь приходится самому принимать гостей. Сначала это будет просто занимать его, как ребенка, а потом войдет уже в колею, и семейная жизнь покатится своим чередом. К двенадцати часам Буянка умаялась до того, что не чувствовала под собой ног. Когда ударили в колокол к Христовой заутрене, она прилегла отдохнуть. Мишель теперь в церкви... Ей хотелось встретить эту торжественную минуту вместе. Благочестием она не отличалась, но годовые торжественные праздники несли с собою целую струю таких хороших детских воспоминаний, когда мать увозила ее в церковь. Гул колоколов, огонь пасхальных свеч, праздничное пение, улыбающияся лица знакомых, собственное белое платье -- все это сложилось в одну ликующую светом и радостью картину. Увидит ли ея Коля эти детския радости и светлое детски-праздничное настроение? Буянке захотелось даже молиться, не за себя, а вот за этого маленькаго Колю, пред которым стояло неизвестное будущее. Милый ребенок, он уже улыбался, когда она подходила к его кроватке. Буянка заснула мертвым молодым сном и проснулась очень поздно. Ее разбудил чей-то осторожный голос в передней и шопот кухарки. Она спала, не раздеваясь, и сейчас же вышла в переднюю, плохо понимая, что делается кругом. Ах, сегодня первый день Пасхи... Где же Мишель? Вероятно, он вернулся часа в три и не хотел ее будить. Она даже почувствовала себя виноватой и любовно посмотрела на затворенную дверь в его комнату. -- Здравствуйте, Елена Васильевна,-- проговорил в полутьме передней чей-то знакомый голос.-- Христос воскресе!.. -- Боже мой, да это вы, Платон Егорыч!-- воскликнула Буянка, радостно целуясь с комиком из щеки в щеку.-- Воистину воскресе, голубчик... Какими судьбами вы попали сюда? Вот Мишель будет рад... -- Дядя вам кланяется...-- смущенно говорил Чайкин. -- Милый, как я о нем соскучилась! Представьте себе, ведь я ужасно люблю его и все время не собралась написать ни одного письма. Он здоров? А Харлампий Яковлевич? А Карл Иваныч? А Форсунка? А Колдунчик? Буянка сделала движение в сторону комнаты Бурова, но Чайкин удержал ее. -- Мне необходимо серьезно поговорить с вами...-- предупредил он ее, опуская глаза. -- Что такое случилось? Сначала нужно разговеться, а потом уж я к вашим услугам... Послушайте, вы меня пугаете! Наконец такой серьезный вид не идет комику. Ах, как я вам рада... ужасно рада. Вы мне сегодня сделаете праздник, а поэтому давайте еще похристосуемся. Чайкин окончательно растерялся и не знал, как ему приступить к делу. Дорого бы он дал, чтобы не быть здесь сейчас и не видеть улыбавшагося лица Буянки. Усадив ее в кресло, он подал заклеенный конверт без адреса. -- От дяди?-- спрашивала Буянка, нетерпеливо разрывая конверт. Взглянув на знакомую руку, она вся обомлела и как-то инстинктивно схватила Чайкина за руку, точно искала у него защиты и поддержки. Пробежав несколько строк, набросанных второпях дрожавшей рукой, она спокойно проговорила: -- Не может быть: это вы сами написали... В следующую минуту она была уже в комнате Бурова, которая оставалась пустой. Господи, что же это такое? Он бежал, бежал самым позорным образом, бросив ее с ребенком на произвол судьбы... Отчаянный крик Буянки заставил Чайкина броситься к ней на помощь. Она лежала на полу, разбитая, уничтоженная, опозоренная. Чайкин что-то такое говорил ей, заставлял пить воду, натирал виски одеколоном и опять говорил какия-то жалкия слова, которыми успокаивают погибающих. А Буянка чувствовала только одно, что страшная и давящая пустота наполнила вот эти комнаты, ея голову и сердце, что впереди ничего не осталось. За что же? -- Разве я была дурной женой?-- спрашивала Буянка, не обращаясь ни к кому.-- Разве я была плохой матерью?.. Несколько раз ей делалось дурно, и Чайкин ухаживал за ней с терпением сиделки. Письмо Бурова было коротко: "Милая Буянка, наше сожительство было простым недоразумением, как ты, вероятно, уже и сама догадываешься... Рано или поздно должно было случиться то, что я делаю сейчас. Да, я не создан для семейной жизни и тихих семейных радостей. Прости и забудь навсегда. Остальное узнаешь от Чайкина. Артист Буров". Возлюбленный Буянки не имел терпения дождаться навигации, занял где-то денег и уехал в Москву на почтовых. Чайкин ехал в Чернобыльск по поручению Ивана Петровича, чтобы проведать Буянку, и на почтовой станции совершенно случайно встретился с Буровым. -- Это письмо пойдет в pendant к тому, которое вы передавали ей в прошлом году,-- обяснил Буров, заклеивая конверт.-- Она славная девушка, и мне от души ее жаль.

VIII.

Прошел еще год. Иван Петрович как-то сразу постарел, окончательно обрюзг и вообще опустился. На службу он ходил только по обязанности, дотягивая пенсию,-- ему оставалось дослуживать всего несколько месяцев. Домом управлял все тот же Сергей Иваныч; в гостиной все так же попка Карл Иваныч неистово выкрикивал: "Как? что? почему?". Обезьяна Форсунка прихварывала и, как больной человек, жалась к хозяину: у ней развивалась чахотка. Раз она сильно напугала Ивана Петровича, заявившись к нему в кабинет в белой простыне,-- больное животное куталось во что-нибудь теплое, и целым часам лежало на диване и постоянно, следило своими пристальными больными глазами за хозяином. -- Что, плохо, Форсунка?-- разговаривал с ней Иван Петрович. Обезьяна закрывала глаза и тяжело вздыхала. Ее очень мучила лихорадка, а по ночам являлся бред. О лихих драках с Колдунчиком не было и помину, потому что и верный старый пес платил дань своему собачьему времени. Он имел какой-то застывший вид и жалко переваливался на коротких ножках. Спина у Колдунчика не гнулась, шерсть облезла, зубы пожелтели,-- вообще он представлял своей особой яркую картину старческаго маразма. -- Что, плохо, старина?-- спрашивал Иван Петрович, лаская собаку.-- Видно, пришла нам с тобой пора умирать... Скверно, Колдунчик!.. Сергей Иваныч бродил по всему дому и ворчал что-то такое себе под нос, что знал только он один. Старик тоже быстро дряхлел и боролся с разными старческими недугами, особенно под ненастье, когда ныли ноги, отнималась поясница и развинчивались все суставы. По вечерам Сергей Иваныч придет к барину в кабинет, станет у двери и стоит. -- Чего тебе, Сергей Иваныч? -- Да так, Иван Петрович... Молчание. Иван Петрович старается сделать вид, что читает первую попавшуюся на глаза книгу, но Сергея Иваныча этим не обманешь: он свое выстоит. Иван Петрович чувствует на себе его взгляд, точно его камнем придавили. -- Ну, что скажешь, Сергей Иваныч? -- А все то же, Иван Петрович... Правду нужно говорить. Конечно, теперь вы на уклоне своих дней и собственное свое понятие можете иметь... Вот сидите вы, напримерно, одни-одинешеньки, и тошнехонько глядеть на вас. -- И не смотри... -- Дружки-то, которые ваши, приятели, во-время о себе позаботились: один человек и будет один: ни впереди у него ни позади ровно ничего. Глаза закрыть некому... Какой это порядок!.. Дом пустой стоит... Прежде хоть актеришки, которые заблудящие, околачивались, а нынче и того не стало. -- Надоели они мне, Сергей Иваныч. -- А мне-то и того больше, Иван Петрович. Сколько одного вина вытрескали, не тем будь помянуты, не касаемо остального прочаго... Как наша барышня тогда ушла, так все тем и кончилось. Главная причина, Иван Петрович, что без барышни нам никак невозможно!.. -- Опять за старое! Что же я, по-твоему, жениться должен? Ну, подумай, с чем это сообразно: молодая за меня не пойдет, а старуху мне и самому не нужно. -- Это вы правильно, Иван Петрович, только я не согласен, а все тут. Подобные разговоры неизменно кончались тем, что Иван Петрович начинал ругаться,-- он ругается, а Сергей Иваныч в такт покачивает головой; дескать, отлично, барин, еще не будет ли прибавки от вашей милости?.. Когда барину надоедало ругаться, Сергей Иваныч выговаривал наконец то, с чего, собственно, следовало начать: -- А я к барышне, Иван Петрович, сезжу. Тоже и проведать их надобно. -- Я тебя не удерживаю... Да ты у меня смотри, не болтай там. Иван Петрович находился в полном подчинении у Сергея Иваныча, как это случается со старыми холостяками. Он часто задавал себе вопрос, почему он не прогонит вот этого самаго Сергея Иваныча, который жилы из него тянет, и каждый раз ему делалось страшно при одной мысли об этом. А что, в самом деле, если в одно прекрасное утро Сергей Иваныч возьмет да уйдет от него? Нет, это невозможно... Тогда осталось бы одно: закрыть глаза и умереть. Да, и ничего больше. Заручившись этим позволением, Сергей Иваныч какой-то молодой походкой выходил задним крыльцом во двор и молодцовато приказывал кучеру Андрею: -- Подавай!.. Лошадь была заказана еще до разговора с барином, и Андрей не спрашивал, куда ехать. Он отлично знал дорогу, по которой Сергей Иваныч любил ездить. -- Ну, Андрюшка, поворачивайся,-- ласково говорил старик, запрятывая в ноги какой-то таинственный узел.-- Живой рукой обернем: стриженая девка косы не успеет заплести... Всю дорогу Сергей Иваныч болтал без умолку и все торопил. Вечером-то, пожалуй, и опасно ездить за город, да только Сергею Иванычу совсем не до страха. А как завидит он крышу знакомой дачи или вечером в лесу замигает знакомый огонек -- на сердце еще веселее. Андрей изучил всю повадку стараго дворецкаго и подкатывал его к даче "по-губернаторски", осаживая лошадь на всем ходу. Сергей Иваныч исчезал в калитке, а потом через кухню пробирался в комнаты, т.-е. в столовую. Из гостиной его всегда окликал знакомый, такой ласковый голос; -- Кто там? -- Это я, Елена Васильевна... Дядюшка Иван Петрович приказали кланяться. Как живете-можете, Елена Васильевна? -- Помаленьку, Сергей Иваныч. -- Благодарение Господу... А здоровьице ваше как? -- Ничего, хорошо. -- Слава Богу, слава Богу... Буянка уже целый год жила на даче и никуда не выезжала. Она отдыхала здесь душой и телом и "была рада месту", как говорил про нее Сергей Иваныч. Из посторонних у ней бывал один Петлин, иногда Чайкин, да изредка сам Иван Петрович, выезжавший вообще редко. С дядей Буянка, впрочем, не ладила, так что каждый его визит заканчивался новой размоликой. Он требовал, чтобы Буянка переезжала в город к нему в дом, а она этого не хотела. "Что же ее шевелить, барышню,-- разсуждал про себя Сергей Иваныч: -- была ошибочка, ну и достаточно... А выедет в город, долго ли опять до греха, потому женское дело слабое". Сергей Иваныч на даче был желанным гостем, и Буянка любила угощать его чаем. Сидят вдвоем и толкуют о разных разностях. Сергей Иваныч попросит дозволения папироску выкурить, а Буянка что-нибудь работает. Она почти постоянно за работой -- то шьет, то вяжет, то вышивает. Известно, свою женскую линию ведет. А сама такая спокойная, и ничего похожаго на то, что раньше бывало, когда на голове ходила. Укротилась, одним словом... Даже лицом совсем другая сделалась: полная да белая, как следует быть барышне. Напившись чаю и выкурив папироску, Сергей Иваныч делал небольшую паузу и каким-то не своим голосом произносил роковую фразу: -- А я к вам с дельцем с маленьким, Елена Васильевна... Каждый раз Буянка вздрагивала, точно Сергей Иваныч выстрелить по ней. -- Насчет Николая Михайловича,-- продолжал Сергей Иваныч.-- Уж будьте вполне покойны, Елена Васильевна. Как зеницу ока сохраню.. Начинались переговоры. Буянка спорила, хмурила брови и наконец соглашалась, если сам Николай Михайлович пожелает. Они шли вместе в детскую, где прежде был кабинет Ивана Петровича, и Сергей Иваныч улыбался тихой и светлой улыбкой. Маленький Коля уже давно ходил и называл Сергея Иваныча дядей. Только увидит старика и весело засмеется. -- Коля, хочешь с дядей ехать в город?-- спрашивает Буянка. -- Хоху,-- по-своему отвечает ребенок, и этим дело устраивается окончательно. Недовольной остается всегда старушка-няня, которая всего боится и не любит отпускать ребенка "неизвестно куда". Начинаются сборы, Сергей Иваныч ликует и все улыбается. Коля выражает нетерпение, пока его закутывают, и тянется ручонками к Сергею Иванычу. -- А я захватил с собой про запас,-- конфузливо обясняет Сергей Иваныч, развертывая привезенный с собой узел, в котором оказывается и теплое одеяло, и плед, и даже какая-то шапка.-- На всякий случай... -- Смотри, осторожнее,-- говорит Буянка, провожая гостей на крыльцо. Андрей подает лошадь осторожно, как ездит с барином, и городской экипаж уносит с собой все счастье Буянки. Она долго стоит на крыльце, вглядывается в неопределенную даль и тихо возвращается в свою комнату. Всю дорогу веселится Сергей Иваныч,-- надо утешить младенца. Он ему и сказки разсказывает, и песни поет, и по-индюшечьи бормочет. Коля смеется где-то под шалью, двигает ножонками и все старается выпростать руки. -- Милый ты мой человек, никак невозможно, чтобы руки на свежий воздух,-- уговаривает старик.-- Ручки-то и будут красныя, как гусиныя лапы. Так-то, ангельчик мой... Иван Петрович с нетерпением ждет появления внучка. Он ходит от окна к окну и прислушивается к каждому звуку, вот-вот задребезжит экипаж... Наконец экипаж подехал, в передней звонок, и Иван Петрович бегом бежит навстречу дорогому маленькому гостю, а за ним ковыляет Колдунчик и заливается сиплым старческим лаем. Карл Иваныч, заслышав суматоху, орет в темноте: "Что? как? почему?". Одна Форсунка остается на своем месте и печально ждет, когда гость сам придет к ней в комнату. -- Горошком подкатились,-- обясняет радостно Сергей Иваныч.-- Елена Васильевна здоровы и кланяются. Виновник всего этого торжества постепенно освобождается от закутывающих его шалей и попадает прямо на руки к дедушке. Дом точно оживает, и на радостях Сергей Иваныч зажигает огонь даже в гостиной, которая остается обыкновенно темной. А как весело в столовой, где уже кипит самовар и варенье ждет маленькаго лакомку. -- Вы его не очень-то мните, Иван Петрович,-- предупреждает Сергей Иваныч, ревниво следя за каждым движением своего барина.-- Елена Васильевна как наказывали... -- Что ты меня учишь, старый дуралей?-- добродушно огрызается Иван Петрович.-- С твое-то могу понимать... Иван Петрович ревнует внучка к Сергею Иванычу и потихоньку старается выучиться разным штукам, которыя занимают ребенка: он тоже кричит по-индюшечьи, показывает, как идет дым у богатаго мужика и у беднаго, и вообще пускается на все штуки. Коля оказывается страшным эгоистом и думает только о самом себе да еще о больной Форсунке, которую очень любит. Старики целый вечер возятся с ребенком, а укладывает его спать один Сергей Иваныч. Иван Петрович сознаёт в этом случае его полное превосходство. "Устал, брат,-- думает Иван Петрович про гостя, шагая по гостиной и прислушиваясь, что делается в спальне,-- как девять часов, так и голова с плеч долой". Когда Коля засыпал, Сергей Иваныч выходил на цыпочках в гостиную и торжественно поднимал палец вверх: "Тсс! Николай Михайлыч изволят почивать...". Старики поочередно караулили спавшаго гостя всю ночь и каждый раз удивлялись, как он хорошо и крепко спит.